Мечников

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Одесская бактериологическая станция Продолжение

В сентябре 1887 года Мечников поехал в Вену на IV Международный конгресс по гигиене и демографии, где собрались крупнейшие бактериологи Европы. Правда, два главных столпа бактериологии не приехали. Пастер сказался больным, а Кох заявил, что никакой пользы от таких съездов не видит. Это, впрочем, не помешало ему прислать своего главного ассистента Фридриха Леффлера, прославившегося открытием дифтерийной палочки.

Мечников выступил с докладом о работах Одесской станции. Теория фагоцитоза в официальных заседаниях не обсуждалась — только мюнхенский ученый Эммерих вскользь покритиковал ее. Но в кулуарах о фагоцитах говорили много. Леффлер сказал Мечникову, что Кох хочет видеть его препараты, относящиеся к исследованиям возвратного тифа, и просит прислать их.

Зачем присылать? — живо отозвался Мечников. Он сам приедет в Берлин и продемонстрирует Коху все, что того интересует!

Слышавшие разговор ученые отозвали его в сторону и посоветовали ни в коем случае этого не делать.

— Вы не знаете Коха, — объяснили ему. — Он «не увидит» того, что вы ему покажете, и объявит ваши выводы опровергнутыми.

Мечников, однако, направился в Берлин.

«Явившись в Гигиенический институт, в котором профессорствовал Кох, — вспоминал он позднее, — я застал там его ассистентов и учеников. Осведомившись у Коха, они сказали, что свидание назначено на следующее утро.

Тем временем я выложил свои препараты и стал показывать их его молодым сотрудникам. Все в один голос заявили, что то, что они только что увидели под микроскопом, безусловно подтверждает мои выводы».

Мечников приободрился.

На следующее утро ассистент повел его к Коху.

Первая встреча с главой немецких бактериологов так сильно запомнилась Илье Ильичу, что впоследствии он очень ярко описал ее в своих воспоминаниях.

Человек средних лет сидел за микроскопом и на вошедших не поднял глаз.

Кашлянув, ассистент осторожно сказал, что Мечников принос препараты.

— Какие такие препараты? — сердито ответил Кох, отрываясь наконец от микроскопа, но даже не взглянув на гостя. — Я вам велел приготовить все, что нужно, к моей сегодняшней лекции, а вижу, что далеко не все налицо.

Ассистент стал лепетать оправдания и опять указал на Мечникова. Продолжая сердиться, Кох наконец повернул свое усеянное веснушками лицо к Илье Ильичу и, не подавая руки, сказал:

— Я сейчас очень занят и не могу уделить вашим препаратам много времени.

Наскоро собрали несколько микроскопов. Заглянув в каждый из них, Кох недовольно спросил:

— Отчего же вы покрасили ваши препараты в лиловый цвет? Было бы гораздо лучше их окрасить в голубой.

Мечников объяснил.

Кох выпрямился и сказал, что препараты ничего не доказывают. Его сотрудники, накануне говорившие обратное, поспешили к нему присоединиться.

Мечников был взбешен, но сумел сдержаться.

— Нескольких минут, очевидно, недостаточно, — нашелся он, — чтобы увидеть все тонкости. Прошу вас назначить мне новое свидание, более продолжительное.

…В следующий раз Кох все-таки увидел то, что требовалось, но сказал, что он не специалист по микроскопической анатомии и ему все равно, где находятся микробы — внутри или вне клеток.

Таков был Кох.

Старейший советский бактериолог Борис Ильич Клейн рассказывал о своих занятиях в институте Коха в 1902 году. Борис Ильич работал в лаборатории Колле — милого, добродушного человека, хорошо относившегося к молодому русскому коллеге. Однажды взволнованный Колле сказал, что сейчас придет Кох, и побежал его встречать.

Их появление было не лишено комизма.

Кох шел неторопливо, держался прямо, холодно смотрел сквозь очки ничего не выражавшими, бесцветными глазами. А Колле крутился вокруг него, забегал то справа, то слева и с подобострастием что-то нашептывал.

