Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности

Поэтика сюжета, или Судьба великого комбинатора I

Сюжеты романов Ильфа и Петрова одновременно изящны и глубоки, занимательны и удобны для презентации энциклопедии советской повседневности.

Согласно Ю.К. Щеглову, на глубинном уровне сюжет «Двенадцати стульев» — похождения демона, «оставившего среди людей свое имущество, часто разрозненное, расчлененное, как стулья в ДС, и разыскивающего его (ср. историю красной свитки в “Сорочинской ярмарке” Гоголя)»[245]. На уровне литературной традиции это — повествование о «драгоценности, спрятанной в какой-нибудь предмет, обычно — в один из серии одинаковых предметов»[246]. На уровне советской актуальности это — история дореволюционных сокровищ, собранных в отмененном прошлом и разыскиваемых в социалистическом настоящем.

В финальной главе «Двенадцати стульев» странствующие и путешествующие компаньоны возвращаются в пространственно-смысловой центр романа — в Москву и находят последний, двенадцатый стул. Сюжету надлежит быть развязанным.

По справедливому замечанию Ю.К. Щеглова, история о погоне за «дооктябрьскими» сокровищами «“носилась в воздухе” и ждала своего мастера; не возьмись за нее Ильф и Петров, она, несомненно, была бы разработана другими, с неизмеримо меньшими шансами на бессмертие»[247].

Писатель Глеб Васильевич Алексеев (1892–1938) — после нескольких лет эмиграции — в 1923 году вернулся в Советскую Россию и в 1925 году опубликовал роман «Подземная Москва» (в издательстве «Земля и Фабрика», благоволившем идеологически корректной приключенческой прозе).

Сюжет романа, который развертывается в колоритно изображенной нэпмановской Москве, реализует вполне трафаретную авантюрную схему — погоня за сокровищами. Только в роли чаямого сокровища выступают не золото, бриллианты и т. п., а библиотека Ивана Грозного.

Хорватский миллиардер Фредерико Главич, компенсируя мужское бессилие и желая сохранить имя в потомстве иным способом — великим деянием, спонсирует поиски таинственной библиотеки русских царей. Он договаривается с советским правительством о концессии, занимающейся строительством метро. Под этим солидным прикрытием в Москву прибывает бывший эмигрант в сопровождении немцев-исполнителей, готовых и к работе, и к физическому устранению конкурентов. Концессионеры ведут подземные работы, якобы прокладывая в центре города линии метро, а на самом деле пробираясь по древним ходам в подземный Кремль, где и должна храниться библиотека. Концессия — официальное разрешение на заранее оговоренных условиях какой-либо предпринимательской деятельности, обычно предполагающей использование государственной или муниципальной собственности (строительство и эксплуатация заводов, железных дорог, рудников и т. п.), а равным образом само предприятие, организованное после такого разрешения. Выгодными концессиями советское правительство привлекало иностранный капитал, что широко обсуждалось в периодике эпохи нэпа.

Однако о замысле Главича узнает юный «товарищ Боб», проживающий в Италии русский итальянец родом из Казани. Он также приезжает в Москву и организует параллельную экспедицию, которая должна опередить преступных концессионеров: кроме «товарища Боба», экспедицию составляют старый опытный археолог Павел Петрович Мамочкин и трое сознательных рабочих завода «Динамо».

По ходу действия персонажи рассказывают друг другу, а значит, и читателям историю вопроса. Слово берет всезнающий Мамочкин: «Человечество никогда не могло забыть о “неведомом сокровище”, как назвал библиотеку царя Ивана наш историк Забелин. Ее видели многие. В шестнадцатом веке — Максим Грек и Ветерман, ученый патер из Дерпта, которого Грозный пригласил “прочитать ученые книги”. Ветерман спускался в подземелье, составил даже “связку”, то есть каталог книг, но, испугавшись, что Грозный замурует его, как живого свидетеля его несметных богатств в подземном Кремле, уехал из России. В семнадцатом веке о библиотеке Грозного вспоминали в письмах Аркудий, Сапега, Паисий Лигарид. <…> Но только в девятнадцатом веке, словно вняв легендам, живущим до сих пор в русском народе, о богатствах грозного царя, — апологетами библиотеки впервые выступают ученые: Дабелов, Клоссиус, Тремер, приезжавший в Россию в 1891 году для самостоятельных раскопок, Соболевский, Щербатов и Стеллецкий. Щербатов, бывший помощник директора Исторического музея, спускался в подземелье и даже шел его ходами. Он жив и поныне…»[248].

