Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

История и историки восстановили справедливость по отношению к Льву Троцкому. Хотя он и окончил свое существование как один из великих побежденных, все же нельзя сказать, что он нашел свой конец на той, по его выражению, «свалке истории», где он, по всей видимости, отводил место всем неудачникам русской революции. Напротив, его значение – как одной из великих личностей XX века, как вершителя, насколько это возможно для отдельного индивидуума, событий, имеющих в наше время самые продолжительные последствия, – не только не уменьшилось, но даже возросло после его смерти в 1940 году. В Советском Союзе, конечно, его имя все еще предается анафеме не менее, чем при его жизни; его продолжают считать архиеретиком, парией, вычеркнутым из истории, личностью, не игравшей никакой роли, кроме отрицательной, в становлении Советского государства и общества. Но на Западе и в остальной части мира Троцкий продолжает сохранять ореол и вызывать интерес как общественного мнения, так и среди исследователей. Доказательством этого служит, в частности, нескончаемый поток посвященных ему биографических работ[306]. Среди деятелей русской революции даже Ленин (надо надеяться, эта несправедливость будет вскоре исправлена) не удостоился такой монументальной биографии, какую посвятил Троцкому Исаак Дойчер[307]. И в многотомной «Истории Советской России» Э. Карра, лучшей работе о русской революции и ее развитии, Троцкий тоже занимает подобающее ему место наряду с Лениным и Сталиным[308]. Его роль в истории – роль, которую он так стремился сыграть, – получила, таким образом, полное признание, и будущие историки будут, вероятно, открывать все новые стороны его крайне разносторонней и многообразной личности.

Если это так, отметим один аспект этой разносторонности, которому следует отвести должное место, ибо он значителен, своеобразен и по справедливости заслуживает четкого исторического признания. До сих пор, однако, этот аспект его деятельности, в отличие от его революционной карьеры, не принимался во внимание или попросту с презрением игнорировался, а если в какой-то степени и признавался, то получал неадекватную интерпретацию со стороны исследователей[309]. Троцкий всегда утверждал, что в течение всей своей жизни его привлекала умственная работа и интересовали теоретические вопросы. «Меня никогда не покидало желание учиться, – пишет он в своей автобиографии, – и зачастую у меня возникало ощущение, что революция служит помехой моим систематическим занятиям»[310]. Сказанное здесь является, несомненно, преувеличением и, по всей вероятности, плодом постоянной склонности Троцкого к гиперболизации. Ведь в действительности он всегда без колебаний оставлял перо, чтобы отдаться революционной борьбе при каждом удобном случае. Однако, принимая во внимание также огромный объем его литературной продукции, вряд ли можно отрицать, что и сфера интеллекта, теории, анализа, углубления социального и политического знания неизменно оставалась предметом его внимания и интереса.

Впрочем, быть мыслителем и одновременно человеком действия являлось скорее правилом, чем исключением для любого деятеля из той необычайно яркой плеяды русских марксистов, которая выдвинулась на политическую арену в предшествующее Октябрьской революции тридцатилетие. Политическая мысль всегда находит себе питательную среду в политических кризисах, но в целом интеллектуальная продукция этих людей, не будучи одинаковой по значению (что можно сказать вообще о русской интеллигенции XIX века), тем не менее подтверждает традиционное слияние мысли и действия. У Троцкого же эти две стороны его личности соединились и развились в наиболее полной мере. Плеханов был скорее философом, чем теоретиком-социологом; теоретические труды Ленина, хотя и блестящие, были все же продиктованы программными и тактическими соображениями; меньшевики в целом не привнесли по существу ничего нового в область теории; «легальные марксисты» очень скоро сделались исторической редкостью, а Бухарин был до 1917 года еще слишком молод, чтобы оставить заметный след. Во всяком случае, только Троцкому – пусть и с опозданием – можно поставить в заслугу разработку самого глубокого и во многих отношениях весьма убедительного теоретического анализа и объяснения современного ему исторического феномена. Мы имеем в виду «революцию отсталости». Так в ходе сжатого изложения теории Троцкого мы будем называть феномен, который впервые появился в 1917 году, а затем в тех или иных вариациях повторялся в различных странах и в различные исторические моменты[311]. В своих теоретических работах ему более чем кому бы то ни было удалось разработать и углубить некоторые аксиомы марксистской теории и в результате создать теорию социалистической революции, применимую специально к отсталым обществам.

Итак – напомним еще раз, – данный аспект его роли в истории при его жизни признавался лишь частично и с большими оговорками, да и впоследствии тоже не был оценен по достоинству. Этим мы не хотим сказать, что теоретическая мысль Троцкого канула в безвестность. Самые знаменитые его работы регулярно переиздаются и находят своих читателей, и лишь самые закоснелые и близорукие его недоброжелатели отказываются видеть за личностью человека его интеллект[312]. Напомним также, что взгляды Троцкого по традиции механически идентифицируют с такими понятиями, как «перманентная революция» и «мировая революция», прочно вошедшими в политический лексикон нашего времени (хотя их значение и истинный смысл не всегда понимаются правильно). При всем этом его теоретические работы или не берутся в расчет и оттесняются на второй план по сравнению с самыми броскими, порой театральными аспектами его жизни революционера, несомненно обладающими большой притягательной силой, или же не получают должной оценки и даже отрицаются с целью опровергнуть таким путем определенную направленность его мышления, шедшего, особенно в последнее десятилетие его жизни, в русле защиты догматического марксизма[313]. Кроме того, ошибочная интерпретация его трудов имеет хождение не только среди исследователей, но и среди его явно не беспристрастных последователей ввиду того, что его столкновение со Сталиным, имевшее место в конце 20-х и в ходе 30-х годов, все еще слишком живо в памяти историков и затмевает собой все остальное. Именно в силу этого обстоятельства складывалось впечатление, что в лучшем случае Троцкий был привлекательной, но и несколько аффектированной трагической фигурой на фоне тускневшей интеллектуальной жизни 30-х годов, а в худшем – его теоретические притязания были не чем иным, как запутанной сетью, стилистически привлекательной, но служившей лишь для прикрытия личных политических амбиций. Такому более позднему образу Троцкого в немалой степени способствовали различные троцкистские движения, в большинстве случаев быстро вырождавшиеся в эксцентричные секты или маргинальные группировки, занятые острыми междоусобными спорами и представлявшие ничтожный теоретический интерес и такое же значение, независимо от того почитания, каким они окружали личность Троцкого и то, что она объективно собой представляла.

Вместе с тем теоретические работы Троцкого были плохо истолкованы даже наиболее серьезными исследователями, что укрепило историческую несправедливость по отношению к их автору. И здесь необходимо сказать, что биография, написанная Дойчером, повинна в этом не менее массы популяризаторских писаний, посвященных полной приключений жизни героя. Этим мы ни в коей мере не хотим принизить литературную и биографическую ценность трехтомной работы Дойчера, остающейся и по сей день трудом поистине исключительным, который почти невозможно превзойти в плане биографического искусства. К тому же Дойчер – в отличие от некоторых других биографов – показывает, что он в полной мере осознал интеллектуальную широту своего героя: об этом он писал много и уважительно. И все же Троцкий предстает у Дойчера отнюдь не оригинальным мыслителем теоретического плана, поскольку постоянно подается в рамках более широкого предвзятого исторического образа, образа хранителя марксистского сознания и революционных идеалов, преподносится читателю как классический интернационалист, настроенный на одну духовную и идейную волну с массами, этими стихийными силами истории, и выступающий на их стороне в борьбе с неотвратимыми силами социальной и политической действительности. Если он в конце концов терпит поражение, то, по мнению Дойчера, за него неизбежно отомстит само дальнейшее развитие Советского Союза и коммунистического общества в целом. В действительности такой портрет, пожалуй, верен в том, что касается Троцкого как человека. Троцкий, несомненно, был интернационалистом, убежденным в том, что он действует в пользу угнетенных, был человеком глубоких нравственных и исторических принципов. Верно также и то, что он, будучи у власти, более многих других оставался верен идеалам и социалистическим программам своей молодости и что его идеи столкнулись с упрямо противодействовавшей действительностью. Однако отрывать все это от основного контекста его общественной мысли значило бы принижать его роль как теоретика. Между тем значение этого аспекта его деятельности нужно искать не здесь, а в его интуитивных прозрениях и теоретических разработках, относящихся, во-первых, к характеру марксистских движений, возникших не в западном обществе (можно считать, что он первым дал социально-политический анализ большевизма), а во-вторых, к тем своеобразным историческим силам, которые с необычайной энергией действуют в направлении революционных преобразований в экономически отсталых обществах. Первому вопросу Дойчер уделяет мало внимания[314]; касаясь же второго, он настолько увязывает и интегрирует его с желанным ему образом Троцкого-интернационалиста, что этот момент почти начисто утрачивает у него свое значение как аспект социальной теории вообще и как первое и весьма оригинальное применение теории и концептуальных инструментов марксизма при анализе изменений, которые происходят в находящихся на докапиталистической стадии слаборазвитых странах. Поскольку в наше время именно этот последний момент получил наиболее существенное значение и огромное значение приобрели связанные с ним теоретические проблемы, представляется необходимым воздать должное соответствующим интуитивным догадкам и теоретическим построениям.

