Мечников

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Одесская бактериологическая станция

Утром 6 июля в лаборатории Пастера появилась взволнованная женщина. За руку она держала девятилетнего сына.

Два дня назад Жозефа искусала собака, которую признали бешеной. Доктор прижег мальчику раны карболовой кислотой, но обнадеживать несчастную мать не стал. Он посоветовал отвезти Жозефа в Париж, сказал, что там есть человек, единственный во всем свете, который может спасти ребенка, хотя он и не врач.

..Уже более пяти лет Пастер занимался бешенством, но, выделить возбудителя болезни так и не смог. Путь, которым он шел, создавая вакцину против сибирской язвы, здесь не годился. Долгими опытами он установил, что таинственный возбудитель гнездится в продолговатом мозге. С помощью Эмиля Ру Пастер разработал методику заражения собак. И кроликов. После этого уже нетрудно было культивировать таинственных возбудителей непосредственно на животных: следовало лишь своевременно прививать вытяжки из продолговатого мозга взбесившихся кроликов здоровым. Но как приготовить вакцину, как получить ослабленные культуры невидимых возбудителей? Пастер решил и эту задачу. Оказалось, что если мозг бешеного кролика подвергнуть высушиванию при определенной температуре, то вирус ослабляется, причем степень ослабления пропорциональна времени высушивания.

Пастер преодолевал одну трудность за другой и наконец пригласил комиссию, которая работала полгода и подтвердила, что если собаке ввести несколько капель суспензии, приготовленной из вытяжек кроличьего мозга, подвергнутого высушиванию в течение четырнадцати дней,[32] через сутки ей же ввести тринадцатидневную суспензию и так постепенно увеличивать вирулентность вакцины, то прививки эти сами по себе для животного безвредны и в то же время предохраняют его от последующего заражения бешенством. И самое главнее: даже если собака была искусана до начала прививок, но лечение началось достаточно рано, то она тоже останется здоровой. Собака. Но собака — не человек!

Относительно человека еще все оставалось неясным. Ни дозы прививок, ни их интенсивность…

Но медлить было нельзя: с каждым днем опасность лишь увеличивалась. Тем более что случай серьезный: у Жозефа Пастер насчитал четырнадцать ран.

Первым, с кем он посоветовался, был Вюльпиан. Член комиссии, проверявшей работы по бешенству, он досконально знал все проблемы.

Вюльпиан сказал, что мальчика надо попытаться спасти.

Его поддержал Транше — единственный практический врач в лаборатории Пастера.

Но самые близкие, самые преданные помощники — Ру и Шамберлан — восстали против прививок человеку.

В случае неудачи, говорили они, метод будет настолько скомпрометирован, что применение его станет невозможным; если же для мальчика все кончится хорошо, то в лабораторию хлынут пострадавшие, отказать им будет уже нельзя, меж тем лаборатория не готова к их приему.

Пастер понимал всю серьезность этих возражений. Но он решился. В тот же день Транше сделал Жозефу Мейстеру первую инъекцию…

Вторым был четырнадцатилетний Жюпиль. Вместе с пятью другими мальчиками он пас на лугу стадо, когда увидел на дороге бегущую собаку: изо рта ее клочьями свисала пена. С криками «Сумасшедшая, сумасшедшая!» ребята бросились наутек, а Жюпиль, спасая товарищей, вступил с собакой в единоборство. Ему удалось повалить ее, перетянуть хлыстом пасть и задушить, но руки его были покусаны. Как отказать такому храбрецу!

Вслед за Жюпилем в лабораторию Пастера стали стекаться пострадавшие со всей Франции. Потом прибыли четыре мальчика из Нью-Йорка… Потом из других стран.

Появились пациенты и из России.

А вскоре некоему бессарабскому помещику М. В. Строеско пришла в голову фантазия пожертвовать тысячу рублей на поездку русского врача в Париж для изучения методики прививок против бешенства.

Строеско был человеком скромным; он пожелал остаться неизвестным, и в Общество одесских врачей с просьбой избрать подходящего кандидата от имени «жертвователя» обратился доктор Духновский.

Председатель общества Н. А. Строганов зачитал письмо Духновского, и врач был избран, а врачебный инспектор Л. А. Маровский еще раньше вошел в городскую думу с предложением учредить в Одессе бактериологическую станцию…

Все это — доподлинно известные факты; но при знакомстве с ними не покидает ощущение какой-то таинственности…

В самом деле — почему столько случайных людей?

Строеско оставим — он всего лишь жертвователь (хотя кто-то ведь должен был внушить ему мысль именно так, а не иначе распорядиться своей тысячей). Но Духновский, Строганов, Маровский — они ведь врачи. И ни один из них, начинателей столь важного дела, впоследствии не имел к станции никакого касательства!

Похоже даже, что все трое толком и не знали, в чем, собственно, состоит их начинание. Маровский не знал наверняка: его записка в управу обнаруживает малое знакомство с бактериологией. В программу работы будущей станции он включил наряду с прививками против бешенства также прививки против чумы рогатого скота, сибирской язвы, краснухи свиней, сапа, овечьей оспы. Он не подозревал, что вакцины против чумы рогатого скота еще не существует и неизвестно, будет ли она создана — Мечников пока вел лишь предварительные разработки; вакцины против сапа тоже еще не существовало — Мечников только предполагал такие исследования.

Но почему Маровский объявил решенными именно те вопросы, которыми хотел заняться Мечников? Уж не с его ли слов (плохо понятых) писал свою записку врачебный инспектор?

И еще одно странное обстоятельство.

«Жертвователь» не просто просил общество избрать подходящего человека — он назвал своего кандидата, доктора Гамалею.

И Духновский не просто передал волю «жертвователя» обществу, а кандидатуру Гамалеи поддержал.

И Строганов — тоже.

Не подозрительное ли единодушие?

Теперь имя Николая Федоровича Гамалеи широко известно. Но ведь тогда это был молодой человек, всего два года назад получивший диплом врача (он, как и Бардах, после Новороссийского университета окончил Медико-хирургическую академию).

Правда, под влиянием Мечникова Гамалея увлекся бактериологией, по его примеру оборудовал у себя маленькую лабораторию и быстро освоился с техникой приготовления бактериальных культур — делом по тем временам очень тонким. Это он приготовил Мечникову вирулентные и ослабленные культуры бацилл сибирской язвы, помогал ему в исследованиях чумы рогатого скота, туберкулеза…

Поэтому именно к Гамалее, «специально занимающемуся бактериологией», официально обратился Маровский с просьбой подготовить предварительную смету расходов будущей станции и указать возможного заведующего. Гамалея смету составил и назвал кандидатуру Мечникова. Однако Мечников в рекомендациях своего ученика не нуждался. А вот если бы Мечникова спросили, кого, по его мнению, следует послать к Пастеру, он, конечно, предложил бы Гамалею.