Едва взглянув на русского незнакомца, не поздоровавшись и не осведомившись о нем, Кох в сопровождении вертящегося Колле вышел.

Когда Колле вернулся, то было видно, что с плеч его свалилась огромная тяжесть. Он как-то распрямился, в движениях его не стало унизительной суетливости. Но он оставался преисполненным благоговения.

— Кто это был? — спросил он русского коллегу.

— Профессор Кох, — недоумевая, ответил Борис Ильич.

— Эксцеленце Кох! — поправил Колле со значением.

И все же Кох прежде всего ученый, а потом уже эксцеленце. Через девятнадцать лет после первой встречи с Мечниковым он нашел в себе мужество публично заявить, что тогда, в 1887-м, Мечников был полностью прав, демонстрируя ему препараты…

Своим пребыванием за границей Илья Ильич решил воспользоваться для того, чтобы ознакомиться с работой ведущих лабораторий, а заодно приискать себе пристанище.

В Вене во время конгресса профессор Гюппе приглашал его обосноваться в Висбадене — маленьком университетском городке. Что ж! Ни о чем другом он не мечтал.

Но в Висбадене Мечников быстро убедился, что городок этот не для него. Лаборатории враждовали между собой, а внутри каждой царил свой эксцеленце.

В Мюнхене, куда он поехал объясниться с Эммерихом, была такая же картина.

Германия ему явно не подходила.

Совсем иное он увидел в Париже.

Пастер оказался дряхлым, полупарализованным старичком, совершенно седым. Он был болезненно бледен, выглядел крайне утомленным, и Мечников подумал, что жить ему осталось несколько месяцев. Но едва Пастер заговорил, как серые глаза его заблестели и он весь преобразился.

«В то время как мои молодые сотрудники отнеслись очень скептически к вашей теории, — вспоминал Мечников слова Пастера, — я сразу стал на вашу сторону, так как я давно был поражен зрелищем борьбы между различными микроскопическими существами, которых мне случалось наблюдать. Я думаю, что вы попали на верную дорогу».

Волоча одну ногу, Пастер повел гостя в отделение, где принимали больных. «Он останавливался на малейших подробностях, — вспоминал Мечников, — отчаивался при малейшей неудаче, утешал детей, плакавших от боли, причиняемой впрыскиваниями, совал им в руку медные деньги и конфеты. Легко было видеть, что Пастер всем существом своим предан делу и что страстность его натуры не уменьшилась с годами».

«Страстность натуры», «всем существом предан делу», «отчаивался при малейшей неудаче», «утешал детей, совал в руку конфеты и деньги»… О ком говорит Мечников? О Пастере? Да, конечно. Но разве и не о себе тоже?.. Разве не увидел он в полупарализованном старике свою страсть, свой темперамент и азарт и разве не это родство натур, родство характеров объясняет в какой-то мере то исключительное положение, какое в скором времени Мечников займет в Институте Пастера?

И не поэтому ли ему вдруг стало так необыкновенно просто с этим уже причисленным к сонму бессмертных — не только формально, ибо Пастер входил в число сорока «бессмертных» членов Французской академии, но по сути своей деятельности, по завоеванному жизнью своей праву на бессмертие — человеком!.. И так просто оказалось обратиться к Пастеру с просьбой (о чем и не помышлял, отправляясь к нему), чтобы в новом своем институте, строительство которого подходило к концу, он выделил ему одну или две комнаты, как «независимому» исследователю.

Пастер пригласил Мечникова на обед. Уверенный, что речь идет об обычном семейном обеде, Илья Ильич облачился в черный сюртук. Подымаясь по лестнице, он, однако, увидел разодетых дам и кавалеров во фраках. Мечников захотел тотчас вернуться в гостиницу, дабы надеть фрак, благо запасся им для Венского конгресса. Но Пастер уже увидел его, никуда не отпустил и, чтобы гость чувствовал себя свободно, сам переоделся в сюртук. Он усадил Мечникова рядом с собой, был к нему очень внимателен и предупредителен.

