Малый уголок

Глава семнадцатая

Под вечер, когда спала жара и собственные его дела были закончены, Эрик зашел за ними. Его поджидали только доктор Сондерс и Фред, так как у шкипера был жестокий приступ диспепсии, и, заявив, что всякие там достопримечательности нужны ему как собаке пятая нога, он вернулся на люггер. Они не спеша двинулись по городку. По сравнению с утром на улицах стало многолюдней. Время от времени Эрик снимал шляпу, приветствуя загорелого голландца, идущего рука об руку с полной анемичной женой. Китайцев было мало, они не селятся там, где нет торговли, зато попадалось довольно много арабов — одни в нарядных фесках и аккуратных полотняных костюмах, другие — в белых шапочках и саронгах. Смуглокожие, с большими блестящими глазами, они были похожи на купцов–семитов из Тира и Сидона.

Встречались малайцы, папуасы и полукровки. Было удивительно тихо. В воздухе повисла усталость. У великолепных особняков, где раньше обитали голландские купцы, а теперь жил всякий сброд, съехавшийся со всего Востока от Багдада до Новых Гебрид, был стыдливый вид почтенных горожан, которые не в состоянии заплатить налоги… Они подошли к длинной белой осыпающейся стене — некогда это был португальский монастырь, — затем к разрушенному форту из огромных глыб серого камня, сплошь заросшему деревьями и цветущим кустарником. Перед фортом была большая площадь, обращенная к морю, на ней росли громадные старые деревья: казуарина, яванский миндаль и дикий инжир, посаженные, как говорили, еще португальцами, которые гуляли здесь в их тени, когда спадала дневная жара.

Слегка запыхавшись — он был склонен к полноте, — доктор взобрался следом за своими спутниками на холм, вершину которого увенчивала суровая серая крепость, которая в свое время держала под прицелом всю гавань. Крепость окружал глубокий ров, и единственный вход был высоко над землей; чтобы попасть туда, им пришлось подняться по приставной лестнице. Внутри квадрата высоких крепостных стен стояла центральная башня; в ней были просторные, прекрасных пропорций покои, с дверьми и окнами в стиле позднего Ренессанса. Здесь обитал гарнизон. С верха башни открывался великолепный вид.

— Замок Тристана[24], — сказал доктор.

День медленно угасал, море было такого же винно–красного оттенка, как то, по которому плыл Одиссей. Острова, окруженные гладкой глянцевитой водой, сверкали той же сочной зеленью, что напрестольная пелена в сокровищнице испанского собора. Казалось, этот причудливый и изысканный цвет создан скорее искусством, чем природой.

— «Как зеленая мысль в зеленой тени»[25], — произнес вполголоса молодой датчанин.

— Издали они хороши, эти острова, — отозвался Фред, — но когда попадешь на них… Уф-ф! Сперва мне хотелось высадиться на каждом. Они казались такими красивыми с моря. Я думал, как славно было бы остаться там на всю жизнь, вдали от людей, ловить рыбу, держать кур и свиней. Николс со смеху помирал, говорил, что ему их и даром не надо, но я хотел увидеть все собственными глазами. Мы, верно, с полдюжины обошли, прежде чем я понял, что это пустая затея. Когда подплываешь к ним и выходишь наберет, все пропадает… Я хочу сказать, остаются только деревья, крабы и москиты. Остальное, как бы это выразиться, проскальзывает меж пальцев.

Эрик глядел на него мягкими лучезарными глазами, его милая улыбка была исполнена доброжелательства.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — промолвил он. — Всегда рискованно подвергать вещи проверке опытом. Это как запертая комната в замке Синей Бороды. Надо держаться от нее подальше, тогда все будет в порядке. Но если повернешь ключ и войдешь внутрь, жди неприятного сюрприза.