Так, может быть, Илью Ильича и спросили?..

Может быть, вся затея исходила именно от него, и он держался в тени лишь потому, что не совсем «прилично» было выступать инициатором учреждения, которое сам собирался возглавить? Впрочем, стоило возникнуть препятствию на пути, и Мечников забывал о «приличиях». Ему пришлось «выдать» себя уже на том заседании общества, когда утверждали кандидатуру Гамалеи.

Искерский, которому, по-видимому, вся эта затея была не совсем по душе, предложил командировать в Париж Мечникова. Илья Ильич ответил, что он не врач и не имеет права делать прививки людям, а поэтому не может взять на себя такой труд. Тогда Искерский осведомился о научном багаже молодого врача, на что Мечников ответил:

«Д-р Гамалея долгое время работал со мной, и я могу заявить, что он прекрасно знаком с экспериментальной частью; в последнее время мы вместе работали над туберкулезными бациллами, культуру которых чрезвычайно трудно получить. В Париже получение этих культур вызвало шум, между тем д-р Гамалея весьма удачно и без шума получил эту культуру <…>. Доктор Гамалея одинаково хорошо знаком как с коховскими, так и с пастеровскими приемами. Я уверен, что в Одессе трудно будет найти такого бактериолога; кроме того, д-р Гамалея имеет прекрасные инструменты, устроенную маленькую лабораторию, совершенно свободен и, следовательно, — наилучший кандидат для такой командировки». После столь решительного отпора новых вопросов не последовало и кандидатура молодого врача была утверждена единогласно. Даже Искерский не решился голосовать против.

Гамалея уехал в Париж, а предложение Маровского, как требующее ассигнований, было передано в финансовую комиссию; комиссия, находя, что «вопрос нуждается в предварительной разработке», рекомендовала городской думе передать дело в городскую управу.

Началась обычная волокита.

Гласный думы Велькоборский, которому поручили это дело, оказался человеком энергичным. Он собрал совещание, пригласил на него Мечникова, Ковалевского, Заленского, профессора Ришави, председателя энтомологической комиссии Брайкевича, Маровского, Строганова. Все участники совещания высказались за скорейшую организацию в городе бактериологической станции, и, опираясь на их авторитетное мнение, Велькоборский составил подробную записку со сметой расходов на содержание станции и персонала — всего в 8220 рублей в год. Указал на Мечникова как на компетентное лицо, готовое взять на себя руководство станцией. Но…

1 марта Строганов зачитал на заседании общества четыре обстоятельных письма Гамалеи.

В них описывалась лаборатория Пастера, порядок приема пациентов, способ лечения, занятия Гамалеи краснухой свиней и сибирской язвой. Было видно, что молодому врачу оказан сердечный прием. Однако в лабораторию, где приготовляли вакцины против бешенства, посторонних не допускали; Пастер был против прививочных пунктов вне Парижа; он говорил, что не может выпустить из своих рук столь ответственное дело, да и не видит в этом нужды: в Париж для лечения приезжают из самых отдаленных районов земного шара… Словом, затею со «своей» станцией надо оставить и развернуть кампанию по сбору средств на строительство в Париже международного института, который замышляет Пастер. Так заключал Гамалея.

Услышав это, Мечников опять забыл о «приличиях». Он первым выскочил на трибуну и говорил с такой страстью, как никогда еще не говорил. Можно было подумать, что теперь решается его судьба (а она действительно решалась в эту минуту!).

Открыть подписку в пользу Пастеровского института необходимо, но в остальном согласиться с Гамалеей никак нельзя, горячился Мечников. Надо потребовать, чтобы он «продолжал преследовать цели своей командировки»…

Мечникова поддержали. Соответствующая инструкция была послана в Париж.

То было трудное для Пастера время, ибо пророка нет в своем отечестве. Из российского далека он казался небожителем, а в медицинских кругах Парижа многие считали его чужаком; химиком, взявшимся не за свое дело; сумасбродом, вздумавшим бороться с ядом бешенства ядом того же бешенства…

Первый подытоживавший прививки людям доклад Пастера в Медицинской академии вызвал бурю. Из 350 пациентов умерла только одна девочка, и ту привели в лабораторию больше чем через месяц после того, как ее укусила бешеная собака. Казалось бы, что противопоставить этим цифрам?

Но было что противопоставить…

Человек заболевает бешенством в течение полутора-двух месяцев после укусов, а то и еще позже. Достаточный срок миновал только для ста пациентов Пастера, так что будьте добры, господин профессор, остальные 250 случаев исключить!..

Далее. Всегда ли установлено бешенство собаки, искусавшей больного? Нет? Так исключите и все сомнительные случаи!..

Затем. Кое-кому из ваших пациентов предварительно прижигали раны? И даже многим? Откуда же уверенность, что им помогли именно прививки?..

А разве каждый человек, покусанный бешеным животным, умирает? Не каждый? Каков процент смертности? Точно еще не установлено? А одна девочка все-таки погибла, хотя прошла полный курс лечения?!

Отбиваться Пастеру было нелегко.

…И тут в Париж прибыло 19 крестьян из Смоленской губернии, жестоко покусанных бешеным волком. У пострадавших были глубокие раны на голове и лице; в организмы их попало очень много яда. Смертность в таких случаях бывает особенно высокой и сокращается инкубационный период болезни. А со времени происшествия прошло уже две недели…

Пастер увеличил интенсивность прививок и довел их до двухдневных суспензий. (В обычных случаях он останавливался на пятидневных.)

Но, несмотря на принятые меры, один из пострадавших умер до окончания полного курса лечения и еще двое — вскоре после него… Остальные, правда, были живы, но, пока не минул двухмесячный срок, Пастера не оставляла тревога. Ухаживавшего за русскими пациентами Гамалею он принимал ежедневно в любое время…

Вскоре прибыло семь человек, покусанных волком в Орловской губернии; один из них тоже умер. Из девяти пострадавших от бешеного волка во Владимирской губернии умерло трое…

Пастеру стало ясно: хочет он того или нет, а прививочные пункты вне Парижа необходимы.

Однажды Гамалея поделился с ним мыслями о причинах неудач, то есть о том, над чем ломал голову сам Пастер. Все случаи смерти падали на первые четырнадцать дней после окончания прививок. Не значит ли это, рассудил Гамалея, что вакцина противодействует вирусу лишь до его проникновения в нервную систему, а две недели необходимы вирусу, чтобы размножиться в нервной системе и поразить ее?