Ниже мы попытаемся показать, что заслуга эта более, чем какому-либо иному русскому марксисту, вне всякого сомнения, принадлежит Троцкому. Прошло, естественно, много времени, с тех пор как Троцкий пытался понять явление отсталости, и, как мы увидим, в его теории есть очень слабые места или, в лучшем случае, он оставил нерешенными многие важные вопросы[315]. Как бы там ни было, прежде чем приступить к изложению идей Троцкого, следует вкратце рассмотреть историко-биографические причины, по которым его теоретическая деятельность имела столь незначительное влияние именно в среде русского марксистского движения. Во-первых, Троцкого – в отличие от прочих русских марксистов – очень трудно отнести к какой-то определенной категории. Наряду с другими и Плеханов, и Мартов, и Ленин были оригинальными мыслителями и теоретиками, но каждый из них в различные периоды четко отождествлялся с той или иной группировкой или фракцией российского социал-демократического движения, приобретал более или менее значительное число сторонников и в результате представлял и выражал совокупность коллективных идей, подходов и позиций. Троцкий же, напротив, практически в течение всей своей жизни выглядит одиночкой как в политической, так и в теоретической областях. Он начал свою революционную карьеру в изоляции, и точно так же ему суждено было ее и закончить. В 1900 году он стал марксистом и таковым остался до самой смерти, наступившей через 40 лет. Уже в 1903 году на II съезде РСДРП он выступил против всего российского марксистского движения, решительно порвав с Лениным и объявив упрощенной и уклонистской теоретическую альтернативу Мартова и его сторонников. Впоследствии он пытался, правда, примирить большевиков с меньшевиками, но со своим упрямым характером он не годился для этой цели и довольно долго не решался присоединиться ни к одним, ни к другим, продолжая постоянно и резко выражать свое презрение к обеим фракциям. Так вплоть до 1917 года он сознательно оставался в полной изоляции, являя собой свою фракцию. И в этот период его личность продолжала привлекать энергичностью характера и живой остротой ума, но влияние его продолжало оставаться второстепенным и, по существу, безрезультатным. Все восхищались живостью его ума, гибкостью стиля, оригинальностью теоретических формулировок, но почти никто не следовал за ним.

Кроме того, с ним нелегко было установить личные отношения. Он органически был неспособен приходить к согласию с другими. Будучи заносчивым, агрессивным, самоуверенным, запальчивым в спорах, он доходил до самых резких и безжалостных оскорблений своих коллег, когда поддавался минутному порыву или его раздражали собеседники. Если не считать единственного исключения, которое представлял собой Ленин, то можно сказать, что Троцкий считал всех ниже своего уровня как в плане интеллекта, так и с точки зрения усердия и революционных качеств. Нетерпимый ко всякой «кулуарной» политике, он глубоко презирал обязанности бюрократического характера и вообще не имел какой-либо склонности к настойчивой, систематической и скрупулезной работе по идеологической, не говоря уже о политической, подготовке, такой близкой по духу Ленину и другим. Троцкий, вне всякого сомнения, не был человеком, одинаково сильным во все периоды деятельности. Он достигал своих высот или в грандиозных умственных прозрениях, уходящих в глубины истории, но сочетавшихся с широкими перспективами, или при наступлении критических моментов 1905 и 1917 годов и во время гражданской войны. От него исходила как бы мощная волна заразительной убежденности, преодолевающей, казалось, сами жизненные обстоятельства, но в то же время из-за своей роковой склонности вызывать антипатию у тех, с кем он вступал в отношения, его политическая карьера оказалась решительным образом загубленной.

Даже в период между 1917 и 1923 годами, достигнув вершин политической власти и целиком отдавшись делу большевиков, связав себя коллективной работой и ответственностью, он оказался неспособным к совместной деятельности. В течение этих шести лет он постоянно конфликтовал и с Лениным, и вообще с большевиками по основным политическим и теоретическим вопросам, таким, как Брест-Литовские переговоры, вторжение в Польшу, положение профсоюзов и введение нэпа – во всяком случае, в самом его начале. Так или иначе, но ему никогда не удалось – да он и не пытался достичь этого – создать свою фракцию или просто группу сторонников. Впоследствии, как казалось, его борьба ограничивалась внесением предложений, довольно нечетких и противоречивых, как было, например, когда он присоединился к оппозиции для борьбы с менее щепетильными противниками. В конце концов он оказался в полнейшей изоляции, что вызвало крайнее удивление: как такой человек, второй после Ленина из числа руководителей российской революции, так неотвратимо скатывался к абсолютной политической беспомощности и незначительности. Умер Троцкий без сожалений и угрызений совести – он сам написал об этом перед самым концом жизни, – но слишком уж горькими были его последние годы, проведенные в похожем на крепость убежище, в далекой стране, в полном отрыве от сферы действия и власти, ради которых он столько боролся в прошлом. И все же даже в эти тяжелейшие годы эмиграции он оставался несгибаемо упрямым и чуждым всякому компромиссу.

Все это не умаляет его деятельности в историческом плане, но, возможно, послужит объяснением, почему его идеи за всю его жизнь оказали столь ограниченное влияние. Независимость мышления, глубокий скептицизм в отношении общепризнанных мнений и истин, прирожденная враждебность к лишенному воображения доктринерству – все это заставило его неуклонно придерживаться собственных идей и убеждений, которые он всегда без колебаний высказывал и пропагандировал, даже если они приводили к нестандартным и непопулярным выводам и дорого обходились в личном и политическом плане. Доказательством необычности и непопулярности его решений могут служить события, происшедшие в десятилетие, предшествующее 1917 году, когда Троцкий начал разработку своих теорий, и после 1929 года, когда он вернулся к ним с возродившимся теоретическим пылом. В марксистском движении влияние его идей оказалось ничтожным: он сам оставался вне основного течения российского марксизма и до и после революции, а его позиция считалась авантюристской и лишенной конкретных перспектив. Его идея «революции отсталости» политически была неэффективной, и это объясняет, почему она не нашла признания в историческом плане. Эта неэффективность не снижает, однако, интереса к ней в общем контексте общественной мысли и марксистской теории, независимо от ее политического значения и тактической полезности. Во всяком случае, мы попытаемся показать, что для оценки ее значения в качестве объяснения специфической действительности XX века необходимо сопоставить эту идею с инструментальной стороной данной действительности, другими словами, с большевизмом, на что сам Троцкий решился лишь после 1917 года.