Доктор Сондерс внимательно слушал разговор юношей. Пусть он был циник и не утруждал себя сочувствием к людям, — юность вызывала в нем особые эмоции, возможно, потому, что так много обещала и так недолго длилась, а горечь разочарования, которую приносило ей крушение надежд, когда реальность вторгалась в мир иллюзий, больше трогала сердце доктора, чем серьезные жизненные невзгоды. Несмотря на неловкость выражений, он прекрасно понял, что имел в виду Фред Блейк, и отдал дань владевшему юношей чувству сострадательной улыбкой. В тельняшке и штанах цвета хаки, с непокрытой головой, так что были видны его темные кудри, Фред казался в мягком вечернем свете удивительно красивым. Его красота невольно привлекала к нему, и доктор Сондерс, считавший его довольно недалеким парнем, внезапно почувствовал к нему расположение. Кто знает, в чем крылась причина — в его внешности или присутствии Эрика Кристессена, но в этот момент доктор ощутил, что в юноше таится нечто, о чем он даже не подозревал. Возможно, где–то в смутных глубинах в нем начала пробуждаться душа. Эта мысль позабавила и удивила доктора Сондерса. Так мы невольно вздрагиваем от удивления, когда то, что казалось нам побегом на ветке, внезапно расправляет крылья и взмывает в воздух.

— Я прихожу сюда почти каждый вечер любоваться закатом, — сказал Эрик. — Для меня только здесь настоящий Восток. Не сказочный Восток, не Восток украшенных изваяниями дворцов и храмов, не Восток полководцев с сонмами воинов, но Восток начала мира, Восток садов Эдема, когда немногочисленные люди были просты, кротки и невежественны и вся земля ждала, как покинутый сад, возвращения своего владельца.

У этого неуклюжего, некрасивого юноши была лирическая манера говорить, которая могла бы привести собеседника в замешательство, если бы не ощущалось, что она столь же естественна для него, как разговор о жемчужницах, копре и трепангах. Его высокопарный тон был, конечно, нелеп, но если, слушая его, вы и улыбались невольно, то лишь доброй улыбкой. Эрик выглядел на редкость бесхитростным. Панорама перед ними была так прекрасна, место, где они находились, — этот суровый, разрушенный португальский форт, — так романтично, что возвышенный стиль речи казался здесь вполне уместным. Эрик погладил большой тяжелой ладонью одну из огромных каменных глыб.

— Чего только не видели эти камни! У них есть крупное преимущество перед островами, Фред, их секрет никому не дано раскрыть. Можно только строить догадки. Здесь никто ничего не знает. Следующий раз, когда я поеду в Европу, наведаюсь в Лиссабон, попробую расспросить тех, кто тут жил.

Конечно, место это было романтично, но все казалось настолько туманным, что в своем неведении вы могли лишь представлять себе картины, расплывчатые, как плохо проявленные снимки. На этих башнях стояли старые португальские капитаны, отыскивая взглядом корабль, который вез долгожданные вести с родины, или с тревогой глядя на голландские суда, пришедшие, чтобы на них напасть. Вы видели мысленным взором этих храбрых смуглых людей в кольчугах и шлемах, избравших столь богатую приключениями жизнь, но это были лишь тени, и только ваша фантазия вызывала их из небытия. Время еще не сровняло с землей руины часовенки, где некогда происходило таинство пресуществления и откуда во время осады выходил облаченный в ризу капеллан, чтобы соборовать солдат, которые умирали на крепостных бастионах. Вам смутно рисовались их жестокость, безупречная храбрость и самопожертвование, перед которыми, трепеща, отступало воображение.

— А вы не скучаете по дому? — спросил, помолчав, Фред.

— Нет. Я часто думаю о небольшой деревушке, где я родился и вырос, о зеленых лугах, где пасутся черно–белые коровы, и о Копенгагене. Дома в Копенгагене, с ровными рядами плоских окон, похожи на гладколицых женщин с большими близорукими глазами, а дворцы и церкви словно сошли с картинок в книге сказок. Однако все это я вижу как декорации к спектаклю, яркие и занятные, но вовсе не вызывающие у меня желания подняться на сцену. Меня вполне устраивает сидеть в темноте на галерке и смотреть представление издали.

— В конце концов, нам дана всего одна жизнь.