Пастеру эти соображения показались основательными. Он убедился, что, несмотря на молодость русского коллеги, может ему доверять.

Однако выделить из своего бюджета восемь тысяч управа не хотела, а возможно, и не могла. Она снеслась с Херсонским губернским земством, дабы переложить на него половину расходов; там тоже созывали совещания, обсуждали, рядили… Мечников нервничал, ждал, но в его ли характере было ждать пассивно?

Вместе с Я. Ю. Бардахом он вторгся в домашнюю лабораторию Гамалеи и начал ее расширять.

Прежде всего надо было оборудовать комнату для приема больных и, главное, еще одну — для высушивания кроличьего мозга. Мечников раздобыл газовый камин с аппаратом, регулирующим приток топлива, собственноручно притащил в «мозговую» комнату, опробовал и убедился, что с его помощью можно поддерживать постоянную температуру, отклонения от которой будут меньше градуса. Итак, одна из главных проблем решена.

Мечников заказывает металлические клетки для кроликов и собак, запасает на ферме Общества сельского хозяйства необходимое количество животных. Воспользовавшись подвернувшимися случаями, Бардах прививает партиям кроликов мозг умершего от бешенства человека и трех подозрительных собак (две из них оказались бешеными): он начинает культивировать возбудителя.

А Мечников не устает воевать за уже фактически существующую станцию. Он читает три публичные лекции — в них доказывает, что «санитарно-гигиенические меры должны обосновываться на данных бактериологических исследований» и что «для внесения научности в эту область необходимы особенные станции».

Много раз он развивает ту же мысль в Обществе одесских врачей. Публикует в «Одесском листке» статью, в которой рассказывает, чем занималась бы станция, если бы вопрос о ней был решен положительно.

В конце мая из Парижа прибывает бесценный груз: три кролика (точнее, лепарита — зайцекролика), зараженных ядом бешенства, — их Пастер подарил Одесской станции, дабы избавить от долгих предварительных опытов. На следующий день один из лепаритов взбесился; Бардах извлек его мозг, растер в специально приготовленном бульоне и ввел первой партии кроликов.

Остальных двух лепаритов, прежде чем их постигла такая же участь, Мечников продемонстрировал в Обществе врачей и не забыл подчеркнуть, что «если пропадет присланный материал от Пастера», то «трудно и неловко будет просить вторично такой материал».

1 июня 1886 года Гамалея вернулся в Одессу. 10-го в тетради регистрации появилась запись номер 1: «Бардах Яков, 28 лет, изъявил желание быть привитым».

Яков Юльевич Бардах первым в России подверг себя прививкам против бешенства с чисто научной целью (Гамалея дважды подвергался им еще в Париже).

А 13-го начался прием пострадавших…

В Одессу, в дом Гамалеи на Канатной улице, 14 потянулись больные. Еще недавно они были обречены, а теперь у них появилась надежда. По большей части это были люди бедные, не смевшие и думать о том, чтобы добраться до Парижа. И в Одессу-то многим из них удавалось приехать только потому, что давний знакомый Мечникова, учившийся в Новороссийском университете, Сергей Юльевич Витте, будущий министр финансов и глава правительства Российской империи, а в то время управляющий Юго-Западных железных дорог, распорядился выдавать в необходимых случаях пострадавшим бесплатные билеты.

На бактериологическую станцию приходили люди издерганные, перевозбужденные, с полными ужаса глазами. Даже один офицер, человек образованный и неробкий, признавался, что перед первой прививкой его сильно манило открытое окно, как Подколесина в гоголевской «Женитьбе».

— Если бы только стыд не удержал, я бы дал тягу со станции, — признался он корреспонденту «Одесского листка».

Но день ото дня больные успокаивались и оканчивали лечение в уверенности, что спасены.

Такова была психологическая реакция пациентов.

Зато реакция обывателей, которых никогда не кусали бешеные собаки, была иной. Их ужас держался стойко, и стыд их не останавливал. По городу ползли панические слухи. Если появлялся наниматель квартиры и узнавал, что это дом Гамалеи, то прежде всего спрашивал:

— Это какого же? Не того, что у Пастера?

— Да, того самого.

— Так это здесь бешенство прививают! Господи, спаси и помилуй! — и спешно удалялся.

Служивший при лаборатории сторож поспешил взять расчет.

Врачебный инспектор получил анонимный донос: в доме Гамалеи прививают животным чахотку, дифтерит, скарлатину и выпускают их на свободу. И даже в цистерну, откуда жители берут питьевую воду, опускают банки с зараженной кровью…

Надо было спешить с подыскиванием постоянного пристанища для станции…

Мечников целыми днями разъезжал по городу, и вскоре ему удалось найти за недорогую плату двухэтажный особняк на Гулевой улице — типичный для Одессы дом с внутренним двориком, вход в который преграждают чугунные ворота с литой решеткой.

В доме было 19 комнат. Шесть из них Илья Ильич взял себе, остальные тринадцать отвел под станцию. Городская управа его выбор одобрила, в дом стали проводить воду и газ; вопрос о станции был наконец решен.

Управа утвердила штат из семи человек. Заведующему положили годовое жалованье в три тысячи рублей, полторы тысячи — помощнику заведующего и по шестьсот и четыреста двум фельдшерам и трем служителям.

Сразу же вышла неловкость, ибо у Мечникова было два помощника, а не один. Выход из положения он увидел в том, что предложил состоятельному Гамалее сверхштатный (неоплачиваемый) пост товарища заведующего, а помощником назначил неимущего Бардаха. Илья Ильич имел на это моральное право, потому что от своих трех тысяч отказался наотрез, а когда управа не захотела принять такую жертву, то он приобщил эту сумму к тысяче, отпускавшейся на текущие расходы.

Мечников и Гамалея предоставили в распоряжение станции свои собственные микроскопы, термостаты, автоклавы, тем не менее на покрытие расходов денег не хватило; в конце года Мечников вынужден был обратиться к городским властям с просьбой о дополнительной субсидии, которая и была великодушно дана, но… в счет бюджета следующего, 1887 года.

Итак, он добился того, чего так страстно желал. Он остался если не совершенно, то хотя бы отчасти «независимым» исследователем: ни копейки не брал за свои труды. И, имея двух ревностных помощников, мог доверить им практическую работу и сосредоточиться на защите и развитии своей теории. Он все предусмотрел и не сомневался, что так и пойдет. Он не учел (так никогда и не научился учитывать), что жизнь полна неожиданностей, случайностей, которые невозможно предусмотреть.