1. Маркс, Парвус и вопрос о характере русской революции

Для оценки результатов теоретической деятельности Троцкого необходимо напомнить, что, когда он впервые сформулировал теорию, впоследствии названную «теорией перманентной революции», то есть непосредственно после 1905 года, русский марксизм переживал период теоретического застоя. На страницах данного издания уже указывалось на проблематичный характер наследства, полученного русским марксизмом от самого Маркса, и мы возвращаемся здесь к этому вопросу только для того, чтобы приступить к нашему специфическому предмету исследования[316]. Нужно сказать, что не совсем ясно, чтó именно хотел в действительности передать Маркс своим первым русским последователям на закате своей жизни, когда он начал время от времени уделять внимание перспективам социальных и революционных преобразований в России[317]. В своих первых работах, таких, как «Манифест Коммунистической партии», Маркс утверждал, что капиталистический способ производства становится всеобщим путем проникновения этого процесса в отсталые неевропейские страны: «Потребность в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земному шару», и она (буржуазия) «вовлекает в цивилизацию все, даже самые варварские, народы»[318]. Однако, когда в 1877 году русский народник Н.К. Михайловский опубликовал работу, в которой ссылался на мнение Маркса о том, что социализм в России мог бы установиться только после полного развития там капитализма. Маркс отреагировал на это очень резко и обвинил Михайловского в том, что он исказил его, Маркса, идеи, превратив «мой исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе в историко-философскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются…»[319]. Ответ Маркса ясно указывает на то, что он предвидел для России направление исторической эволюции, отличное от того, которое впервые имело место на Западе. Более того, он даже выдвинул предположение, что в принципе России, видимо, предоставляется «наилучший случай» избежать «всех роковых злоключений капиталистического строя»[320]. На ту же перспективу Маркс ссылается в 1881 году в ответе на просьбу Веры Засулич дать ей разъяснения и указания по ряду вопросов. Цитируя французское издание «Капитала», он пишет, что «историческая неизбежность» капиталистического развития «точно ограничена странами Западной Европы»[321]. Идеи Маркса осложнялись, однако, тем обстоятельством, что он, видимо, считал русскую сельскую общину единственной опорой в общественном возрождении России и, следовательно, в переходе к социализму. И боялся, как он писал, «тлетворных влияний (то есть воздействия капиталистических элементов. – К.-П.), которым она подвергается со всех сторон» и которые могут привести ее к распаду[322]. Поэтому создается впечатление, что он все же сомневался в жизненности общины как формы общественной организации и, следовательно, в возможности некапиталистической альтернативы для России. В то же время, продолжая рассматривать перспективу революции в России в связи с более или менее одновременной «пролетарской революцией на Западе», Маркс считал, что она сможет использовать общину как «исходный пункт коммунистического развития»[323].

Впоследствии Энгельс отметит, что, «по-видимому, приближается момент, когда… все старые социальные устои в жизни русского крестьянства не только потеряют свою ценность для отдельного крестьянина, но и станут для него путами…»[324]. И наиболее видный представитель русского марксизма того времени Плеханов, анализируя силы, препятствующие развитию социализма в России, тоже пришел к заключению, что на будущее сельской общины рассчитывать не приходится[325]. В дальнейшем русские последователи Маркса не приняли выдвинутой им гипотезы о возможности развития не по западной модели и поддержали «ортодоксальную» идею о неизбежности капитализма для России. Единственной непосредственной перспективой в их глазах была буржуазная революция, и только дальнейшее ее развитие смогло бы, по их представлениям, обеспечить условия для революции социалистической. Ленин со своей стороны вскоре вовлек русских марксистов в дискуссию организационного характера, оказавшую затем серьезное влияние на характер русской революции, но и он оставил как нереальные любые гипотезы о развитии в предсказуемом будущем, кроме «буржуазно-либеральной» или «демократической»[326].

Таким положение оставалось до тех пор, пока в марксистском движении России после поражения буржуазной революции 1905 года не началась политическая и теоретическая дискуссия о видимой устойчивости царского режима, о политической беспомощности буржуазии и, как следствие, об ослаблении всех радикальных сил в стране. Хотя и меньшевики, и большевики извлекли определенные уроки из этого поражения, ни тем, ни другим не удалось добиться коренного обновления. Первые, по существу, не отошли от своих «ортодоксальных» позиций по вопросу об организации партии и о будущем России, в то время как вторые, хотя и были полны решимости под воздействием Ленина играть более активную роль в рамках буржуазной революции, оставались все же приверженцами революционного плана «двух этапов»[327]. Можно, пожалуй, сказать, что Троцкий был единственным, кто на основе опыта 1905 года выработал поистине новаторский взгляд на события и сделал свободные от всякого рода доктринерства политические выводы[328].

Весной 1904 года Троцкий познакомился в Монако с Александром Гельфандом (Парвусом), который и дал начальный толчок его идеям. Впоследствии Троцкий сам признавал это даже после того, как их пути разошлись:

Ко времени возникновения между Троцким и Парвусом идейного содружества положение в России ухудшилось. Троцкий только-только закончил брошюру о природе назревающего политического кризиса, как пришло сообщение о событиях 9 января 1905 года – дня, когда шествие, возглавляемое попом Гапоном, подошло к Зимнему дворцу и столкнулось с царскими войсками. Он дал прочесть брошюру Парвусу, и тому так понравился анализ политической ситуации в России, что он согласился написать к нему предисловие, которое, как спустя много лет писал Троцкий, «вошло в историю русской революции»[330].

Предисловие Парвуса[331], явившее собой блестящий образец краткого аналитического обзора социальной истории, касалось вопросов, обсуждавшихся ими в частном порядке, и составило ядро теоретических работ Троцкого, написанных в последующие за этим годы. Основная его мысль заключалась в том, что благодаря особому характеру развития классов в России рабочий класс стал основной политической силой этого общества. В городах, писал Парвус, буржуазия не смогла развиваться естественным образом из-за того, что контроль, осуществляемый царскими властями над экономикой крупных центров, подавлял всякое независимое экономическое развитие. Поэтому, когда в последние годы XIX века начал формироваться класс капиталистов, это происходило по указанию свыше, со стороны государства, и без какой-либо опосредованной связи со склонным к радикализму средним классом в провинции. В результате русская буржуазия, лишенная с самого своего зарождения социальных корней и экономической власти, не могла выступать в роли проводника земельной реформы. Крестьяне же, привязанные к отсталой и недифференцированной сельскохозяйственной системе, были обречены оставаться неразвитой, нищей и аморфной массой, подвластной патерналистскому произволу царя и столь же чуждой, сколь и безжалостной касты казенных чиновников. Только порожденный промышленными потребностями государства рабочий класс представлял собой потенциально радикальную силу, самостоятельно ориентированную в этом направлении. Хаотичное развитие русской экономики выдвинуло рабочих на передовую линию политической схватки, так что теперь они составляли главную угрозу для царского абсолютизма, сумев даже вовлечь в борьбу и буржуазию (что как раз происходило в начале 1905 года). В конечном итоге, писал в заключение Парвус, эта ситуация должна была завершиться созданием рабочего правительства в преддемократическом обществе, причем произойти это могло независимо от того, какие из многочисленных политических социал-демократических течений возглавили бы движение, потому что сами рабочие, несомненно, взяли бы в свои руки руководство им в деле завоевания власти.

Это была смелая гипотеза, однако не ясно, считал ли Парвус возможным ее осуществление. Он, видимо, предлагал прямой переход к социализму, но осторожно добавлял, что не следует принимать в расчет социалистическую революцию, без сомнения считая, что только при «ликвидации самодержавия и установлении демократической республики» можно «создать подходящую почву для политических действий социал-демократии»[332]. И тогда, и впоследствии была для Парвуса характерна неспособность соединить остроту своей интуиции с систематическим и плодотворным анализом, способным разрешить противоречия и неувязки, содержащиеся в самих его взглядах на будущее развитие. «События, – писал он в начале своего предисловия к брошюре Троцкого, – производят революцию духа…: революция двигает далеко вперед политическую мысль»[333]. Таким образом, на долю Троцкого выпала задача отработки и уточнения гипотез Парвуса, которые глубоко повлияли на него в силу содержащегося в них большого заряда воображения. Это был настоящий скачок вперед по сравнению с традиционными историко-политическими прогнозами.

2. Социология русской истории

После 1905 года примерно за год Троцкий написал целую серию статей, очерков и книг, представляющих собой, как он отметил много лет спустя, «наиболее полное исследование в защиту теории перманентной революции»[334]. К этому периоду относятся «Итоги и перспективы», сборники «Наша революция» и «1905 год», не говоря уже о многих других более мелких работах[335]. В своей совокупности все эти работы составляли исследование русской истории с целью понять социологическую основу тех особенностей существовавшего в России общества, которые определяли его отсталость. Здесь не представляется возможным дать подробное изложение этого тщательного и подчас запутанного исторического анализа, на основе которого впоследствии Троцкий построил свою социально-политическую теорию отсталости. Мы попытаемся лишь синтезировать основные моменты данного анализа, особо выделяя те его аспекты, которые более всего связаны с явлением отсталости[336].