— И я так считаю. Но наша жизнь в наших собственных руках. Я мог бы стать клерком в конторе, и тогда мне было бы труднее, но здесь, когда рядом море, и джунгли, и воспоминания о прошлом, которые только ждут, чтобы нахлынуть на меня, среди этих людей — малайцев, папуасов, китайцев, флегматичных голландцев, среди моих книг, имея столько досуга, словно я миллионер, — Господи, Боже мой, чего еще можно желать человеку с воображением?

Фред Блейк глядел на него с минуту, и непривычная для него работа мысли собрала морщинами его лоб. Когда он понял наконец, что имел в виду датчанин, он не мог скрыть удивления:

— Но это все фантазии!

— Это — единственная реальность, — улыбнулся Эрик.

— Я не понимаю, что вы этим хотите сказать. Реальность — это когда делаешь что–нибудь, а не просто мечтаешь. Молодость дается только раз, всем хочется пожить в свое удовольствие, и всем хочется добиться успеха — зарабатывать много денег, занять хорошее положение, ну и все такое.

— О нет. Для чего все это? Разумеется, человек должен работать, чтобы зарабатывать себе на пропитание, но главная его цель другая — дать пищу воображению. Скажите, когда вы видели эти острова с моря и ваше сердце переполнялось восторгом, а затем высаживались на них и находили там лишь унылые непроходимые заросли, какой остров был настоящий? Который из них дал вам больше, который вы сохраните в сокровищнице своей памяти?

Фред улыбнулся, глядя в добрые, восторженные глаза Эрика.

— Это чистейшая чепуха, дружище. Что толку вознести до небес какую–нибудь вещь, а когда докопаешься до сути, узнать по горькому опыту, что все это не стоит выеденного яйца. Если не будешь глядеть фактам в лицо, далеко не уйдешь. Чего сможешь достичь, если все будешь принимать за чистую монету!

— Царства Божьего, — улыбнулся Эрик.

— А где оно? — спросил Фред.

— В моей душе.

— Я не хочу вмешиваться в ваш философский разговор, — прервал их доктор, — но вынужден признаться, что меня мучит жажда.

Эрик со смехом поднялся с парапета, на котором он сидел все это время.

— Да и солнце скоро зайдет. Пора спускаться. Заглянем ко мне, у меня есть чем промочить горло. — Он протянул руку на запад, где на фоне темнеющего неба четким силуэтом вырисовывался конус вулкана. Обратился он к одному Фреду: — Хотите подняться туда завтра? С вершины открывается великолепный вид.

— Не возражаю.

— Выйти надо рано, до жары. Я могу заехать за вами на шлюпке перед рассветом, и сразу переправимся на тот остров.

— Идет.

Они спустились с холма и скоро вновь очутились в городке.

Эрик жил водном из домов, мимо которых они проходили утром, когда, пристав к берегу, пошли по главной улице к центру. В течение нескольких столетий там обитали голландские купцы, и фирма, в которой служил Эрик, купила дом вместе со всей обстановкой. Его окружала высокая беленая стена, но краска уже давно облупилась, а во многих местах позеленела от сырости. Был там и садик, дикий и неухоженный: в нем росли розы и фруктовые деревья, цветущий кустарник, бананы и несколько высоких пальм. Повсюду висели плети ползучих растений, и все заглушали сорняки. В угасающем вечернем свете сад выглядел пустынным и таинственным. Низко над землей летали взад и вперед светлячки.

— Тут очень запущено, — сказал Эрик. — Я уже несколько раз хотел послать несколько кули, чтобы они здесь расчистили, но потом отказался от этой мысли — так мне больше нравится. Мне нравится думать о голландском минхере, который отдыхал здесь вечерами, когда становилось прохладно, посасывая фарфоровую трубку, в то время как его толстая супруга сидела, обмахиваясь веером.