«Гвоздем программы», как выяснилось, было вручение хирургу Терильону ордена Почетного Легиона. Когда Пастер с большой торжественностью передал Терильону коробочку, все пришли в неописуемый восторг, а награжденный бросился целовать ученому руки.

После обеда, желая доставить русскому гостю особое удовольствие, Пастер стал показывать ему свои собственные награды. Ордена были выставлены в особой витрине, и Пастер подробно и с большим знанием дела рассказал о каждом. Под конец он извлек один из них, дал внимательно разглядеть (орден был вычеканен из серебра в виде маленьких роз, подвешенных на цепи) и с гордостью объяснил, что это очень важный бразильский орден, которым награждены всего два человека: он, Пастер, и какой-то бразильский адмирал.

Мечников не мог сдержать улыбки.

Позднее, когда Илья Ильич уже работал в Париже, Пастер как-то, будучи сильно удрученным, на вопрос, что с ним, ответил:

— Можете себе представить, я только что был в министерстве, и мне наотрез отказали дать вам сразу орден офицера Почетного Легиона, а, ссылаясь на какие-то нелепые правила, согласились наградить вас лишь орденом кавалера.[35]

Мечников стал уверять, что равнодушен к орденам, но Пастер не поверил: решил, что его успокаивают.

У «бессмертных» бывают свои слабости…

Едва Мечников вернулся в Одессу, как опять на него посыпались всевозможные нападки.

Стоило ему начать курс лекций о туберкулезе, как в газете «Новороссийский телеграф» появилась разносная статья Искерского.

Корш продолжал присылать разные комиссии, и они послушно «устанавливали», что на станции не соблюдаются элементарные санитарные правила.

Узнав о том, что Пастер в ответ на просьбу правительства Австралии указать средство борьбы с сильно расплодившимися и уничтожавшими посевы кроликами предложил распространять среди них куриную холеру, Мечников решил применить тот же метод против сусликов, наносивших большой урон сельскому хозяйству на юге России. Весной 1888 года Гамалея отправился в Кишинев и вместе с энтомологом Забаринским провел контрольные опыты. Результат получился превосходный, и Мечников захотел дальнейшие исследования перенести под Одессу, так как ездить в Кишинев было неудобно. Но Корш заявил, что куриная холера опасна для домашних животных, и эксперименты запретил. Не без его участия в «Новом времени» появился бойкий фельетон, в котором утверждалось, что куриная холера опасна и для людей, так как может превратиться в настоящую азиатскую холеру.

Мечников немедленно послал свои возражения в «Новое время», а на областном съезде земских представителей дал бой Коршу. Илья Ильич доказал, что врачебный инспектор не знает существа дела. Микроб куриной холеры совершенно безвреден для крупных животных, а для домашней птицы опасны только неослабленные микробы; суслики же гибнут от ослабленных, которые птицам лишь полезны, ибо вызывают у них иммунитет. Ответ Корша свелся к тому, что-де Мечников очень искусен в полемике… Тем не менее врачебный инспектор «остался при своем мнении». Съезд направил ходатайство генерал-губернатору, и опыты в конце концов были разрешены. Но случай этот нанес еще одну рану чувствительной душе Мечникова…

«Разве можно жить в подобных условиях, разве можно вести какую-нибудь работу?» — горячился он, и, как писал Бардах, «этот инцидент имел очень большое влияние и сыграл известную роль в его решении покинуть Россию».

Сам Мечников и Ольга Николаевна тоже вспоминают столкновение с Коршем как «последнюю каплю, переполнившую чашу».

Он хоть и договорился с Пастером, но, видно, еще колебался. Шутка ли — уехать в чужую страну, поселиться среди людей, говорящих на чужом (хоть и понятном тебе, но чужом!) языке, привыкать к чужим обычаям и нравам…

Но жребий был брошен. Уезжая на лето в Поповку, Мечников уже твердо знал, что на станцию не вернется.

Правда, в отставку он не подал.

Опасался, как объяснял впоследствии, что на его место пригласят кого-нибудь со стороны.