По мнению Троцкого, Россия – с точки зрения и социальной, и экономической, и политической – принадлежала к миру азиатскому, неевропейскому. Тем не менее в ходе исторических событий географическое положение и угроза вторжений со стороны более развитого и сильного Запада привели к включению этой страны в орбиту западной политики и влияния. Чтобы сохранить собственную независимость при угрозе иностранных вторжений, Россия была вынуждена поднимать свою боеспособность до западного уровня, то есть создавать свою военную технику, позволяющую противостоять опасностям, исходящим от Европы. При этом России никогда не удавалось автаркически замкнуться в формах отсталости, характерных для других азиатских стран (конфронтация которых с Западом произошла позже, в эпоху империализма). В экономическом плане последствия этих географических и военных обстоятельств ощущались лишь косвенно, поскольку военное производство вынудило русское государство создать, пусть поначалу лишь в зачаточной форме, промышленную инфраструктуру и обеспечить финансовые ресурсы, чтобы иметь возможность содержать крупную армию. Это требовало больших вложений из бюджета, которые могли быть компенсированы лишь путем обложения крестьян тяжелейшими налогами, являвшимися единственным источником производительного дохода в условиях такой экономики, как русская. Поэтому уже и без того жившие в условиях нищеты крестьяне становились еще беднее, а государство в итоге губило «те самые начальные источники производства, от которых оно зависело»[337]. Наряду с этим, однако, самодержавие подрывало и имущие классы, от которых зависели его финансы. Ослабляя экономически землевладельцев, государство закрывало им путь к какому бы то ни было экономическому развитию и социальной дифференциации, оставляя за ними лишь функцию резерва, из рядов которого выходила профессиональная элита, необходимая для руководства военной и административной деятельностью. При отсутствии всякой возможности самостоятельной инициативы, экономического развития и накопления крупные землевладельцы жили практически под эгидой самодержавия, и это обстоятельство резко ограничивало их способность выступать в роли независимой политической силы. Не обладая ни общественной властью, ни экономической базой, нарождавшаяся русская буржуазия не в состоянии была выступить против самодержавия подобно тому, как это происходило на Западе.

Таким путем возник феномен, известный под названием русского деспотизма: сильное – централизованное и бюрократическое – государство, лишенное посредника в виде какой-либо общественной группы, способной перебросить мост – социальный, экономический и политический – между ним и крестьянской массой. В итоге русский царизм стал «промежуточной формой между европейским абсолютизмом и азиатским деспотизмом, возможно более близкой к последнему»[338]. Во всяком случае, именно эта гибридная форма и оказалась решающим фактором в дальнейшем развитии событий. Она свидетельствовала о том, что, во-первых, отсталость страны была очень значительной, но не тотальной; во-вторых, внутренние противоречия страны в силу их серьезности не могли оставаться не разрешенными бесконечно долгое время.

Жалкое положение традиционной экономической базы, отсутствие ресурсов у имущих классов и все более высокие требования, предъявляемые в связи с участием России в европейской политике, начиная с середины XIX века стали вынуждать Российскую империю искать капиталы и инвестиции за границей. Поворот к «европейскому рынку акций»[339] положил начало периоду, когда европейские экономические интересы, хотя и далекие, оказались непосредственно связанными с силами, действующими в рамках русской экономики. Так образовался порочный круг: крупные займы, предоставляемые Европой, вынуждали еще более усиливать налоговое бремя, а оно в свою очередь вело к дальнейшему обнищанию населения и затрудняло образование национального богатства и становление любой формы современного экономического развития.

Несмотря на это, в последней четверти XIX столетия русское государство приняло широкую программу индустриализации с целью противостоять возрастающей опасности своего превращения в колонию Европы в случае, если не удастся создать экономику, по крайней мере отчасти современную. Индустриализация была, таким образом, навязана сверху, со стороны государства, обществу преимущественно аграрному, не подготовленному к такому потрясающему сдвигу и к его социальным последствиям. Тем более удивительным оказался успех этой программы, которая в техническом плане превзошла все ожидания, показав как возможности государственной власти, так и приспособляемость российской отсталости, сумевшей воспринять перемену очень быстро и почти догнать в некоторых отраслях передовые страны Европы. Следствием этого был огромный рост городского населения и такое же увеличение численности рабочего класса[340].

Каким же был в преддверии 1905 года конечный результат этого продолжительного и своеобразного процесса эволюции общества? Троцкий пришел к выводу, что русское общество переживало драматический процесс поляризации – разрыва между огромной массой крестьянского населения, в своей большей части еще не затронутой начавшимся развитием, с одной стороны, и новым промышленным сектором, обладавшим своей внутренней динамикой и уже входившим в роковое противоречие с примитивным общественным и политическим устройством государства, – с другой. Ненормальность такого положения выражалась в том, что теперь потребности экономики вступали в резкое противоречие с характером и потенциальными возможностями социально-политической структуры страны. Государство, хотя и стало заметно более могущественным, неосознанно, но систематически закладывало основу собственного крушения. Если в прошлом ему удавалось держать под контролем степень модернизации, продлевая собственное существование, то теперь процесс преобразований зашел слишком далеко и вышел из-под всякого контроля. В 1905 году эта неосознанно самоубийственная политика экономического обновления дала свои первые плоды. Царь и система его власти продолжали существовать только потому, что силы в противоположном лагере были еще неопытными, незрелыми и неорганизованными. Но это было лишь временное поражение, поскольку «все предшествующее социальное развитие сделало революцию неизбежной»[341] и ей рано или поздно суждено было разразиться вновь. Оставалось только понять, какого рода революция это будет.

3. Теория отсталости

Рассмотрев, как Троцкий интерпретировал развитие России, мы можем теперь перейти к анализу общих теоретических выводов, сделанных им в ходе изучения феномена отсталости и характера изменений в отсталых странах. Эти выводы представляют собой его основной вклад в анализ как русской революции, так и революций в незападных странах вообще. Хотя Троцкий целиком сформулировал свою теорию отсталости уже в работах, написанных до 1917 года, он возвращался к этому вопросу в конце 20-х годов и в последующее десятилетие, разрабатывая некоторые идеи и понятия (как, например, «закон комбинированного развития»), отсутствующие в ранних работах. Поскольку в наши намерения входит дать картину его общей концепции отсталости, будет целесообразнее отказаться от хронологической последовательности и обратиться ко всем его работам – как к первым, так и к более поздним[342]. В нашем резюме проблема предстает, естественно, более систематически изложенной, чем у Троцкого, но мы пытались сохранить полностью поле его исследований, их значимость и конкретные цели[343].

1. Отсталость – это состояние, характерное для двух различных по своему существу типов обществ. Общества первого типа статичны, даже застойны, способ производства и общественная структура в них остаются, по существу, неизменными и не способны привести к изменениям изнутри. Это примерно такой тип общества, который Маркс называл «восточным», а его способ производства – «азиатским». Общества второго типа – это общества, в прошлом принадлежавшие к первому типу, но с течением времени благодаря различным историческим причинам (военные столкновения, экономическое взаимодействие, колониализм) оказались под воздействием других обществ, называемых «передовыми», или западными. В обществах второго типа основной характерной чертой отсталости становится перемена, а взаимосвязь между этими отсталыми и так называемыми передовыми обществами становится существенно важной для понимания процесса развития первых. Россия, например, благодаря своей длительной взаимосвязи с Западом принадлежит ко второй категории отсталости, а именно к этой категории и следует применять анализ социологического (и революционного), а не антропологического характера.