Они вошли в гостиную. Это была длинная комната с зашторенными окнами в обеих узких стенах. Появился бой и, став на кресло, зажег висячую керосиновую лампу. Пол был из мрамора, на стенах висели писанные маслом картины, такие темные, что на них ничего нельзя было разглядеть. Посредине стоял большой круглый стол, а вокруг него — одинаковые, обитые зеленым тисненым бархатом жесткие кресла. Душная и неуютная комната, но в самом ее несоответствии всему окружающему таилась своя прелесть: перед вашим мысленным взором возникала непритязательная жизнь Голландии девятнадцатого века. Флегматичный купец, вероятно, с гордостью распаковывал мебель, прибывшую не откуда–нибудь, а из самого Амстердама, и когда ее аккуратно расставили в комнате, с удовлетворением думал, что она как нельзя лучше подобает его общественному положению.

Бой принес пиво. Эрик отошел к маленькому столику, чтобы поставить пластинку. Ему попалась на глаза пачка газет.

— А, вот и газеты. Я посылал за ними.

Фред встал со стула, взял газеты и снова сел — за круглый стол, над которым висела лампа. не забыв замечания доктора в старом португальском порту, Эрик поставил последнее действие «Тристана»[26]. Воспоминания делали музыку мучительно–жгучей. В странной, неуловимой мелодии, которую наигрывал на свирели пастух, вглядываясь в поисках паруса в море, звучала тоска загубленных надежд. Но сердце доктора сжала иная боль. Он вспомнил Ковент–Гарден в старые дни, увидел себя во фраке в креслах партера. В ложах красовались женщины в диадемах, с жемчужными ожерельями на шее. Король, тучный, с мешками под глазами, сидел в углу королевской ложи; с другой стороны, тоже в углу, над оркестром, восседали рядом барон и баронесса де Майер, и, поймав взгляд доктора, баронесса наклонила голову. В самом воздухе ощущались благоденствие и уверенность в будущем. Все было так монументально, так незыблемо, мысль о переменах просто не могла прийти на ум. Дирижировал Рихтер. Как страстно звучала музыка, как полнозвучно, с каким мелодическим великолепием и блеском раскатывались мощные звуки! Но тогда доктор не слышал в ней того кричащего, дешевого и чуть–чуть вульгарного, что со смущением услышал сейчас. Великолепно, да, но немного неряшливо; в Китае его ухо привыкло к более утонченным и сложным сочетаниям, к менее слащавым гармониям. Он пристрастился к музыке, полной намеков, иллюзорной и нервной, и прямолинейная констатация фактов несколько оскорбляла его изощренный слух.

Когда Эрик поднялся, чтобы перевернуть пластинку, доктор Сондерс взглянул на Фреда: ему было интересно, какое впечатление эти напевы произвели на него. Музыка — удивительная вещь. Ее власть не связана с прочими склонностями людей; человек, во всех отношениях самый ординарный, может очень тонко и остро отзываться на музыку. А доктор постепенно пришел к мысли, что Фред Блейк не такая уж заурядность, как ему сперва показалось. Было в нем что–то, лишь пробуждающееся и неведомое ему самому, как в цветке–самосеве в каменной кладке стены, который трогательно тянется к солнцу; это вызывало симпатию и интерес. Но Фред не слышал ни звука. Он сидел, слепой и глухой ко всему окружающему, уставившись невидящим взором в окно. Краткие тропические сумерки перешли в ночь, на синем небе уже мерцали две–три звезды, но их он тоже не видел; казалось, он смотрит в черную пучину собственных мыслей. Лампа, под которой он сидел, бросала резкие тени на его лицо, делая его похожим на маску. Его трудно было узнать. Но тело Фреда расслабилось, словно с него внезапно сняли тяжелый груз, мышцы под гладкой загорелой кожей не были больше напряжены. Он почувствовал холодный взгляд доктора и, подняв глаза, выдавил в ответ улыбку, но улыбка вышла вымученная и вызывала, непонятно почему, сострадание, даже жалость. Пиво перед ним было нетронуто.

— Что–нибудь интересное в газетах? — спросил доктор.

Фред вдруг густо покраснел.

— Нет, ничего. Кончились выборы.

— Где?

— Новый Южный Уэллс. Прошли лейбористы.

— А ты лейборист?

Фред немного задержался с ответом, и в его глазах промелькнула настороженность, как бывало несколько раз до того.

— Я не интересуюсь политикой, — сказал он. — Ничего в ней не смыслю.

— Дай–ка мне взглянуть на газеты.