Он хотел, чтобы станцию возглавил опытный и преданный делу человек, то есть Николай Федорович Гамалея, и три руководителя станции порешили, что лучше всего ему пока уйти в длительный отпуск, дабы Гамалея стал временным заведующим. Это, по их мысли, облегчило бы утверждение его потом на постоянную должность.

В деревне Илье Ильичу было неспокойно. Как-то сложится будущая жизнь?.. Вместе с Ольгой Николаевной он поглощал несметное количество французских романов, стремясь разобраться в особенностях национального характера французов. Романы ему не нравились. Да и дела станции продолжали волновать.

Незадолго до его отъезда в деревню на одном из совещаний к нему обратились с вопросом: что он думает о сибиреязвенных прививках в Белозерке? В ответ он подверг опыты Скадовского подробному разбору.

Председатель Херсонской губернской управы Никитин попросил Илью Ильича изложить свои соображения письменно, что он и сделал. Как только его отзыв появился в «Одесском листке», в редакцию пришла телеграмма:

«В № 140 вашей газеты появился реферат отзыва Мечникова о белозерских прививках, на который с удовольствием отвечу. Георгий Скадовский».

Что напишет Скадовский? Не придется ли возражать на его ответ?.. Мечников напряженно ждал…

Илью Ильича беспокоило и то, что между двумя его помощниками наметилось отчуждение, какая-то взаимная ревность. Чем она была вызвана? Мечников, вероятно, знал, но нам сейчас трудно выяснить этот вопрос. Оба талантливые, оба преданные делу, они, однако, были очень разными. Высокий, статный, красивый, в щеголеватом пенсне на цепочке, Гамалея работал легко, как бы играючи, как бы между прочим. Бардах же, до болезненности худой, с печатью обреченности на лице, отдавался делу с неуемной горячностью, с аскетическим самоотречением… Уходя в отпуск, Мечников поручил Бардаху все работы по прививкам против сибирской язвы. Может быть, Гамалее это не нравилось? Может быть, Бардаху не нравилось, что за два года существования станции Гамалея успел прославиться на весь мир, о нем же вспоминали значительно реже?..

В одном из писем Мечникову Гамалея недовольно сообщал, что Бардах повел работы по вакцинации овец против сибирской язвы со слишком большим размахом. Илья Ильич на это не ответил, дав понять временному заведующему, что тот вмешивается не в свое дело.

Еще Гамалея писал, что станцию опять посетил принц Ольденбургский и, узнав о предстоящем уходе Мечникова, предлагает ему возглавить в Петербурге большой институт, который задумал основать.

Нетрудно представить, как екнуло сердце Ильи Ильича… «Но, проученный одесским опытом и зная, как трудна борьба с противодействиями, возникающими без всякой разумной причины со всех сторон, я предпочел…» Словом, он остался при своем решении. Тем более что петербургский климат был вреден Ольге Николаевне.

Слухи о его уходе проникли в печать, и в Одесскую городскую управу поступило заявление из Петербурга от доктора медицины Кноха, пожелавшего занять место директора станции.

Потом в газете «Новороссийский телеграф» появился «Ответ на отзыв», написанный Скадовским, причем, не удовлетворившись этим, Скадовский запросил телеграммой редактора «Записок Императорского общества сельского хозяйства Южной России» Забаринского, может ли его статья быть помещена в этих «Записках». «Неприличный и ненаучный тон вашего ответа в „Нов. тел.“ исключает возможность его появления в серьезном и порядочном органе печати» — такую депешу получил Скадовский. Но не успокоился. Он поспешил выпустить «Ответ» на собственный счет и разослал брошюру чуть ли не всем земским деятелям губернии.

…Как просто, оказывается, было в то время печатно возвести на человека любое обвинение! Скадовский утверждал, что Мечников… подкуплен Пастером, а вернее — Обществом пастеровских вакцин. Пастер (а Скадовский думает, что общество, ибо «едва ли г. Пастер принадлежит к числу тех людей, которые, продавши свое имущество одному лицу, могут решиться продать то же имущество другому») потому-де открыл Гамалее «секрет» сибиреязвенных прививок, что в Париже узнали об успехах Ценковского и задумали с помощью Одесской станции задушить конкурента!..