2. Воздействие развитого общества на отсталое оказывается, вполне естественно, травмирующим: в конечном итоге оно вынуждает отсталое общество принять новые формы экономического производства, ставит под вопрос традиционную социальную иерархию, преобразует существующие элиты, вводит новые модели мышления и создает новые сравнительные нормы. Все это происходит в широких масштабах, даже если такое столкновение формально имеет место не в условиях колонизации (как в случае с Россией), а там, где отсталое общество остается в основном независимым. В подобных случаях сами требования борьбы за сохранение независимости приводят к более широкому восприятию новых методов экономической и общественной организации и, как следствие, ко все более широкому распаду традиционных обычаев и форм быта. При таком положении вещей весьма важно выяснить, каким путем происходит данный процесс.

3. Противоборство между отсталыми обществами и развитыми приводит к тому, что первые стараются воспринять, хотя бы частично, те стороны вторых, которые составляют их силу, поскольку только таким путем они могут оказать им сопротивление. Прежде всего возникает необходимость скопировать методы экономического производства, что в свою очередь невозможно без одновременной имитации или установления требуемых этими методами общественных отношений. Политическая власть, то есть государство, оказывается перед типичной для любого отсталого общества проблемой: как изменить методы производства, не нарушая сверх меры традиционных общественных отношений, на которых базируется государство? Проблему эту пробуют решить, удовлетворяя первое требование путем усиления контроля над вторым элементом, путем системы бюрократического контроля, полного контроля над экономикой и в особенности над образованием капитала, путем создания препятствий развитию независимых экономических сил и, наконец, путем применения силы и подавления. В действительности, однако, новые общественные отношения не поддаются ни полному подавлению, ни даже контролю и продолжают развиваться, пусть не в полной мере, несмотря на создаваемые государством препятствия.

4. Имитируя развитое общество, общество отсталое имеет перед собой уже готовую историческую модель. Это наводит на мысль, что оно обязательно должно повторить путь, проделанный развитым обществом для достижения указанной модели, и повторить самое модель. На деле же, однако, последователь имеет то преимущество, что благодаря использованию опыта «пионеров» и возможности учесть былые промахи он оказывается в состоянии двигаться к достижению конечной цели, минуя некоторые стадии, избегая длительного процесса развития и ограничиваясь его результатом. Но при этом не просто сокращается период развития, а меняется уже сам процесс, что придает совершенно особый характер развитию отсталого общества, приводя в конечном счете к созданию новой модели, подменяющей прежнюю модель развитого общества и даже превосходящей ее в некоторых областях и отраслях. Это происходит за счет уже упомянутого разрушения старой системы общественных отношений, за счет новаторского характера возникающих отношений и своеобразной интеграции и смеси всех элементов. Весь феномен в целом может быть определен как исторический результат «закона комбинированного развития»:

5. Перешагивание через некоторые стадии развития приводит к уникальным результатам, поскольку, преодолевая определенные формы производства, отсталое общество обходит и определенные социальные формы. Не образуются, например, те социальные группы, которые возникли бы при сохранении всех стадий развития, то есть при сохранении всех соответствующих форм производства. А наряду с этим некоторые социальные группы, являясь предпосылкой самых последних моделей, окостеневают. В то же время сохраняются основные аспекты традиционного общества: старая политическая власть, которая сохраняется благодаря накопленной ею мощи и контролю над экономикой; старое, в значительной степени еще примитивное сельское хозяйство, преобразуемое только частично и ограниченно, для того чтобы быстро вдохнуть жизнь в новый промышленный сектор. Таким образом, как в случае с Россией, общая картина получается уникальной: налицо политический абсолютизм, аристократические привилегии, громадная масса крестьянского населения наряду с развитой индустрией, урбанизацией и рабочим классом, но при отсутствии среднего класса, имеющего какое-либо экономическое или политическое значение.

6. В итоге положение, характерное для отсталого общества, пережившего процесс «неравномерного и комбинированного развития», может рассматриваться на основе целого ряда признаков.

Во-первых, отсталость уже не полная, а только частичная; по некоторым показателям данное отсталое общество находится на уровне любого развитого общество.

Во-вторых, наряду с этим имеются секторы, совершенно не изменившиеся или по крайней мере не обнаруживающие заметных изменений, так что общим результатом является асимметричное, неровное распределение новых форм производства; общество поляризуется вокруг различных социальных подгрупп, не имеющих прямой или закономерной связи между собой.

В-третьих, сосуществование очень старых и очень новых секторов приводит к сильно выраженным аномалиям и к образованию нерациональной социально-экономической структуры, отдельные аспекты которой взаимодействуют как антагонисты и подрывают друг друга.

В-четвертых, сосуществование двух принципиально различных и противодействующих «моделей» общества в рамках одной и той же социальной среды вызывает потребность в сравнении, поисках альтернативных решений и, наконец, в самосознании отсталости, выходящем за пределы классов или образованных и уже отчужденных элит, то есть осознании того факта, что данное общество по сравнению с другими представляет собой по многим важнейшим аспектам «дефективное».

В-пятых, новые способы производства создают новые цели и стремления, контрастирующие с предыдущими, но, поскольку первые еще не укоренились полностью, а вторые продолжают отчасти существовать, возникает путаница в целях и конфликт между ними.

В-шестых, внутренние противоречия неоднородного развития, возникновение самосознания отсталости и альтернативных решений, конфликт в отношении целей – все это создает дисгармонию и нестабильность, придает политической ситуации взрывчатый характер. Сама динамика и особая природа отсталости дают классические примеры социальных потрясений и революционных ситуаций; другими словами, делают революцию неизбежной. И революция, которая рано или поздно произойдет, – это единственный способ разрешения противоречий и дилемм. Но эта революция, подобно породившему ее отсталому обществу, будет иметь характер некоего «сплава» – еще небывалой в истории смеси, в которой будут представлены и «архаичные», и «современные» формы.

4. Революция отсталости

Центральное место в теории Троцкого об отсталости занимало утверждение, что общественное развитие в различных обществах различно; поэтому тезис о том, что любое историческое событие в России неизбежно должно повторять опыт Западной Европы – тезис, широко распространенный среди русских марксистов до 1905 года, – критиковался Троцким как пример чисто механического и антиисторического применения марксистской теории. Следовательно, ключ к пониманию характера русской революции, по Троцкому, – не только в том, что русская история отличалась от всех исторических событий, имевших место в Западной Европе, но и в том, что благодаря такому прошлому и будущее России будет по-своему уникальным. В то время как Плеханов, Ленин и меньшевики не сомневались, что Россия будет неизбежно развиваться как капиталистическая страна, своеобразие теоретической позиции Троцкого заключалось в оспаривании такой перспективы, которую он считал абсурдом марксистского схематизма. Капитализм как таковой, говорил он, невозможен в России, и считать, что он в ней утверждается, – значит смешивать капитализм с индустриализацией. Особый характер русской экономики можно усмотреть как раз в том, что индустриализация в России была осуществлена не средним классом и не было там никакого среднего класса, порожденного индустриализацией; эта последняя не преобразовала сельского хозяйства и не решила вопроса крестьянского населения, поскольку была просто навязана сверху и сосуществовала с традиционной сельскохозяйственной экономикой, не имея с ней никакой органической связи. Кроме того, индустриализация не затронула старой политической структуры, даже, наоборот, усилила ее, так как теперь самодержавие могло контролировать бóльшие экономические ресурсы.

Это последнее явление Троцкий считал временным или, скорее, рассматривал как иллюзию, возникшую вследствие ускоренной индустриализации, определяющее влияние которой еще не сказалось полностью. Теперь возникла проблема, связанная с объемом и границами изменений, возможных в России при старом режиме: индустриализация требовала сопутствующих ей изменений не только для нормального продолжения самого производственного процесса, но и для дальнейшего развития промышленности такими темпами, которые смогли бы обеспечить жизнеспособность России как великой державы Европы и Дальнего Востока. Как могло бы самодержавие осуществить эти изменения, главным из которых была земельная реформа? Здесь поведение Российской империи в начале XX века было таким же, как и в предыдущие столетия. Остановившись на каком-либо одном элементе модернизации – в этот раз на промышленности, – она была вынуждена подавлять и душить все остальные элементы, стихийно уже созревшие для бурного развития.

