Малый уголок

Глава двадцать вторая

— Вам хочется спать? — спросил Эрик.

— Нет, еще рано, — ответил доктор.

— Зайдем ко мне, выпьем по глотку на ночь.

— Ладно.

Доктор не курил последние два вечера и собирался заняться этим сегодня, но был не прочь и подождать. Отложить удовольствие — значит увеличить его. Он трусил за Эриком по безлюдным улицам. В Канде рано ложились спать, и вокруг не было ни души. Доктор шел семенящей походкой, на каждый шаг Эрика приходилось его два. Короткие ножки и торчащий вперед живот делали его особенно смешным рядом с длинноногим гигантом. До дома датчанина было не более двухсот ярдов, но, когда они подошли к нему, доктор уже слегка запыхался. Дверь оставалась незапертой — на этом острове, где нельзя было ни убежать, ни продать краденого, никто не опасался воров, — и, распахнув ее, Эрик прошел вперед, чтобы зажечь лампу. Доктор опустился в самое удобное кресло и ждал, когда Эрик принесет стаканы, лед, виски и содовую. В неверном свете парафиновой лампы его седые волосы ежиком, курносый нос и багровый румянец на широкоскулом лице приводили на ум пожилого шимпанзе, маленькие блестящие глазки посверкивали обезьяньей лживостью. Надо было быть очень глупым человеком, чтобы подумать, будто эти глазки не распознают притворства, но, возможно, только очень умный человек понимал, что даже за самыми неловкими словами и неуклюжими манерами они непременно распознают честность. Доктору не было свойственно принимать на веру то, что ему говорили, как бы правдоподобно оно ни звучало, хотя лишь слабая тень лукавой улыбки выдавала его мысли; но за прямодушие, каким бы оно ни было наивным, и искреннее чувство, каким бы оно ни было нелепым, он платил симпатией, быть может, немного иронической, но всегда исполненной терпимости и доброты.

Эрик налил своему гостю, затем себе.

— А где миссис Фрис? — спросил доктор. — Умерла?

— Да. В прошлом году. От сердца. Она была превосходная женщина. Мать ее приехала из Новой Зеландии, но, глядя на Кэтрин, вы приняли бы ее за чистокровную шведку. Настоящий скандинавский тип: высокая, статная, белокурая, как богиня из «Песни о нибелунгах»[42]. Старый Свон часто говорил, что в молодости она была красивее Луизы.

— Очень хорошенькая девушка, — сказал доктор.

— Миссис Фрис была для меня как мать. Я проводил в поместье все свое свободное время, а если не являлся к ним несколько дней, чтобы не злоупотреблять их гостеприимством, она сама приходила за мной сюда. Мы, датчане, знаете, считаем голландцев довольно скучными и недалекими, так что возможность бывать в доме Фрисов была для меня настоящей милостью богов. Старый Свон любит говорить со мной по–шведски. — Эрик рассмеялся. — Он почти совсем забыл язык, говорит наполовину по–шведски, наполовину по–английски, да еще вставляет малайские и японские слова. Сперва мне было очень трудно его понимать. Забавно, что можно забыть родной язык. Мне всегда нравился английский. Так прекрасно было вести долгие беседы с Фрисом! Я никак не ожидал встретить здесь настолько образованного человека.

— Не могу понять, как он здесь очутился.

— Фрис прочитал об этом острове в какой–то старой книге о путешествиях. Он рассказывал мне, что мечтал попасть сюда с раннего детства. Смешная вещь — он вбил себе в голову, что это единственное место на свете, где ему хотелось бы жить. И знаете, это странно: он забыл название острова, нигде не мог найти книжку, в которой о нем прочитал, знал только, что это одинокий остров в небольшом архипелаге между Целебесом и Новой Гвинеей, где море пахнет пряностями и стоят огромные мраморные дворцы.

— Это больше похоже на то, что читаешь в сказках «Шахразады», чем в книге о путешествиях.

— Как раз то, что очень многие и надеются найти на Востоке.

— Порой и находят, — пробормотал доктор.