В августе 1886 года, когда Илья Ильич по обыкновению хозяйствовал в Поповке, его пригласили в Одессу на санитарный съезд. Он, разумеется, приехал и тут же вступил в схватку с главным докладчиком — доктором М. С. Уваровым.

Уваров доказывал, что бактериология не имеет сколько-нибудь важного значения в санитарном деле. «Гигиена — наука общественная, а потому и средства ее должны быть социологическими». Докладчик утверждал, что основная задача санитаров — изучать распространение заболеваний, а основной метод — статистика; общественные явления нельзя рассматривать в микроскоп.

«— Не мне говорить против статистики, — парировал Мечников, — но статистика дает весьма отдаленные результаты, а жизнь требует сейчас, сию минуту, помощи, и с этой точки зрения бактериология, конечно, может дать более непосредственный, практический результат… Я меньше всего склонен рекомендовать земству принятие неустановившихся научных приемов и выводов, которые или недостаточно еще проверены, или бесполезны. Но почему же не воспользоваться тем, что уже есть, теми результатами, которые уже утверждены и несомненны?»

Такого выступления ждали, и «гг. Грязнов, Уваров, Поппер и Генрихсон, — как писал „Одесский листок“, — поспешили возражать, доказывая важность и необходимость статистики, как будто оратор что-нибудь высказывал против».

Выпады против бактериологии представляются нам сегодня порождением косности, закоренелого консерватизма. В то время еще изредка наведывалась в Европу чума; частой гостьей была холера; туберкулез, словно всесильный дракон, постоянно требовал жертв (ведь каждый седьмой человек умирал от чахотки!). Как же не возмущаться нам, что какой-то Уваров ставил палки в колеса великому Мечникову?

Но не будем забывать, что события тех лет мы рассматриваем (и не можем рассматривать иначе!) сквозь призму успехов, достигнутых в последующие годы и десятилетия. Постараемся быть справедливыми. В каждую эпоху появляется множество лжеучений и лжепророков, и особенно много их в медицине; и никто еще не нашел рецепта, как безошибочно зерна отделять от плевел. Во главе санитарного дела Херсонской губернии Михаил Семенович Уваров был поставлен по прямой рекомендации Ф. Ф. Эрисмана — крупнейшего в России гигиениста; и повел работу таким образом, что, несмотря на нехватку врачей, мизерность денежных средств и невежество большей части населения, организация санитарного дела в губернии была одной из лучших в Российской империи. В докладе Уварова отразилось общее недоверие врачей к новой науке, имевшей, по их мнению, очень скромные и притом сомнительные успехи и чрезмерные претензии.

Но именно потому, что Уваров был не одинок, Мечников не мог оставить его нападки без ответа. В пылу полемики Илья Ильич зашел дальше, чем хотел. Он заявил, что санитар — по преимуществу дезинфектор, а потом просил не включать этих слов в протокол. В конце концов съезд принял его резолюцию, в которой, между прочим, было указано, что санитарные врачи должны овладевать бактериологическими методами и что Одесская станция берется их учить.

В сентябре 1886 года Мечников открыл «холерные» курсы…

Холера в это время появилась в Австро-Венгрии и неумолимо приближалась к русским границам. Чтобы предотвратить надвигающуюся беду, Илья Ильич предложил установить на границе санитарные посты для обследования въезжающих из Австро-Венгрии и такие же пункты основать при больницах, дабы своевременно выявлять случаи холеры. Но для работы на этих постах и пунктах нужно было подготовить персонал — вот Мечников и взялся обучать врачей. В десятидневный срок очередная группа слушателей приобретала навыки в диагностике холеры.

О курсах много писали газеты; журналисты восхищались тем, как чудодей-профессор, обучая врачей, пользуется консервными банками и обходится без дорогостоящего оборудования.

Эти неумеренные восторги обеспокоили Мечникова. Он поспешил опубликовать разъяснение, дабы появившиеся сообщения «не подали повод к некоторым недоразумениям».

«Хотя станция действительно настолько бедна, — писал Мечников, — что не имеет даже своих микроскопов, тем не менее она пользуется всеми приборами, необходимыми для бактериологических исследований». Мечников перечисляет эти приборы и заключает: «Если врачи, занимавшиеся на станции, приготовляли студень с помощью „посуды, имеющейся всегда у каждого под рукой“, то это объясняется именно тем, что преследовалась специальная цель — показать, как на пограничных пунктах можно обойтись без лабораторных приспособлений».

На станцию стекалось все больше пострадавших.

Приезжали из Твери и Екатеринослава, Костромы и Козлова, Сорок и Подольской губернии, Нежина и Москвы, Киева и Калуги, Петербурга, Кременчуга и Харькова; появились больные из Румынии и Турции…

Преследуемые страхом пациенты иной раз записывались, но на прививки не являлись; кое-кто не хотел приезжать или присылать детей. И все же доверие к станции росло.

Мечников следил за тем, чтобы его молодые помощники не увлекались новациями; он ни на йоту не хотел отступать от правил, выработанных Пастером. Бардах предложил для облегчения дела производить вскрытие черепа у кроликов без хлороформирования и обычным трепаном, а не таким, каким пользовались у Пастера. Но Мечников не захотел пойти на это. Лашь после долгих настояний он пригласил для консультации П. А. Спиро, унаследовавшего после ухода Сеченова кафедру физиологии в университете; была проделана серия параллельных опытов, и только тогда Илья Ильич согласился на это чисто техническое новшество.

Вскорости, однако, стали поступать известия о гибели от бешенства бывших пациентов станции… Из первых 88 больных умерли двое (не считая двух стариков из Костромы, которых буквально загрыз бешеный волк и которые умерли до окончания прививок), причем оба скончались уже после истечения контрольного срока в четырнадцать дней.

Конечно, 2 смертных случая из 88 — это немного. Но на сто первых пациентов смертей было уже семь…

Мечников не находил себе места.

Когда раздавался телефонный звонок и из городской больницы сообщали, что умер еще один человек от водобоязни, он цепенел. Бардах тотчас мчался в больницу, а заведующий станцией прирастал к окну. По походке возвращающегося помощника он старался определить — кто умер, лечившийся или нелечившийся? Если шаги на лестнице были твердыми, неторопливыми, у него отлегало от сердца. Если же штиблеты ученика выстукивали быструю неровную дробь, Мечников выскакивал на лестницу и засыпал его вопросами…

Пока недоброжелатели лишь шептались по углам, но было ясно, что они выжидают случая, чтобы вернее нанести удар.

И случай не замедлил представиться.