Не будет преувеличением сказать, что Троцкий замыслил теорию перманентной революции – то есть революции отсталости – как единственно возможное решение этой дилеммы, иначе говоря – как единственный способ осуществления модернизации, и в то же время видел в этой революции единственно возможное следствие реализации той модели, которая определялась спецификой экономических, социальных и политических условий, характерных для России. Как еще можно было преобразовать Россию и избавиться от ее аномалий, если не путем единого непрерывного скачка в современный мир? И кто, как не рабочий класс, мог бы управлять и руководить ведущимся преобразованием? Самодержавие не хотело этого, средние классы не могли сделать этого в силу своего положения, крестьяне понятия не имели, как к этому приступить. По мнению Троцкого, российский пролетариат, хотя он и малочислен и небогат ресурсами, был в состоянии захватить власть при поддержке со стороны крестьянства. Но даже при такой поддержке после захвата власти он очень скоро осознáет невозможность решить коренные проблемы страны без организации общества на основе коллективизма. Таким образом, в XX веке революция отсталости должна была вылиться в форму «комбинированной революции», в которой действовали бы совместно силы двух исторических эпох, факторы различные, но теперь совпадающие во времени: аграрно-буржуазная революция и революция индустриально-социалистическая.

Троцкий не был, однако, настолько наивен, чтобы думать, что на преимущественно жалкой и примитивной основе русской экономики и русского общества может возникнуть современный, более или менее социалистический мир. Потребности общества и открытые намерения революционного класса, даже сопровождающиеся немедленными преобразованиями государственных основ, не смогли бы обеспечить скачка к тысячелетнему царству социализма. Разве сам Маркс не считал условием социализма испытанную уже на этапе передового капитализма способность человека развить до самого высокого уровня средства и организацию хозяйственного производства? В этом смысле Россия, какими бы ни были индустриальные преобразования последних десятилетий XIX века, находилась в самом начале пути, и в послереволюционный период всякая ее попытка опираться исключительно на свои собственные ресурсы закончилась бы, как считал Троцкий, полной катастрофой: или полной разрухой, или бюрократической тиранией. В свете такого опасения нетрудно понять – в контексте революции отсталости, – почему он делал ставку на европейскую и мировую революцию. Он был уверен, что без такой революции отсталость неизбежно «отомстила бы за себя» русской революции. Троцкий, несомненно, был интернационалистом по темпераменту и складу ума, но его интернационализм был не просто идеалистическим ореолом, как зачастую было принято считать, а органической частью его концепции, касавшейся материальных потребностей русской революции[345].

Подтвердили ли события 1917 года и последующее развитие правильность теории перманентной революции? Троцкий был склонен дать положительный ответ, да и сам Ленин, как кажется, в определенной мере признавал ее историческую убедительность[346]. Во всяком случае, в те годы, когда Троцкий находился у власти, он действовал так, как будто его теория целиком воплощалась в действительность, и ждал, что европейская революция станет последним актом развивающегося драматического спектакля[347]. В 1919 году он писал:

На деле же европейской революции не произошло, и теория перманентной революции, как и сам Советский Союз, оказалась лицом к лицу с непредвиденной действительностью. В конечном итоге новые альтернативы заключались теперь в учении о «социализме в одной, отдельно взятой стране» и в политической системе, получившей впоследствии название сталинизма, в то время как теория перманентной революции подверглась резкой политической и теоретической критике и была осуждена как ересь. Не вдаваясь в политические причины такого поворота, мы остановимся на новом способе защиты Троцким своей теории, пытаясь выяснить и с максимальной точностью определить его позицию до 1917 года на основе той работы, в которой с наибольшей ясностью эта позиция выражена: речь идет о «Перманентной революции», написанной им во время ссылки в Алма-Ате и опубликованной в 1930 году в Берлине (после высылки автора из Советского Союза). Эту работу можно рассматривать как самое солидное изложение теоретических положений о характере русской революции, разработанных Троцким в 30-е годы, она лежит в основе его оппозиции к сталинской теории о «социализме в одной, отдельно взятой стране»[349].

В работе «Перманентная революция» основными являются три темы: роль крестьянских масс в рабочей революции, буржуазные аспекты революции и ее развитие по направлению к социалистической или коллективистской фазе, значение мировой революции. Первая тема трактуется более полно, поскольку главное обвинение, выдвинутое против Троцкого, состояло не просто в недооценке, а даже в игнорировании им крестьянства. Кроме того, его отказ от ленинской формулы «диктатуры пролетариата и крестьянства» явился трагической ошибкой, ибо он дискредитировал теорию перманентной революции. Троцкий не признает здесь своей ошибки и утверждает, хотя и сдержанно, избегая по весьма ясной причине открытой критики Ленина, что он был прав в данном вопросе. Он совсем не игнорировал крестьянства, а, напротив, основывал всю свою теорию на том, что его (крестьянства) положение сделалось настолько невыносимым, что оно становилось революционной силой, без которой русская революция была бы немыслима. Аграрный вопрос стоял наиболее остро и мог быть решен только путем аграрной революции, которая, однако, не обязательно представлялась революцией крестьянской, хотя, разумеется, была бы невозможной без участия в ней крестьян. Вопрос, который следовало поставить еще в 1905 году, заключался в следующем: могут ли крестьяне сами решить свои проблемы, то есть выступить в роли независимой политической силы? По этому вопросу не было разногласий, поскольку и большевики, и меньшевики считали его решенным в том смысле, что без руководства буржуазии и пролетариата крестьяне не смогли бы совершить революцию. Меньшевики, конечно, считали, что в итоге буржуазия совершила бы свою революцию, которая и разрешила бы аграрный вопрос. Но если невозможность свершения буржуазной революции должна была быть ясной меньшевикам еще начиная с 1905 года, то с течением времени это стало для них уже непреложным фактом. Оставался открытым вопрос отношений между пролетариатом и крестьянством. Было очевидно, что ни одна из сторон не в состоянии была действовать без другой, но мог ли их вынужденный союз предусматривать разделение власти и, следовательно, роли поровну? По этому вопросу мнения расходились. Ленин, вполне справедливо считая, что поначалу рабоче-крестьянская революция должна была быть аграрной, пришел к выводу о переходе ее к форме диктатуры обоих классов. Как формальное, «алгебраическое» суждение, этот вывод был безупречен, но вопрос о том, каким образом можно преодолеть основную социальную несовместимость между рабочими и крестьянами, оставался открытым[350].

На деле, отмечал Троцкий, реальное совпадение интересов рабочих и крестьян было невозможно, и их союз нужно было рассматривать как сугубо временный политический инструмент. Приписывать ему возможность более длительного существования означало бы отказаться от ряда тех целей, которые намечала рабочая программа. Революция застыла бы тогда на аграрном этапе, потому что если рабочие могли отождествлять свои стремления с крестьянскими, то для крестьян это было невозможно и, следовательно, слияние обоих классов повлекло бы множество уступок со стороны рабочих и никаких – со стороны крестьян. В таком случае планируемая диктатура оказалась бы на деле только крестьянской, и вся революция могла бы потерпеть поражение, ибо нет никакой гарантии, что крестьяне способны выполнить такую независимую роль. Между тем крестьянство могло выступать в качестве революционной силы, связанной с таким классом, как рабочий класс, – численно меньшим, но более сильным в смысле политической организации, и действующей под его руководством. Поэтому роль крестьянства следовало определять не формально и вне зависимости от того, как называть революционную диктатуру, а в конкретном политическом смысле, то есть в смысле действительной власти при революционном режиме. Единственный реальный вывод, вытекавший отсюда, гласил, что диктатура должна признаваться только за пролетариатом:

Другая затрагиваемая Троцким тема касалась перехода от чисто буржуазных целей к социалистическим. Противники теории перманентной революции обвиняли Троцкого в политическом авантюризме. Он утверждает, говорили они, что якобы можно миновать целый ряд исторических стадий и что-де самодержавное общество способно перейти непосредственно к социализму. На эти обвинения Троцкий отвечал, что они отчасти представляли в заведомо ложном свете его теорию, а отчасти были плодом ее ошибочного истолкования. В действительности его теория вовсе не отрицала, что некоторые из целей революции имели преимущественно буржуазно-демократический характер: ведь и аграрная революция должна была в первую очередь свергнуть самодержавие. В этом он всегда был согласен с Лениным, утверждая, что при отсутствии буржуазии как независимого социально-политического класса задача осуществления буржуазных реформ выпадала на долю пролетариата. Но приписывать на основании этого революции буржуазный характер означало бы, что имеются в виду не отдаленные перспективы, а ближайшие задачи. «Я, – утверждает Троцкий, – никогда не отрицал буржуазного характера революции с точки зрения непосредственных исторических задач, но отрицал ее только с точки зрения ее движущих сил и перспектив»[352]. Другими словами, каждая революция должна определяться на основе ее телоса[353], ее конечных целей, а не на основе промежуточных стадий. Но, имея свой телос, она есть также «органическое» целое. Рассматривать же различные ее стадии как отдельные части, не имеющие никакой связи между собой, – значит заниматься «вульгарным марксизмом». Общественные отношения развиваются и эволюционируют, одна стадия переходит в другую, и революция представляет собой непрерывный процесс, а не железнодорожное расписание, в котором указаны каждый пункт и время отправления каждого поезда в отдельности. Непонимание динамики общественной жизни, особенно в революционный период, обусловило непонимание идеи перманентной революции, а также метафизическую постановку вопроса о «„буржуазном“ или „социалистическом“ характере революции»[354]. Понимать революцию как процесс – значит овладеть всем ее потенциалом, смотреть в будущее, не концентрируя внимания только на настоящем. Телос какого-либо процесса может быть ощущаем с самого его начала, но не кончается здесь. Поэтому и начальные особенности русской революции не могут не обусловливать ее конечный исход; ее «первые непосредственные задачи» были буржуазными, но орудие для достижения этих целей уже содержало в себе зачатки ее длительной эволюции:

Троцкий указывает, что революция как раз и является этим процессом «перехода», постоянного развития, а не осуществляется путем минования той или иной фазы. В этом плане он полностью разделял мнение о полной бессмыслице гипотезы, в соответствии с которой социализм мог неожиданно и вдруг расцвести на почве феодального самодержавия, и добавлял, что такая гипотеза никоим образом не вытекала из теории перманентной революции. Более того, эта теория полностью ее исключала, считая революцию средством, с помощью которого данное общество только ускоряет и завершает уже совершающиеся в нем процессы преобразования. Революция становится необходимой, когда такие процессы не могут дозреть до конца при старой системе, но в результате происходит не воздействие на историю со стороны, а естественное развитие: «В России… история соединила – соединила органически, а не смешала – основное содержание буржуазной революции с первой фазой революции пролетарской»[356].

Это значит, что не было ни «пропуска» фаз, ни чудесных превращений, была только возможность «сконденсировать» некоторые фазы до «зачаточных форм»[357], сокращая время, необходимое для исторических преобразований, которые в другом случае потребовали бы веков. Возможность таких ускоренных темпов для России объясняется непосредственно отсталостью страны. Поскольку задачи прошлого – как, например, аграрная революция – не были осуществлены теми, кто был призван к этому историей, то есть буржуазией, они должны были быть осуществлены другими, то есть пролетариатом. Если бы имела место аграрная революция, то из-за отсталости страны русский пролетариат пришел бы к власти последним в Европе. Случилось же так, что состояние отсталости, с одной стороны, помешало осуществлению аграрной революции, а с другой – привело пролетариат к власти раньше, чем в других европейских странах. В итоге задачи прошлого и настоящего соединились, создав предпосылки для уменьшения расхождения между ними[358].

Но и это не было абстрактным «скачком» в будущее, ибо являлось не скачком одного лишь пролетариата, а «преобразованием всей страны под руководством пролетариата»[359]. Соединение различных фаз сократило путь к современности, отставания и упущения прошлого были компенсированы возможностями настоящего. Другими словами, получилось так, что одна из отсталых стран пошла в ногу с историей. «Вот так, – пишет Троцкий, – я понимал и интерпретировал перспективы перманентной революции начиная с 1905 года»[360]. Продолжается именно эволюция: преемственность целей объективно придает революции «непрерывный характер»[361]. Вместо того чтобы останавливаться на каждой фазе, революция «превращалась» в более развитые фазы; «преобразование всей страны», ее модернизация были результатом единого революционного процесса, сконденсированного в рамках одной исторической эпохи.

Успешное выполнение такой задачи не может, однако, не зависеть и от осуществления более или менее единовременной революции в других европейских странах. Это уже третья и в определенном смысле самая важная тема из тех, что Троцкий разрабатывал, когда писал «Перманентную революцию». И через двенадцать лет после октября 1917 года он по-прежнему был убежден, что рабочая революция, ограниченная территорией России, подвергалась бы смертельной опасности. Отсталая страна может осуществить рабочую революцию, но она не может прийти к социализму прежде других – развитых – стран, вне рамок всемирно-исторического развития. Это один из «основных постулатов» теории перманентной революции[362].

И в предисловии к книге он также утверждает, что на вопрос: «Вы действительно верите, что Россия уже созрела для социалистической революции?» – необходимо было неизменно отвечать: «Нет».

В 1929 году Троцкий в силу хода событий стал более осторожен, но оптимизма у него не убавилось[365]. Во всяком случае, он не видел иного пути для спасения перспективы социализма в России: диктатура пролетариата стала уже фактом, были заложены основы коллективизма, но другие шаги в этом направлении были невозможны. Помимо того что социалистическая политика выхолащивалась вследствие ограничений, поставленных национальными границами, возникала опасность того, что экономический кризис, охвативший страну, подорвет первые завоевания революции. В таком случае архаичная глубинная структура старого общества могла бы взять верх, а отсталость из источника революционных преобразований превратилась бы в препятствие к изменениям. Вместо того чтобы продвигаться вперед, пролетарский строй был бы вынужден занять оборону[366]. В таких условиях перспектива социализма грозила исчезнуть, так как будущее революции как никогда связано с развитием исторических событий во всемирном масштабе.

5. От социологии к политике: отсталость и большевизм

В течение всего XIX века русские революционеры различных направлений буквально мучились двумя основными вопросами: первый – «куда идет Россия?» – являлся вопросом теоретико-социологического характера с большой долей телеологии; второй – «что делать?» – был вопросом практической политики и ставил проблему действия и его орудий. Эти два вопроса были, естественно, тесно связаны, и было бы бесполезно, если не антиисторично, пытаться схематично разделить их. Но значение, которое мыслитель придает тому или другому вопросу, указывает на его склонности и ориентацию в исторической области, и в частности на то, какую роль в истории он отводит политической власти и политическим действиям. Проблемы эти имеют решающее значение в марксистской теории, и отсюда понятно, почему упомянутые два вопроса так оживленно дебатировались среди русских марксистов и поделили их на две противостоящие фракции в зависимости от того, какому из них придавалось большее значение. «Что делать?» – спрашивал Ленин в 1902 году, и его ответ означал решительную переориентацию с социологии на политику, с основных тем исторического анализа на актуальные вопросы политического действия. Было бы преувеличением обвинять Ленина – как это не раз делалось – в полном отсутствии интереса к теории (понимая теорию в смысле первого из вопросов) или приписывать ему резкое отрицание тесной связи между теорией и практикой. Напротив, многочисленные его работы свидетельствуют о его исключительной способности в деле теоретического и исторического анализа, а также о понимании проблем упомянутой связи. Однако, если смотреть с точки зрения детерминизма и волюнтаризма, сомнений в отношении истинных склонностей и симпатий Ленина не возникает.

Так или иначе, знаменитое ленинское решение, выдвинутое им в «Что делать?», и программные мероприятия, которые он позже пытался провести в жизнь, вызвали резкие споры. В 1903 году на II съезде РСДРП возник раскол, который в дальнейшем так и не удалось преодолеть. Опять-таки на основе упомянутого коренного различия в подходе меньшевики стали с тех пор организованной силой, более других противящейся Ленину. Но именно Троцкий стал наиболее упорным, порой фанатичным противником намеченного Лениным направления и соответствующего выбора политической линии. Интерпретация Троцким вопроса о том, «куда» ведет российская история, не нашла места в меньшевистском лагере, хотя в отношении «что делать?» его ответ находился где-то посередине между Лениным и меньшевиками. Вместе с тем в отличие от меньшевиков он через пятнадцать лет примкнул к большевикам и оставался в их лагере до конца своей жизни. Страстность, с которой он предпринял этот шаг, даже заставила его признать – случай для него редкий – ошибки в занимавшейся им до 1917 года позиции[368].