Брошюра произвела на земских деятелей тем большее впечатление, что Скадовский пользовался в губернии сильным влиянием. Сказочно богатый (он даже выстроил собственный город-порт Скадовск), он принадлежал к числу «просвещенных» помещиков, жертвовал немалые суммы на общественные и благотворительные нужды, и земское начальство перед ним заискивало.

Ответ Скадовского был опубликован в первых числах августа, а 14 августа в «Одесском листке» появилось короткое сообщение:

«Бактериологическая станция просит нас заявить, что при производстве предохранительных прививок первой вакцины в Каховке у помещика К. М. Панкеева вследствие еще не выясненной причины погибло свыше 50 процентов привитых овец. Точная цифра павших привитых овец не приведена пока в известность. Причины этого несчастного случая тщательно расследуются на станции».

22 августа 1888 года Мечников приехал в Одессу, я 24-го уехал обратно в Поповку. Что пережил он за эти три дня?.. Ответ пусть подскажет читателю его собственное воображение.

Какое счастье, что случилось это только теперь, когда Илье Ильичу уже 43 года и оптимистическое мироощущение окончательно в нем утвердилось! Произойди нечто подобное несколькими годами раньше, и кто знает, не предпринял ли бы он новую попытку переступить черту и не оказалась ли бы она более удачной, чем прежние.

…Выяснилось, что погибло не свыше половины, а около 80 процентов овец общим числом 3549 и стоимостью в 40 тысяч рублей.

Что именно произошло, установить оказалось невозможным.

Бардах и помогавший ему молодой врач Шор уже привили первую и вторую вакцину почти семи тысячам овец помещиков Сухомлиновых и Кузнецова. И ни одна из них не пала! А буквально за несколько дней до катастрофы они привили первую вакцину семи тысячам овец другого помещика — Шредера. И опять ни одна не погибла! Таких результатов не добивались даже во Франции, где массовые прививки проводились уже много лет.

Не желая попусту терять две недели, которые должны пройти между прививками первой и второй вакцины, Бардах и Шор поехали к Панкееву. И вот, когда они заканчивали дело, овцы начали гибнуть…

Надеясь спасти оставшихся, Бардах стал спешно вводить им фенол, но было уже поздно. Пастухи пришли в сильное возбуждение, над молодыми учеными нависла опасность самосуда. В полном изнеможении от усталости и горя приехал Бардах с остатком вакцины в Одессу. Гамалея ввел пробу кролику, и тот вскорости погиб. Стало ясно, что у Бардаха была не первая вакцина, а сильный яд сибирской язвы. Почему? Мечников терялся в догадках. Кто-то подменил культуру? Маловероятно… Вакцина самопроизвольно усилилась? Это тоже маловероятно.

Пришел Панкеев. Он оказался «человеком, не смотрящим в глаза и (к счастью) вообще малосимпатичным», как писал Мечников Ольге Николаевне. Помещик требовал возмещения хотя бы половины убытков. Мечников ответил, что сочувствует его беде, но выложить двадцать тысяч не может. Он предложил встречный план. Пусть Панкеев повременит, даст станции оправиться; впредь прививки будут проводиться небольшим партиям овец под залог определенной суммы, так что хозяевам ничем рисковать не придется; вырученные же деньги пойдут на покрытие убытков Панкеева, и за несколько лет частично, а то и полностью станция их возместит. Но помещик этот план отверг. Он потребовал, чтобы Мечников и Гамалея уплатили ему по 10 тысяч (с Бардаха взять было нечего). Оба, разумеется, отказались. Панкеев подал в суд, дело тянулось много лет, и в конце концов он во всех инстанциях проиграл, что, между прочим, сразу же предсказал Мечникову его брат Николай Ильич («спокойный папаша» был одним из лучших практикующих юристов Одессы).

Но в печати поднялся невероятный шум: газеты не могли пропустить столь скандальную историю.