Одного из умерших мальчиков, Сергея Тыжненко (Гамалея ошибочно называет его Томским), укусила собака которая успела скрыться; бешенство ее не было установлено. И вот доктор Кеслер выступил в Петербургском обществе врачей с сенсационным докладом. Он утверждал, что собака вовсе не была бешеной и мальчик стал жертвой прививок.

Общество активно поддержало докладчика. Падкое до скандальных сенсаций «Новое время» поспешило опубликовать о заседании подробный отчет. «В собрании, — писала самая популярная в России газета, — было высказано желание всячески избегать пастеровского метода, как не имеющего научной подкладки. Успех, каким пользуется сам Пастер, объясняется его громадной опытностью, но повсеместное применение его метода в руках неопытных врачей может быть губительно для пациентов».

Столь острый оборот дела грозил самому существованию станции. К счастью, шумиха поднялась лишь в октябре (мальчик умер в августе), и станция уже располагала твердыми доказательствами безопасности прививок.

Мечников спешно напечатал в «Вестнике одесской городской управы» отзыв Пастера, удостоверявшего «опытность» Гамалеи, а тот сделал подробный доклад в Обществе одесских врачей.

Кролики в Одессе были меньше парижских, мозг их был легче и высыхал сильнее. Через месяц после начала прививок Гамалея стал доводить инъекции до четырехдневных суспензий, как соответствующих пятидневным суспензиям Пастера. Еще через месяц, когда поступили первые данные о смерти пациентов, он по согласованию с Пастером пустил в ход еще более ядовитые, двухдневные суспензии. (Пастер сделал то же самое, так как среди его пациентов смертность тоже несколько увеличилась.) К октябрю, таким образом, способ лечения на станции дважды изменялся, причем оба раза в сторону усиления прививаемого яда. Если бы прививки были причиной несчастных исходов, то смертность неминуемо бы возросла, на самом же деле она упала с семи до половины процента, то есть снизилась в четырнадцать раз…

Протокол заседания отправили в Петербург; толки об опасности метода прекратились.

Но только для того, чтобы вспыхнуть с новой силой…

В «Одесском листке», прежде отзывавшемся о станции с неизменным сочувствием, появилась большая статья, в которой со ссылкой на упорно воевавшего с Пастером профессора Колена сообщалось, что «изобретенный г. Пастером метод лечения укушенных бешеными животными далеко не оправдал ожиданий публики». Автор статьи обвинял Пастера в нескромности и ставил под сомнение его научную честность. Хотя Одесская станция не упоминалась, выпад был направлен в первую очередь против нее.

Парировать этот удар оказалось не просто, ибо во Франции к этому времени развернулись драматические события.

Вдруг стали поступать известия о смерти бывших пациентов Пастера, причем смерти необычной. У больных не появлялось признаков водобоязни и буйства: у них отнимались ноги, затем паралич поражал и весь организм…

Еще никто не знал, что в редких случаях бешенство у человека протекает столь странным образом, но было известно другое: именно так погибают зараженные кролики. Напрашивался вывод: причиной смерти послужил не «собачий» яд, внесенный при укусах, а «кроличий», введенный прививками.

Такое обвинение бросил в лицо Пастеру профессор Петер, и его поддержал Колен. Эффект был настолько силен, что парижские власти запросили Пастера, не следует ли прекратить прививки.

Пастер вызвал в Париж Гамалею, но, будучи больным, уехал отдыхать в Итальянскую Ривьеру.

Бой приняли друзья Пастера Вюльпиан и Бруардель; оба, однако, прививками не занимались и чувствовали себя неуверенно.

Гамалея снабдил Вюльпиана данными Одесской станции и собранными им материалами о двух десятках случаев паралитического бешенства у людей, а сам поехал к Пастеру.

Всегда брызжущий энергией, Пастер был глубоко подавлен.

— Quel malheur, quel malheur,[33] — повторял он и непрестанно вздыхал.

Гамалея стал уверять, что нападки отбиты и все обстоит превосходно, но Пастер устало посмотрел на него и сказал:

— Вы ничего не знаете.

Бешенством заинтересовались в Англии. Принявшийся за эксперименты профессор Горели заразил кошку («И что за охота работать с кошками», — вздохнул Пастер), она укусила служителя; Горели послал его в Париж, но, вернувшись, служитель умер от бешенства. («А он был пьяницей», — Пастер опять вздохнул.) Самым же неприятным было то, что, когда Горели заразил вытяжками мозга, взятыми от погибшего служителя, лабораторных животных, смерть их наступила не в обычные сроки, а после длительной инкубации, характерной для «кроличьего» вируса. Выходило, что служитель погиб не оттого, что его укусила кошка, а от пастеровских прививок…

— В Англии готовят отчет, — сказал Пастер, — и если в него попадет этот случай, то с методом будет покончено. — Он еще раз вздохнул.

С письмом Пастера Гамалея поехал в Лондон.

Остановившись по пути в Париже, он решил проконсультироваться с Ру. Главный исполнитель экспериментов по бешенству, он мог знать такие детали, о которых не подозревал ни Гамалея, ни сам Пастер. Отказавшись участвовать в прививках людям, Ру держался в стороне от полемики, но судьба метода его глубоко волновала. Выслушав Гамалею, Ру спросил, каким именно животным английский ученый привил мозг погибшего служителя. Гамалее об этом ничего известно не было. Тогда Ру уверенно заявил, что Горели, по всей вероятности, использовал свинок, а у них и «собачье» бешенство проявляется после долгой инкубации.

В Лондоне выяснилось, что Горели настроен более доброжелательно, чем казалось Пастеру. И главное — он действительно работал со свинками! Обрадованный Гамалея предложил ему повторить опыт на кроликах, но прививочного материала у Горели не сохранилось. В конце концов был опубликован вполне благоприятный отчет.

И все же Гамалея, как и Пастер, остался при убеждении, что несколько человек погибло от прививок.

Температура в комнате, где высушивались кроличьи мозги, несмотря на принимаемые меры, колебалась: с наступлением холодов мозг высыхал недостаточно сильно, и интенсивное лечение, давшее летом отличные результаты, стало опасным. Экспериментальная недоработанность метода жестоко мстила исследователям.

16 января 1887 года Мечникову принесли бумагу от Одесского врачебного управления:

«Ветеринарный врач Пенский донес врачебному управлению, что при ферме Общества сельского хозяйства он нашел, что опыты над чумным ядом все еще продолжаются, несмотря на заявление Ваше о прекращении их: на ферме в настоящее время находятся четыре больных теленка. Установление надзора с целью воспрепятствовать постороннему скоту заходить во двор фермы оказывается на самом деле невозможным; так, например, арендатор фермы завел пару волов, из коих один погиб уже от чумы. Затем 14 января во двор фермы зашла корова, которая была доставлена в полицейский участок для розыска ее хозяина и установления над ней ветеринарно-полицейского надзора.