Он думал о величественном мосте, который пересекал реку у Фучжоу. Под ним было оживленное движение: большие джонки, с нарисованными на носу огромными глазами, чтобы видеть путь перед собой, вупаны с тентами, плетенными из пальмовых листьев, хрупкие сампаны и тарахтящие моторки. На барках обитал беспокойный речной народ. Посреди реки мужчины в набедренных повязках ловили с плота рыбу при помощи бакланов. Это зрелище можно было наблюдать часами. Рыбак посылал баклана в воду, тот нырял, хватал рыбу, а когда птица поднималась на поверхность, он подтягивал ее за веревочку, привязанную к ноге; затем, пока баклан сердито хлопал крыльями, пытаясь вырваться, он сжимал ему горло, и тот изрыгал только что проглоченную рыбу. В конце концов, в «Шахразаде» тоже рассказывается об удивительных приключениях рыбака, пусть тот и ловил рыбу на иной, свой, лад.

Датчанин продолжал:

— Фрис приехал на Восток, когда ему было двадцать четыре года. Он расспрашивал всех, с кем встречался, не слышали ли они о таком острове, но, знаете, в Малайской федерации и в Борнео мало что известно о здешних краях. В молодости он был то, что называют «перекати–поле», и все время ездил с места на место. Вы слышали, что говорил ему старый Свон, и я думаю, так оно и есть. Он не мог надолго удержаться на одной работе. Наконец он попал сюда. Ему рассказал об острове шкипер какого–то голландского судна. Это было не очень похоже на то, что он разыскивал, но из всех островов архипелага хоть как–то отвечало описанию. Вот Фрис и решил приехать и посмотреть своими глазами. Когда он высадился здесь, у него не было ничего, кроме книг да той одежды, что прикрывала его тело. Сперва ему не верилось, что это тот самый остров; вы же видели «мраморные дворцы», вы сейчас сидите в одном из них. — Эрик скользнул взглядом вокруг и рассмеялся. — Понимаете, он представлял их себе как дворцы на Большом канале в Венеции. Так или иначе, если остров и не был тем местом, которое Фрис искал, это — единственное место, которое он смог найти. Он переместил свою точку отсчета, — вы понимаете, что я хочу сказать, — и привел реальность в соответствие со своей фантазией. Он пришел к заключению, что все так, как оно должно быть. Раз в этих домах мраморные полы и лепные колонны, он считает, что это настоящие мраморные дворцы.

— Судя по вашим словам, он умнее, чем я думал.

— Он получил здесь работу — тогда торговля пряностями еще не пришла в такой упадок, как сейчас, — а потом влюбился в дочь старого Свона и женился на ней.

— Они были счастливы вместе?

— Да. Свон не очень–то его жаловал. Он был тогда еще весьма деятелен и все время устраивал какие–то махинации. Не мог заставить Фриса и пальцем шевельнуть. Но Кэтрин его боготворила. Считала настоящим чудом. Когда Свон постарел, она стала заправлять поместьем, сама обо всем заботилась и умудрялась сводить концы с концами. Знаете, некоторые женщины так устроены. Ей доставляло удовольствие, что Фрис сидит в своей берлоге, читает, пишет, размышляет. Она считала, что он — гений и все, что она для него делает, положено ему по праву. Она была превосходная женщина.

Доктор раздумывал о том, что рассказал ему Эрик. Какая удивительная жизнь! И какую богатую пищу давала она воображению. Запушенное бунгало на плантации мускатного ореха с огромными миндальными деревьями; этот старый безжалостный пират–швед со своими причудами, отважный авантюрист в бездушных пустынях суровой жизни; непрактичный фантазер–учитель, завороженный миражами Востока, который, как осел торговца фруктами, выпушенный на пастбище, бесцельно блуждал по благодатным краям духа, то здесь, то там пощипывая травку; и крупная белокурая женщина, как богиня викингов, деятельная, любящая, с честным умом и, несомненно, с милосердным чувством юмора, которая не давала всему этому развалиться, вела плантацию, незаметно командовала двумя несовместимыми людьми и защищала их.

— Когда Кэтрин узнала, что умирает, она заставила Луизу пообещать, что та будет заботиться о них. Плантация принадлежит Свону. Она боялась, как бы после ее кончины старик не выставил отсюда Фриса. — Эрик приостановился. — И она заставила меня пообещать заботиться о Луизе. Девочке нелегко пришлось, бедняжке. Свон — хитрая старая мартышка. От него только и жди какой–нибудь выходки. Мозг его в своем роде так же деятелен, как прежде, он лжет, плетет интриги, задумывает всяческие каверзы и проделки, теперь уже просто для забавы. Старик обожает Луизу. Она единственная, кто как–то с ним управляется. Однажды, просто ради смеха, он изорвал рукописи Фриса. Когда его нашли, он был засыпан лавиной крошечных клочков бумаги.