Здесь представляется важным попытаться понять как природу оппозиции Троцкого к большевикам в тот период, так и причины, приведшие его в конце концов в ленинский лагерь. Это позволит выявить пробелы в его теории революции отсталости, а также тот тупик, в который эта теория в конечном итоге заводила. Сразу же после II съезда Троцкий написал две брошюры, в которых анализировал путь зарождения большевизма[369]. Их содержание крайне резко и оскорбительно: нападкам подвергается не только большевизм как организация, но и лично сам Ленин, которого Троцкий обвиняет в «демагогии», в «злонамеренной и тошнотворной подозрительности», называя это «пошлой карикатурой на трагическую нетерпимость якобинцев»[370]. И все же эти брошюры содержат тонкий анализ того, что Троцкий считал социальными корнями большевизма, которые, по его мнению, тянулись от культурной и политической отсталости русского общества. Типичными для этого общества были полное отсутствие нормальной политической жизни и традиционный отрыв интеллигенции от масс[371]. Невозможность ликвидировать этот отрыв путем установления институциональных связей между элитой и массами, между идеологиями и движениями, между правителями и управляемыми привела в свое время к появлению среди русской интеллигенции считавшейся вполне естественной тенденции к действию вне всякой связи с массами и стихийными движениями в качестве независимой носительницы политического мессианства, примером чего служат экстремистские группировки народников. Большевизм был не чем иным, как последним вариантом этой эндемической болезни отсталости, не менее экстремистским, чем его русские предшественники и те самые рационалистические, передовые, «якобинские» формы, на которые он ориентировался[372].

В первой своей брошюре Троцкий резко нападает на ленинскую концепцию «централизма», осуждая ее как открытую попытку разрушить все то естественное и стихийное, что рабочее движение когда-либо создало в России[373]. Во второй он подробно разбирал феномен, названный им «явлением подмены»[374] и, по его мнению, представлявший собой самое последнее выражение пессимизма, порожденного в российской социал-демократии разрывом между массами и интеллектуалами. Будучи убеждены в невозможности исправить это положение, большевики, по мнению Троцкого, решили оставить массы и заменить их собою. Они собирались делать революцию во имя народа, но так, будто народа этого и не было вовсе. Это, предупреждал Троцкий, не что иное, как «заговор», отделение «революционной деятельности от социалистической идеи», «диктатура» не пролетариата, а над пролетариатом[375]. «Во внутрипартийной политике такие методы приводят… к подмене партии партийной организацией, организации – Центральным Комитетом, Центрального Комитета – диктатором»[376].

Если большевизм не будет искоренен и уничтожен – таков мрачный вывод Троцкого, – то он уничтожит социал-демократию и всякую перспективу осуществления социализма в России[377]. Но какой же была альтернатива? Троцкий не сомневался, что единственным решением было вновь выйти на путь подлинно массового движения и начать политические действия, более трудные и продолжительные, но зато способные привести к положительным результатам, и создать таким путем институциональную структуру, выражающую интересы рабочего класса и всего движения. Во всяком случае, он считал, что сами социальные условия неизбежно приведут рабочий класс к «идущей снизу» деятельности социалистического и революционного характера[378] и что единственной задачей руководящей партийной группировки будет посредничество между объективной стихийностью и сознательным субъективным политическим действием. Вот как он определял эту взаимосвязь и соответствующее «разделение труда» между массами и вождями:

Возвращаясь к темам, затронутым в начале этого раздела, нужно сказать, что в отличие от Ленина Троцкий придерживался детерминистско-волюнтаристской типологии политического действия. Вероятно, не будет преувеличением сказать, что при всем этом вопрос о том, что делать, был для него излишним, поскольку ответ на него уже содержался в ответе – каким бы он ни был – на первый вопрос, вопрос о том, куда идет Россия. Сильно выраженный детерминизм его отношения к политике и организации не уменьшился в последующие годы, а, напротив, еще больше усилился. Под сильным воздействием стихийной деятельности рабочих Петербурга и других городов, под влиянием того, что выглядело в его глазах как их инстинктивная идеологическая метаморфоза, под влиянием выбора ими пути радикальных действий он после 1905 года проникся еще большей убежденностью в том, что организационные вопросы имеют вторичное значение, так как находят свое место и решаются, когда наступает нужный исторический момент, и что основная проблема заключается не в массах, а в партии. Ведь именно партия должна была уяснить непосредственный и неизбежный характер революции, чтобы не оказаться в хвосте у истории и у масс[380]. Поэтому Троцкий посвятил себя задаче доказать правильность теории перманентной революции и внедрить в партии идею неизбежно социалистического характера грядущей революции, продолжая уделять мало внимания организационным вопросам.

В 1917 году Троцкий сам признал, насколько все это было упрощенно и малоубедительно и насколько чрезмерно оптимистичной и общей была его точка зрения на соотношение между историко-социологическим анализом и политической властью. Теория перманентной революции, хотя она и открывала самую радикальную перспективу в вопросе о том, куда непосредственно движется Россия, не давала ничего в качестве инструмента для преодоления разрыва между социологией и политикой, для превращения общественных сил в политическую реальность. Этот недостаток сам Троцкий ранее приписывал позиции меньшевиков, обвиняя их в «антиреволюционных» предрассудках[381]. Но на деле и он сам потерял из виду эту проблему. А именно на ней впоследствии и строилось выдвигавшееся против него обвинение в том, что он не более чем замаскировавшийся меньшевик. В 1917 году и в последующие годы он, однако, признавал ошибки своего антибольшевистского периода, заявляя, что до 1917 года грешил «роковым оптимизмом»[382]. В самый разгар событий 1917 года, наблюдая за драматическим развитием обстановки, он обратил внимание на неопределенность ситуации и на возможность различных исходов, а также на то, что будущее России зависело теперь от политического курса и от нараставшей с каждым днем борьбы за власть ничуть не меньше, чем от предшествующего исторического развития и «неодолимых объективных интересов». Так он присоединился к Ленину и большевикам, признавая, что только таким путем ему удастся воспользоваться плодами своего прогноза в отношении характера российской революции[383].

Но плодами этими он воспользовался бы так или иначе. Присоединившись к большевикам, он уже не смог доказать, как ни пытался сделать это в последующие годы, свою непричастность к тем самым последствиям, которые сам же с такой проницательностью предсказывал в 1903 – 1904 годах[384]. Революцию отсталости, как он сразу признал, нельзя было бы осуществить без большевизма. Но большевизм, как он тогда же отметил, отражал особые черты отсталости общества и держался на них. Если это так, то следовало ли отсюда, что построить социализм в России невозможно? В течение всех оставшихся ему лет жизни Троцкий пытался доказать, что возможно. Но все чаще ему приходилось прибегать к аргументу несостоявшейся «мировой революции»[385], все чаще признавать, что «отсталость мстит за себя», ссылаться на побочные исторические факторы. Обо всем этом убедительно свидетельствуют его критические суждения 30-х годов, направленные против теории «социализма в одной, отдельно взятой стране», против бюрократизма и сталинизма[386].

В начале 30-х годов Троцкий писал, что марксистское положение, согласно которому промышленно развитые страны показывают менее развитым странам прообраз их будущего, годится для XIX, но не для XX века, когда прошлое и будущее «сливаются» в беспрецедентный «сплав» и порождают новый, совершенно особый образ общества[387]. Среди русских марксистов никто лучше Троцкого не сумел объяснить, почему дело должно было развиваться именно так и почему коллективистское общество должно было возникнуть в условиях отсталости. Если верно, что не Троцкий, а Ленин объяснил, как именно это могло произойти, то столь же верно, что созданное таким образом общество имело очень мало общего с тем, о котором «мечтала» изначально марксистская «философия» социализма. Троцкий же почувствовал особый характер коллективистской революции отсталости в XX веке, а также предугадал, хотя и в искаженной форме, ее связь с марксизмом.