Кроме того, при допросе лиц, проживающих на ферме, выяснилось, что еще перед праздниками рождества тоже был подобный случай: корова, как говорят, из Балковской улицы зашла даже в сарай, где находится больной вол, так что есть некоторое основание полагать, что чума рогатого скота в Михайловском участке появилась вследствие переноса заразы из фермы Общества сельского хозяйства.

Сообщая об этом, Врачебное управление честь имеет покорнейше просить Ваше Превосходительство не отказать дать по вышеупомянутому донесению г. Пенского разъяснения».

Сколько намаялся Мечников с этой чумой!

Поначалу, как ни старался, а описанных в литературе микроорганизмов в крови больных животных обнаружить не мог. Потом понял: бактерии «появлялись» в препаратах его предшественников только потому, что они не соблюдали элементарных правил асептики.

Илья Ильич нашел совсем другого микроба, похожего на палочку брюшного тифа, но подопытному теленку болезнь не привилась. Он вновь послал за материалом, опять нашел палочку, но привить болезнь снова не удалось. Тем временем наступила зима; эпизоотия повсюду прекратилась, и за отсутствием материала исследования пришлось прервать.

Возобновить их Мечников смог лишь весной. Ему опять удалось обнаружить палочку и на этот раз привить чуму животным… И тут Мечников получил предписание прекратить опыты: есть-де опасность вызвать в городе эпизоотию.

Он поднял скандал и добился отмены запрета.

Вернувшийся из первой поездки в Париж Гамалея сказал, что Пастер заинтересовался исследованиями и готов заочно участвовать в них. Мечников передал дело Гамалее, и тому после многих попыток удалось, как казалось, выработать надежный метод заражения животных. Но вести исследования на рогатом скоте было невозможно — не хватило бы никаких денег, а кролики чумой не заболевали.

Восприимчивыми оказались морские свинки, и, хотя стоили они довольно дорого (три рубля пара) и их трудно было приобретать в Одессе, дело пошло. Гамалея приступил к экспериментам по ослаблению культур; стало казаться, что недалеко до получения вакцины.[34]

И вдруг в Одессе у рогатого скота появилась чума.

Заболевания начались в большом удалении от фермы, свалить вину на станцию было невозможно. Но Мечников уже поднаторел в подобного рода делах. Он стал подумывать о том, чтобы прекратить эксперименты.

Часть фермы была сдана в аренду под огороды болгарам. По договору арендаторам запрещалось держать рогатый скот, в чем с них взяли расписку. Но вот Мечников узнает, что болгары тайно завели пару волов и один из них умер от чумы. Илья Ильич приказал немедленно остановить работы, причем участковый ветеринар Пенский нашел эту меру слишком крутой, ибо чума все равно свирепствовала в городе. Тем не менее «со стороны ветеринаров, — как с досадой говорил Мечников, — поднялся целый вопль, пошли донесения, различными невеждами распространялись нелепицы, что на ферме нами распространяется чумная зараза, и требовалось запретить это делать, т. е. запретить нам производство опытов и исследования». А теперь он должен давать «разъяснения» по донесению изолгавшегося с перепугу Пенского.

Нетрудно представить, как вскипел его превосходительство и какой ответ послал он во врачебное управление!

Илья Ильич требовал очной ставки, но Пенский, прежде бдительно «контролировавший» ферму, теперь куда-то исчез.

«Донесения», однако, продолжали поступать, и еще через месяц после инцидента Мечникову «пришлось послать другой ответ по однородному же делу, чтобы положить конец всем этим пертурбациям, чтобы заставить умолкнуть всех этих противников практически-научного исследования чумы».

Он просил предоставить ему другой участок, в изолированном месте, верстах в десяти-двадцати от города, чтобы только не «находиться под постоянным опасением и постоянно же переносить нравственные неприятности».

Но участок так и не предоставили, а «донесения» настолько допекли Мечникова, что он имел неосторожность высказаться публично о полном невежестве ветеринаров в бактериологии.

Прицепившись к этим словам, жалкий журнальчик «Ветеринарное дело» стал из номера в номер выплескивать на него ушаты помоев. Мечникова обвиняли в транжирении казенных денег, в стремлении к наживе, в саморекламе и, конечно, в распространении эпизоотии среди домашних животных.

Вступившийся за своего друга А. О. Ковалевский напечатал в «Одесском листке» прочувствованную статью.

В ответ «Ветеринарное дело» обругало и Ковалевского…

И в довершение всего в январе 1887 года в Москве состоялся II Пироговский съезд, на котором Ф. Ф. Эрисман выступил с утверждением, что «для нашей земской и городской санитарии преобладание бактериологического направления было бы <…> смертным приговором»; он призывал «не слишком поддаваться увещеваниям бактериологов-фанатиков», возражал против «бессмысленной ловли запятых» (то есть холерных вибрионов) на австро-венгерской границе, против бактериологических исследований воды…

Уваров добился перепечатки речи Эрисмана в «Сборнике херсонского земства». Впрочем, тот же «Сборник» предоставил страницы и Мечникову, который обрушился на Эрисмана, показав, что тот незнаком с новейшими данными бактериологии, и назвав его «приверженцем старого направления гигиены».

Когда опасность появления холеры миновала, Мечников ликвидировал «холерные» курсы и стал обучать прикомандированных врачей бактериологии вообще.

По подсчетам А. В. Сорокиной, у Ильи Ильича обучалось свыше пятидесяти человек; вместе с постоянными и временными сотрудниками станции они составили первое поколение Микробиологической школы И. И. Мечникова.

Кроме Гамалеи п Бардаха, на станции трудился Д. О. Кранцфельд, незаурядный врач, которому Мечников поручил исследование сапа. Проработав с Ильей Ильичом около года, он сам стал вести занятия в Елизаветградском уезде. Его брат, М. О. Кранцфельд, санитарный врач Одессы, под руководством Мечникова занимался изучением холеры и брюшного тифа. Ему, между прочим, удалось найти брюшнотифозных бактерий в воде одного из колодцев села Августовки и тем самым указать причину вспыхнувшей там эпидемии.

Среди врачей, обучавшихся на мечниковских курсах, особенно выделялся П. Н. Диатроптов. Он так увлекся бактериологией, что добился организации маленькой станции в Елизаветградском уезде, которую и возглавил. Впоследствии он был назначен заведующим Одесской станцией, на которой работал до 1907 года. Еще один ученик Мечникова, С. Н. Караманенко, стал выдающимся деятелем земской медицины, много сил положившим на ликвидацию опасных эпидемий, нередко вспыхивавших в губернии.