— Осмелюсь сказать, не такая большая потеря для человечества, — улыбнулся доктор, — но досадно для автора, положившего на это столько трудов.

— Вы не очень высокого мнения о Фрисе?

— Я еще не знаю, что о нем думать.

— Он очень многому меня научил. Я всегда буду ему за это благодарен. Я был еще мальчишкой, когда приехал сюда. Я учился в университете в Копенгагене, дома у нас чтили культуру. Мой отец был другом Георга Бранда[43], к нам в дом приходил поэт Хольгер Драхман[44]. Бранд–то и научил меня читать Шекспира. И все же я был очень невежествен и ограничен. А Фрис, именно Фрис, раскрыл передо мной волшебное очарование Востока. Знаете, люди приезжают сюда и ничего не видят. «И это все?» — говорят они. И снова уезжают домой. Вот этот форт, куда мы ходили вчера, — просто несколько старых серых стен, заросших сорняками. Я никогда не забуду тот день, когда он впервые привел меня туда. Его слова снова построили разрушенные стены, поставили пушки за парапеты. Когда он рассказывал мне, как старый комендант, в отчаянии ожидая корабль, который принесет ему известие с родины, неделя за неделей в жгучей тревоге мерил шагами двор, потому что туземцы, непостижимым образом узнававшие новости прежде, чем их вообще можно было узнать, шептались между собой об ужасном бедствии, постигшем Португалию; как наконец прибыл этот корабль, а с ним письмо, где говорилось, что король Себастьян и вся его великолепная свита из отпрысков благородных семейств уничтожены в битве при Алькасаре[45], и по щекам старого коменданта покатились слезы, ибо его король погиб жестокой смертью, и он предвидел, что поражение будет стоить его родине свободы, а этот открытый и завоеванный ими мир — бесчисленные острова, которые горстка храбрых людей захватила для умножения богатства и усиления могущества Португалии, — перейдет во владычество иностранцев; тогда, хотите — верьте, хотите — нет, у меня вставал комок в горле, и несколько минут я ничего не видел перед собой, мои глаза были затуманены слезами. И это еще не все. Он рассказывал мне о Гоа Золотом, этой великой столице Востока, украшенной всеми сокровищами, захваченными в разграбленных азиатских городах, о Малабарском береге, о Макао, об Ормузе, о Бассоре. Он сделал жизнь прошлых лет такой живой и яркой, что с тех пор для меня за сегодняшним Востоком стоит Восток прежних дней. Я удивляюсь, как мне повезло, что я, простой мальчишка из датской деревни, вижу все эти чудеса собственными глазами. И горжусь тем, что я — человек, когда думаю об этих невысоких смуглых парнях, чья страна не больше моей Дании, которые благодаря безграничному мужеству, отваге и пылкому воображению завладели половиной мира. Все это исчезло, и, говорят, Гоа Золотой сейчас всего лишь нищая деревушка, но если верно, что единственная реальность — это реальность духа, тогда каким–то непостижимым образом эта мечта об империи, это безграничное мужество, эта отвага продолжают жить до сих пор.

— Да, мистер Фрис напоил вас вином, слишком крепким для юной головы.

— Оно опьянило меня, — улыбнулся Эрик, — но такое опьянение не вызывает на следующее утро головной боли.

Доктор не ответил. Он был склонен думать, что последствия такого опьянения, будучи более длительными, могут оказаться и куда более вредными. Эрик отхлебнул виски.