Фред вытащил одну газету из пачки и протянул ее доктору, но тот ее не взял.

— Это последний номер? — спросил он.

— Нет, последний у меня, — ответил Фред, кладя руку на газету, которую он только что читал.

— Если ты уже кончил, я ее почитаю. Меня не очень–то привлекают новости полугодовой давности.

На секунду Фред заколебался. Доктор глядел на него с улыбкой, но твердо. По–видимому, Фред не смог придумать никакого благовидного предлога для отказа в такой естественной просьбе. Он передал доктору Сондерсу газету, и тот подвинулся ближе к свету, чтобы было удобнее читать. Фред не взял больше ни одного номера «Бюллетеня», хотя, безусловно, там были номера, которых он еще не видел, и сидел, глядя на стол, однако доктор все время ощущал, что юноша следит за ним уголком глаза. Не оставалось сомнения, что новости, так глубоко взволновавшие Фреда, были в том номере газеты, который доктор держал сейчас в руках. Доктор перелистал страницы. Больше всего места занимали сообщения о выборах. Было открытое письмо из Лондона и информация, полученная по телеграфу из Европы и Америки. Было много корреспонденции с мест. Он перешел к полицейским новостям. Выборы привели кое–где к беспорядкам, и шел ряд судебных процессов. В Ньюкасле произошла ночная кража со взломом. Несколько человек были осуждены за мошенничество со страховкой. Два выходца с острова Тонга подрались на ножах в публичном месте. Капитан Николс подозревал, что исчезновение Фреда Блейка было связано с убийством; два столбца в газете посвящались убийству на ферме в Голубых горах, но причиной его была ссора между двумя братьями и убийцей, который отдал себя в руки полиции, ссылаясь на то, что он действовал из самозащиты. К тому же это произошло уже после того, как Фред и капитан Николс покинули Сидней. Был там отчет о дознании в связи с самоубийством какой–то женщины. Доктор подумал было, уж не кроется ли в этом что–нибудь. «Бюллетень» — газета еженедельная, с литературным уклоном, естественно, такие материалы преподносились там коротко, как это принято в газетах, читатели которых черпают подробные сведения в ежедневных газетах. Судя по всему, женщина находилась под подозрением в убийстве мужа, которое произошло за несколько недель до того, но улики против нее были слишком слабы, чтобы власти могли возбудить дело. Ее несколько раз допрашивали в полиции, и это, а также пересуды соседей и огласка, которую вызвало убийство, сильно угнетали ее. Суд нашел, что она покончила с собой в состоянии временной невменяемости. Следователь заявил, что с ее смертью утерян последний шанс открыть тайну убийства Патрика Хадсона. Доктор еще раз внимательно перечитал отчет: что–то в нем чувствовалось странное, но из таких скупых сведений трудно много извлечь. Женщине было сорок два года. Вряд ли мальчишка таких лет, как Фред, мог иметь с ней что–нибудь общее. И в конце концов, у капитана Николса не было никаких фактов, все это — его домыслы. Фред был бухгалтером, с таким же успехом он мог взять не принадлежащие ему деньги или под давлением финансовых трудностей подделать чек. Если он связан с какой–нибудь политической шишкой, этого было вполне достаточно, чтобы там сочли разумным на некоторое время потихоньку его удалить. Откладывая газету, доктор встретился глазами с Фредом и ободряюще ему улыбнулся. Все это не возбудило в нем особого любопытства, и он не намеревался себя затруднять, чтобы его удовлетворить.

— Будешь обедать в гостинице, Фред? — спросил он.

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы остались и разделили со мной трапезу, — сказал датчанин, — но меня ждут к ужину у Фриса.

— Ну, мы пойдем прогуляемся.

На улице уже совсем стемнело. Несколько шагов доктор и Фред прошли в молчании.

— Я не хочу есть, — вдруг сказал юноша. — Не могу видеть сейчас Николса. Пойду поброжу.

И, прежде чем доктор Сондерс ему ответил, он резко повернулся и быстро зашагал в противоположную сторону. Доктор пожал плечами и неторопливо продолжал свой путь.