На станцию съезжались немногочисленные русские бактериологи из разных городов. Среди них были и такие, кто уже обучался за границей — у Пастера и Коха, но и они нисколько не жалели, что приехали практиковаться к Мечникову.

Даже Лев Семенович Ценковский, раньше Ильи Ильича вступивший на стезю бактериологии, теперь уже сильно состарившийся и больной, прибыл в Одессу познакомиться с новейшими научными приемами.

Мечников поручил своего давнего наставника попечительству Бардаха. Молодой врач робел делать замечания маститому ученому; заметив это, Ценковский сказал:

«Вы со мной не стесняйтесь, поступайте, как будто перед Вами начинающий врач, на всякую ошибку указывайте и исправляйте ее, и тогда и я и Вы будете довольны».

Ценковский посещал лекции Мечникова, с восторгом отзывался о них, хвалил Бардаха за то, что он их записывает, советовал внимательно изучать конспекты. Все это, впрочем, неудивительно. Через 35 лет, перечитав свои давние записи, профессор Бардах писал: «Поражаешься свежестью высказанных в них (лекциях. — С.Р.) идей, глубиной и смелостью мысли. Его взгляды на положение бактерий в системе, на плеоморфизм бактерий, на их бессмертие приняты и сейчас». (К великому сожалению, эти конспекты впоследствии пропали.)

Из Парижа Гамалея привез не только известие о полном торжестве пастеровского метода прививок против бешенства, но и новое приобретение — «секрет» сибиреязвенных вакцин.

Первым в России прививками против сибирской язвы заинтересовался херсонский помещик Скадовский — тот, с которым много лет назад Мечникову пришлось столкнуться в связи с хлебным жуком. Когда стало известно, что во Франции вакцина начинает применяться на практике, Скадовский пожелал предохранить ею свои стада. Обратившись в Париж, он получил ответ, из которого вытекало, что его просьбу охотно исполнят, если он оплатит не только прививки, но и проезд ученого из Парижа и обратно.

Увидев, что затея влетит в копеечку, Скадовский выступил с призывом к крупным овцевладельцам объединиться, дабы пригласить специалиста на паях. Но поддержки он не встретил.

— Дело новое, — говорили ему, — что еще из него выйдет, а денежки нужны немалые.

Так все ничем бы и кончилось, если бы сибиреязвенной вакциной не заинтересовался Лев Семенович Ценковский.

Он поехал в Париж, чтобы на месте изучить изготовление вакцин, но столкнулся с неожиданным препятствием. Сибиреязвенные прививки были монополизированы Обществом пастеровских вакцин — коммерческим предприятием, строго засекретившим свои приемы и обязавшим к тому же Пастера.

Собственно говоря, приготовление вакцин никакой тайны не составляло: Пастер с Шамберланом и Ру давно опубликовали методику, и ею пользовались во всех бактериологических лабораториях. Однако для практических целей требовалось большое количество вакцины, которая бы в течение долгого времени не теряла своих свойств.

Способ хранения вакцин и засекретило общество.

Вернувшись ни с чем, Ценковский взялся самостоятельно решать этот вопрос, а Скадовский предоставил в его распоряжение своих овец и вызвался ему помогать.

Дело подвигалось медленно.

Правда, уже в 1885 году Ценковский, уступая, видимо, настояниям Скадовского, приступил к массовым прививкам. Но результат, как и следовало ожидать, был неважный. В феврале 1886 года Ценковский писал Мечникову: «Пока я все бьюсь, чтобы выработать более удобный способ получения вакцин; остаться же при пастеровском неудобно потому, что вакцины крепнут со временем, и приходится каждый раз путем бесконечных проб на животных добывать новые». Гамалея в это время в Париже изучал бешенство, и Ценковский продолжал: «Попросите д-ра Гамалею разузнать, в чем в лаборатории Пастера сохраняют вакцины. Конечно, этого они ему не скажут, но, может быть, Гамалея случайно что-нибудь подметит».

Но в то время ни Мечникову, ни Гамалее было не до сибирской язвы.

Когда же молодой русский врач по вызову Пастера вновь поехал в Париж, Илья Ильич поручил ему попытаться добыть «секрет».

Пастер искренне хотел помочь своему другу и, посоветовавшись с Ру, предложил обходный маневр.

Описанный в литературе способ ослабления бактерий сибирской язвы (повышенной температурой) был не единственный. Ру и Шамберлан добивались того же, воздействуя на них серной кислотой, двухромистым калием. Пастеру этот метод тогда «не нравился» — он не отвечал его теоретическим взглядам, был заброшен и остался неопубликованным. Но большой разницы между обоими методами не было, а «секрет» распространялся только на общепринятый…

Выяснив в Париже принципиальные вопросы, Гамалея в Одессе довел эксперименты до конца. На это ушел почти весь 1887 год.

Проконтролировав Гамалею и убедившись, что работа завершена, Мечников пригласил комиссию, в ее присутствии был поставлен публичный опыт, и комиссия подтвердила, что вакцина готова к практическому использованию.

Между тем в имении Скадовского Белозерке работы продолжались, но уже без Ценковского. Здоровье Льва Семеновича резко ухудшилось; он уехал за границу лечиться и умер в Лейпциге 25 сентября 1887 года. Смерть учителя не остановила Скадовского; наоборот, лишь теперь он по-настоящему развернулся. Хотя результаты оставались нестабильными и в них теперь не было прежней научной строгости, Скадовский начал вакцинировать не только своих овец, но и стада других помещиков, всячески при этом рекламируя «русский метод профессора Ценковского».

Возникала конкуренция. Столкновения становились неизбежными.

Столкновения! Опять столкновения!..

О, баталии, разыгрывавшиеся на виду всего города, всей губернии, даже всей России, делали свое дело. «Доктор зоологии И. И. Мечников», к имени которого газеты давно уже привычно прибавляли «наш знаменитый ученый», становился все более популярным. Но сколько же еще он будет отбиваться от невежественных наскоков?

«Научная работа его самого, — вспоминал Бардах, — руководство, участие и контроль научных работ ассистентов, учеников, чтение лекций по микробиологии, организация и ведение холерных курсов, доклады в Обществе одесских врачей, участие в губернских съездах санитарных врачей, беседы с многочисленными городскими и земскими деятелями всего юга России, с врачами, местными и приезжими, публичные лекции — весь день протекал в этой кипучей работе».