— Меня воспитали в лютеранской вере, но когда я пошел в университет, я стал атеистом. Это входило в моду в то время, а я был еще очень молод. Я просто пожимал плечами, когда Фрис принимался толковать мне о Брахме. О, мы часами просиживали у них на веранде, Фрис, его жена Кэтрин и я. Фрис говорил. Кэтрин никогда не была разговорчивой, она молча слушала, глядя на него восхищенными глазами, а мы с ним спорили. В его словах было много туманного, и часто я просто не мог его понять, но, знаете, они звучали так убедительно, в том, во что он верил, были свои величие и красота, это гармонировало с тропиками, лунными ночами, с далекими звездами и рокотом моря. Мне часто приходило в голову, что, возможно, в этом что–то есть. Это гармонирует с Вагнером, Шекспиром и лирикой Камоэнса. Иногда я терял терпение и решал: этот человек — пустой болтун. Меня удивляло, что он пьет сверх меры и любит вкусно поесть, а когда надо что–нибудь сделать, у него всегда есть отговорка. Но Кэтрин верила в него. А она была умная женщина. Она прожила с ним двадцать лет; если бы он был пустышкой, неужели она не раскусила бы его. Удивительно, как это он может быть таким грубым, даже вульгарным, и вместе с тем способным на возвышенные мысли. Я слышал от него вещи, которые никогда не забуду. Иногда он воспаряет в такие мистические высоты — вы понимаете, что я хочу сказать? — куда тебе никогда не подняться, ты лишь следишь за ним снизу, и все же тебя преисполняет восторг. И знаете, он способен на удивительные поступки. В тот день, когда старый Свон разорвал его рукопись, две песни «Лузиад», на которые Фрис потратил целый год, Кэтрин расплакалась, а Фрис только вздохнул и пошел гулять. Когда он вернулся, он принес старику, очень довольному своей проделкой, но все же немного напуганному, бутылку рома. Спору нет, купил он се на деньги Свона, но не в этом дело. «Не важно, старина, — сказал он, — вы разорвали несколько десятков листов бумаги, они не более чем иллюзия, и было бы глупо о них горевать, реальность осталась, ибо реальность нерушима». И на следующий день засел за работу, чтобы снова перевести эти две песни.

— Он сказал, что даст мне почитать некоторые куски, — заметил доктор. — Но видимо, забыл.

— Вспомнит, — ответил Эрик с улыбкой, в которой добродушие сочеталось с серьезностью.

Датчанин нравился доктору Сондерсу; в нем была неподдельная искренность. Идеалист, конечно, но его идеализм смягчается юмором. У доктора создалось впечатление, что, при всей его физической мощи, духом он еще сильнее, чем телом. Возможно, он не очень умен, но удивительно надежен. Его простая, честная натура непостижимо сочетается сего нескладной внешностью, создавая на редкость обаятельный образ. Доктор подумал, что женщина может глубоко его полюбить, и следующее его замечание было сделано не без задней мысли.

— А эта девушка — их единственный ребенок?

— Кэтрин была вдовой, когда Фрис женился на ней. У нее был сын от первого брака и сын от Фриса, но оба они умерли в детстве, когда Луиза была еще маленькой.

— И она заботится здесь обо всем с тех пор, как ее отец овдовел?

— Да.

— Она очень молода.

— Ей восемнадцать. Она была совсем малышкой, когда я приехал сюда. Ее послали в школу миссионеров здесь, на островах, а потом Кэтрин решила, что Луизе следует поехать в Окленд. Но когда Кэтрин заболела, Луизу вызвали домой. Забавно, как может изменить девочку один год; когда она уезжала, это был ребенок, который любил сидеть у меня на коленях, а когда приехала, мы увидели взрослую женщину. — Он улыбнулся доктору своей застенчивой улыбкой. — Я скажу вам по секрету: мы с ней обручены.

— О!

— Неофициально, так что лучше не упоминать об этом. Старый Свон ничего не имеет против, но отец говорит, что она еще слишком молода. Я с этим согласен, но настоящая причина его возражений в другом. Боюсь, он считает, что я для нее недостаточно хорош. Он вбил себе в голову, что вот- вот сюда пожалует на собственной яхте какой–нибудь английский лорд и безумно в нее влюбится. Пока что ближе всего к этому Фред на шхуне для ловли жемчуга.

Он рассмеялся.

— Я могу и подождать. Я знаю, что она молода. Потому–то я еще не предлагаю ей выйти за меня замуж. Понимаете, мне тоже понадобилось время, чтобы привыкнуть к мысли, что она уже не маленькая девочка. Когда любишь так, как я люблю Луизу, несколько месяцев, даже год или два не имеют значения. Перед нами вся жизнь. Она уже не будет такой, как сейчас, когда мы поженимся. Я знаю, что нас ждет безоблачное счастье, но мы уже будем им обладать, ожидание кончится. Сейчас у нас есть нечто, что мы потеряем. Вам это кажется глупым?