Неистовствовал «Новороссийский телеграф». В столице улюлюкало «Новое время». Подпевали «Петербургские ведомости». Только «Одесский листок» оставался доброжелательным и даже пытался защищать Мечникова. 22 сентября газета писала:

«…систематические нападки на И. И. Мечникова, встречающиеся в последнее время в столичной прессе, очевидно, исходят из одного и того же источника. Мы едва ли ошибемся, если скажем, что эти нападки исходят от не в меру рьяных последователей покойного Л. С. Ценковского, мнящих себя почему-то его продолжателями. К этому мнению приводит нас тот факт, что почти всегда рядом с нападками на И. И. Мечникова идут дифирамбы и славословие Л. С. Ценковскому. Г. Мечников, изволите ли видеть, оказывается не только прямым виновником неудачной прививки, но самая неудача является прямым последствием того, что во главе бактериологической станции стоит именно г. Мечников, не имеющий диплома ветеринара и коновала».

«Одесский листок» все объяснял точно. Несмотря на неудачу у Панкеева, в эффективности метода прививок сомневаться не приходилось, поэтому враги станции стремились поставить несчастный случай в ряд с другими «упущениями». Всякое лыко пошло в строку. Вспомнили и вола, погибшего от чумы; умершую фельдшерицу Александрову, заразившуюся по собственной небрежности сапом (это произошло в то время, когда Мечников был в Вене на Международном конгрессе; причину несчастья выясняла особая комиссия и пришла к выводу, что Александрова не соблюдала положенных правил предосторожности), и каких-то покрытых коростой овец, содержавшихся на ферме вместе со здоровыми (Мечников не имел об этом понятия, так как овцы не принадлежали станции)… Одна газета написала, что Мечников почти не бывает в Одессе, ибо живет либо за границей, либо в деревне, а другая в связи с этим недоумевала: почему же он не подает в отставку?

Ему указывали на дверь…

Особенно явственно это прозвучало на заседании Херсонского губернского земства. Председатель управы Никитин заявил, что Мечников нравственно обязан возместить Панкееву убытки; Никитин предлагал учредить многоэтажный контроль над станцией и запросить Мечникова, согласен ли он остаться заведующим при таких условиях. Последний пункт был, правда, снят, но само обсуждение его, подробно изложенное в газетах, уже было прямым оскорблением! Станцию называли «спекулятивным учреждением», от которого губерния «не получает никакой пользы». И в довершение ко всему собрание подчеркнуто вынесло благодарность Скадовскому…

А Мечников-то в это время, уже в Париже, мучился сомнениями: имеет ли он право в столь критический момент оставить станцию, не следует ли ему вернуться?..

Прочитав отчет о заседании, он отвечал:

«Разумеется, я бы пополнил убытки, как бы это трудно для меня ни было, если бы считал себя хоть сколько-нибудь ответственным за небрежность, совершенную более чем через два месяца после моего отъезда из Одессы и официальной сдачи станции в другие руки».

Мечников напомнил о своих безвозмездных трудах в пользу земства и указал, что если бы, ввиду несчастного случая, произвели «материальную оценку» его деятельности и «предложили бы внести за меня сумму, которую, по мнению председателей двух управ, я должен г. Панкееву», то ему «вряд ли бы много пришлось приплатить из собственного кармана».

«Я, конечно, отказался бы от такого предложения, — заключал Илья Ильич, — и привожу его только для того, чтобы осветить свои права на иное отношение ко мне общественных инстанций».

Да, Мечников имел право на иное отношение к себе общественных инстанций, но он, конечно, не мог рассчитывать на иное отношение. Хуже было другое.

«Полагая, что лица, более или менее близко стоящие к делу, найдут возможность высказаться по этому поводу, я долгое время по легко понятным соображениям не решался выступить в свою защиту».

Лица, близко стоящие к делу, не нашли возможность высказаться.

Бардах по вполне понятным причинам молчал. Он был виноват, конечно, что, прежде чем использовать очередную порцию вакцины, не проверил ее на кролике или на одной-двух овцах. А Гамалея? «Я считал Мечникова морально ответственным за катастрофу ввиду того, что он передал такую ответственную работу двум молодым людям без всякого контроля и участия со своей стороны». Странное утверждение. Сам Гамалея, уезжая в Париж, передавал Бардаху более ответственные прививки — против бешенства. Да и по возрасту он на два года младше Бардаха. Выходит, Пастер тоже поступил опрометчиво, когда доверился ему — еще более молодому.