Прекрасно! И все же Илья Ильич не испытывал полного удовлетворения. Потому что собственным научным исследованиям, то есть тому, что, по его убеждению, должно было «дать законченное миросозерцание» и привести человечество к счастью, он мог уделять лишь малую часть своего времени. К тому же давняя его статья о фагоцитозе у кроликов и свинок, зараженных ослабленными и сильными бактериями сибирской язвы, была замечена европейскими учеными. Но, вопреки его надеждам, она их не убедила.

Первым фагоцитарную теорию раскритиковал профессор Баумгартен из Кенигсберга. Он утверждал, что идея Мечникова телеологична, ибо основана на представлении о некой цели, которой якобы подчинено строение и функции организма. Опыты Мечникова Баумгартен откровенно высмеял и объявил, что «объяснение Мечниковым деятельности лейкоцитов является скорее проявлением богатого воображения, чем результатом объективного наблюдения исследователя».

…Впоследствии, когда грандиозная битва за фагоцитоз останется позади, Илья Ильич отметит, что критика Баумгартена была «очень талантлива и остроумна» и излагалась «особенно чудеспым слогом». Но пока талант, остроумие и «чудесный слог» оппонента вряд ли доставляли ему удовольствие. Тем более что Баумгартен увлек за собой учеников, и один из них, Петрушки, посвятил опровержению фагоцитарной теории целую диссертацию.

Известный ученый профессор Флюгге тоже восстал против фагоцитарной теории. Ею сотрудник Нутталь опубликовал ряд экспериментальных исследований в опровержение фагоцитоза. Превосходную статью выпустил работавший в лаборатории Флюгге молодой ученый из России В. К. Высокович.

Мечников парирует удары и нередко сам переходит в наступление. Он повторяет опыты своих противников и вскрывает их ошибки; когда это необходимо, видоизменяет методику экспериментов и всякий раз обнаруживает фагоцитарную реакцию там, где оппоненты ее не находили.

Труднее всего было разбить главный козырь Баумгартена, установившего, что при возвратном тифе клетки крови не захватывают микробов, между тем болезнь обычно заканчивается выздоровлением. Мечников полагал, что спириллы захватываются фагоцитами селезенки, но как это доказать? Ведь живого человека не вскроешь, чтобы исследовать его селезенку! Правда, уже несколько лет, как установлено, что возвратный тиф — не только «человеческая» болезнь; его удается привить узконосым обезьянам.

Но где взять обезьян?

Этот, казалось бы, неразрешимый вопрос решился просто благодаря тому, что в Одессу приехал принц Александр Петрович Ольденбургский.

Александр Петрович, как и подобало принцу, в день своего рождения (а родился он за год до Мечникова) был зачислен прапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк. В двадцать шесть лет он уже этим полком командовал, отличился в русско-турецкой войне 1877–1878 годов (уже в качестве командира бригады). Однако интересовала его не только военная служба. Он отпускал немалые деньги на организацию приютов, обществ призрения и вспоможения… Больше же всего Александр Петрович покровительствовал медицинским учреждениям. Принц был попечителем детской больницы, больницы для душевнобольных, Троицкой и Георгиевской общин сестер милосердия. Вскоре после того, как Пастер начал массовые прививки против бешенства, Александр Петрович направил в Париж укушенного бешеной собакой офицера в сопровождении доктора Н. А. Круглевского и обратился к Пастеру с просьбой ознакомить врача с техникой прививок.

Когда Круглевский возвратился из Парижа, принц основал бактериологическую станцию под его руководством. Петербургская станция приступила к практической работе через месяц после Одесской.

Неудивительно, что, приехав в Одессу, принц первым делом посетил бактериологическую станцию. Показывая ему свое детище, Мечников, между прочим, обмолвился о затруднениях, связанных с изучением возвратного тифа. Беседа, по всей видимости, произвела глубокое впечатление на принца. Поняв, что имеет дело не только с увлекающимся человеком, но с одним из крупнейших ученых своего времени, Александр Петрович пообещал прислать обезьян, и скоро Мечникову доставили бесценный подарок. Шестерых мартышек ему вполне хватило, чтобы доказать, что спириллы возвратного тифа действительно захватываются лейкоцитами, расположенными в селезенке…

Только точные опыты Высоковича отчасти подтвердил Мечников своими исследованиями. Но Высокович не опроверг сути фагоцитарного учения — он установил, что микробов захватывают не лейкоциты крови, а клетки соединительной ткани, костного мозга, селезенки, печени и некоторые другие. На этом основании он и оспаривал теорию Мечникова. Однако Илья Ильич никогда не утверждал, что роль лейкоцитов исключительная. Наоборот, он говорил о защитной пищеварительной системе, в которую включены клетки разного происхождения.

Высокович, однако, продолжал доказывать, что его данные противоречат данным Мечникова, а вскоре заявил претензию на приоритет в создании клеточной теории иммунитета. На это Мечников лишь недоуменно пожимал плечами.

Илья Ильич проводит новые исследования. Открывает фагоцитоз при рожистом воспалении. Описывает борьбу клеток с палочками туберкулеза и затяжной характер этой борьбы ставит в связь с хроническим течением болезни. (Работы эти стали классическими.)

Но число противников не уменьшается. О своем несогласии с Мечниковым заявил Циглер; с критикой выступил Вейгерт. Оба крупные патологи. Венгерский ученый Фодор публикует исследование, показывающее, что болезнетворные микробы гибнут в пробирке с кровью без фаюцитоза. (Это открытие вскоре послужит отправной точкой для многих опровержений.)

Мечников знает, что его теорией недоволен Кох. Пока он молчит; до полемики не снисходит. Но в любой момент можно ожидать удара; сокрушительной силы удара, если учесть, сколь высок авторитет Коха в научных кругах.

А в Обществе одесских врачей, где Мечников делает свои сообщения, на него по-прежнему и с непонятной, все возрастающей злобой нападает К. К. Искерский. Фактам он не внемлет, а идеи «доктора зоологии» неизменно называет софизмами и парадоксами.

Мечников нервничает; ему опять мерещится заговор. Одни хотят отстранить бактериологию от санитарного дела, другие обвиняют станцию в распространении чумы, третьи — в заражении людей бешенством… С тех пор как Маровский ушел с поста врачебного инспектора и его место занял доктор Корш, на станции отбоя нет от комиссий, выискивающих всевозможные «упущения»… А тут еще этот Искерский…

Однажды Илья Ильич не сдержался и наговорил ему таких резкостей, что Строганов отказался опубликовать протокол заседания.

Нет, как ни дорого Илье Ильичу его детище, а станцию придется оставить. Ему нужна тихая гавань, где можно, отрешившись от всяческих забот, отдаться главному делу жизни — защите и разработке фагоцитарной теории…