— Нет.

— Конечно, вы видели ее всего один раз, вы не знаете ее. Она прекрасна, правда?

— О да.

— А красота — наименьшее из ее достоинств. У нее есть голова на плечах, она такая же деловая, как ее мать. Я не могу порой удержаться от смеха, когда вижу, как разумно эта девушка — вчера еще ребенок — управляется с рабочими на плантации. Малайцы понимают, что с ней их штучки не пройдут. Конечно, она прожила здесь фактически всю жизнь, ей известна куча всяких вещей, это уже у нее в крови. Она их видит насквозь. Просто поразительно! А какой такт она проявляет с дедом и отцом! Она изучила их вдоль и поперек, знает все их слабости и недостатки, но прощает их; она, конечно, очень любит их обоих и принимает такими какие они есть. Я ни разу не видел, чтобы она вышла из себя, рассердилась на кого–нибудь из них. А надо очень даже много терпения, когда старый Свон в пятидесятый раз рассказывает одну и ту же историю.

— Я так и подумал, что именно она сглаживает здесь все острые углы.

— Об этом догадаться нетрудно. Трудней другое — увидеть, что за ее красотой, ее умом и сердечной добротой таится чуткая и утонченная душа. «Таится» — неподходящее слово. «Таить» значит «скрывать», то есть «обманывать». Луиза не знает, что такое скрывать и обманывать. Она прекрасна, она добра, она умна, все это — она; но в ней есть и еще что–то или кто–то, какой–то фантом, о существовании которого, я думаю, не догадывался никто, креме ее покойной матери и меня. Как бы вам это объяснить? Это как призрак внутри тела, как душа внутри духа, если вы можете себе это представить, как пламя, составляющее самую сущность человека, а все его качества, видимые другим, лишь эманация этого пламени.

Доктор поднял брови. Пожалуй, Эрик Кристессен забрался на слишком большие высоты. Однако он продолжал с удовольствием его слушать. Эрик был по уши влюблен, а доктор Сондерс относился с полуиронической нежностью к молодым существам в таком состоянии.

— Вы читали когда–нибудь сказку Андерсена «Русалочка»? — спросил Эрик.

— Сто лет назад.

— Этот прелестный, похожий на чистое пламя дух, который не взор мой, а душа видит в Луизе, кажется мне похожим на эту русалочку. Ей не по себе в обиталищах людей. Ее всегда томит тоска по морю. Она и человек и не человек. Луиза так мила, так деликатна, так нежна, и вместе с тем в ней есть какая–то отчужденность, которая держит вас на расстоянии. Это качество кажется мне редкостным и прекрасным. Я не ревную к нему. Я не боюсь его. Это бесценное сокровище. Я глубоко ее люблю и чуть ли не сожалею, что она не может удержать его навсегда. Я чувствую, что она утратит это, когда станет женой и матерью, и та душевная красота, которую она приобретет, будет уже иной. Это нечто обособленное и независимое. Это внутренняя сущность, ее «я», которое является частью вселенского «я». Возможно, во всех нас это присутствует, но в ней — особенно ощутимо; кажется, будь мои глаза немного более острыми, я бы ясно увидел, что это такое. Мне так стыдно, что я не могу прийти к ней таким же чистым, какой она приходит ко мне.

— Глупости!

— Почему? Когда любишь такую женщину, ужасно думать, что ты лежал в чужих объятиях и целовал купленные накрашенные губы. Я и так чувствую себя недостойным ее. Я мог бы по крайней мере отдать ей чистое и непорочное тело.

— О, мой дорогой мальчик!

Доктор Сондерс считал, что юноша болтает чепуху, но не испытывал ни малейшего желания спорить с ним. Становилось поздно, у него были свои дела. Он допил виски.

— Мне всегда претила позиция аскетов. Мудрый человек сочетает чувственные радости с духовными таким образом, чтобы увеличить удовольствие, которое он получает от них обеих. Самое ценное, чему научила меня жизнь; ни о чем не сожалеть. Жизнь коротка, природа враждебна, человек смешон; но, как ни странно, большая часть наших невзгод чем–нибудь возмещается, и, обладая некоторым чувством юмора и здравым смыслом, можно неплохо справиться с тем, что в конце концов не имеет особого значения.

С этими словами доктор встал и вышел из комнаты.