Друзья, как известно, познаются в беде. Дружба трех основателей Одесской бактериологической станции не выдержала проверки бедой…

Мечников не считал, что, поручив Бардаху большое дело, допустил ошибку. В своем ответе земству он писал: «Если бы меня спросили, кому бы я и впредь поручил ведение этого дела, то я, не колеблясь, указал бы на того же г. Бардаха, тем более что после, такого ужасного несчастья он приобрел большую опытность. Ни пред другими, ни пред собой я не намерен умалять пагубное значение непостижимой ошибки г. Бардаха, но я не могу в то же время не принимать в соображение, что в новом деле подобные ошибки не такая большая редкость. Следует вспомнить, что хорошие результаты Одесской станции по отношению к прививкам водобоязни тоже дались не сразу, а после тяжелых неудач первого периода этих прививок».

Чтобы написать такое после случившегося, надо было иметь мужество и надо было верить в Бардаха…

Что ж, Мечников хорошо знал своего ученика.

…Нет никакого сомнения, что под «лицами, близко стоявшими к делу», Илья Ильич разумел именно Бардаха и Гамалею — основных сотрудников станции. Но совестливый Александр Онуфриевич Ковалевский принял упрек и на свой счет.

«Я горько скорблю, что не ответил раньше за вас, — поспешил он написать Мечникову, — тем более что почти те же мысли приходили и мне в голову, и Заленскому, Михайловскому и другим, и я их и говорил».

Но Ковалевскому еще предстояло вступиться за своего друга. На следующий день в «Одесском листке» появился ответ Мечникову председателя Херсонской губернской управы Никитина. Оказывается, он вовсе не обвинял Илью Ильича за отказ уплатить Панкееву! Хотя имел на это право. Потому что Мечников в свое время заявил публично, что станция берет на себя всю ответственность за последствия сибиреязвенных прививок… Что же касается своих безвозмездных трудов в пользу земства, то Мечников напрасно их перечисляет: «Земство Херсонское как прежде, так и ныне относится с большим почтением к трудам уважаемого профессора и с большой благодарностью; но следует ли из этого, что за дело, подобное панкеевскому, это земство аплодировало, когда этим делом доказано, что безграничному доверию земства г. Мечников не дал должной цены». Выходит, это Мечников должен был ценить доверие земства, милостиво позволявшего трудиться на его благо!

Ковалевский тотчас запросил телеграммой, действительно ли Мечников говорил где-нибудь, что берет на себя ответственность за все последствия прививок, и, получив ответ: «Никогда не произносил в заседании приписываемых слов», — напечатал резкую отповедь Никитину. Его высказывания Ковалевский назвал «бесцеремонным глумлением». «По мне, не подлежит никакому сомнению, — писал с болью Александр Онуфриевич, — что за этот несчастный случай Мечников выстрадал более, чем все господа представители земства, вместе взятые <…>, а г. Никитин позволяет говорить о требовании аплодисментов! — не аплодисментов могли требовать от земства г. Мечников и заведующие станцией, а делового и серьезного отношения к делу. Станция земская и городская, земству представляются постоянные отчеты о ее деятельности, представители земства обязаны были отнестись деловым образом к серьезному делу, расследовать вопрос во всех деталях, произвести следствие и изложить в докладе управы результаты и предложить меры, способные урегулировать и упрочить дело, а не оскорблять или попросту изгонять г. Мечникова».

До Ковалевского доходили слухи, что Никитин «ужасно зол»; но возразить председатель управы не решился. Пилюлю он проглотил.

А Скадовский, немало потрудившийся над раздуванием «Панкеевского дела», в конце концов обломал сук, на котором сидел сам. Товарищ министра внутренних дел, дабы успокоить «общество», прививки против сибирской язвы в России запретил. Со временем весь материал и на Одесской станции, и в Белозерке погиб…