Все упомянутые Мамочкиным имена нетрудно комментировать: это либо те, кто видел или искал библиотеку Грозного в XVI–XVII веках, либо те ученые, которые занимались проблемой исчезнувшего книгохранилища. Ключевая фамилия здесь — Стеллецкий.

Игнатий Яковлевич Стеллецкий (1878–1949), выпускник Киевской духовной академии и кандидат богословия, страстно увлекался археологией и спелеологией. Особенно его интересовала «подземная Москва»: это словосочетание, кстати, не художественная находка Алексеева, а рабочий термин. В 1912 году Стеллецкий прочитал доклад «План подземной Москвы», где доказывал, что создатели Московского Кремля — итальянские зодчие Фиорованти, Солари, Алевиз — нашли неолитические пещеры в кремлевском холме и переустроили их в систему подземных ходов, связавших самые разные постройки Москвы. В 1923 году Стеллецкий, как и Алексеев, после треволнений гражданской смуты снова оказался в Москве. Теперь он страстно агитировал не просто за изучение «подземной Москвы», но за поиск библиотеки Ивана Грозного, которая, на его взгляд, сокрыта в этих подземных лабиринтах: «…я вернулся наконец накануне рокового 1924 года, унесшего великого Ленина. Впечатление от новой Москвы получилось смутное: старая Москва таяла на глазах, превращаясь с каждым днем в Москву “уходящую”; контуры же новой навсегда были отчетливо ясны. Чувствовал себя без корней, на зыбкой почве, в затруднении — с кого и с чего начать, чтобы оживить, продолжить “старую погудку на новый лад”. Одно было ясно: начинать надо с азов…»[249].

Мамочкин продолжает лекцию: «Вы помните, когда цари праздновали трехсотлетие, один из современных знатоков подземной Москвы профессор Стеллецкий подавал докладную записку о необходимости широчайших исследований… Ему не только не дали денег, но старались всячески затормозить работу… Я не знаю, что предпринимает сейчас профессор Стеллецкий, но я решился тогда же искать за свой риск и страх. В Собакиной башне, против Исторического музея, я нашел наконец… <…> Я нашел наконец щель, перегороженную белокаменным арсенальным столбом. Я думаю, что это и есть ход дьяка Макарьева. Он назван его именем потому, что дьяк царевны Софьи, Макарьев, был первый человек, спустившийся в подземную Москву. Наткнувшись на столб, Макарьев прекратил дальнейшие поиски. Но, умирая, он открыл тайну дьяку Конону Осипову. Конон Осипов тоже умер ровно двести лет назад, 24 декабря 1724 года»[250].

Персонаж романа явно лукавит: не было никакой тайны в том, что «предпринимает сейчас профессор Стеллецкий», а дьяки Макарьев и Осипов — его любимые исторические фигуры. Стеллецкому не удалось заинтриговать своими идеями ни одну из государственных инстанций, и находчивый энтузиаст дерзнул придать делу публичный характер: «Тогда я решил обратиться к всемогущему, далеко и верно бьющему печатному слову; проще говоря, я направил стопы свои в редакцию “Известий”. Тут я действительно нашел внимание и понимание. 21 марта 1924 г. — историческая дата, переломная фаза в истории поисков библиотеки Грозного в советские дни: в этот день в “Известиях” появилось — всколыхнувшее не только Москву! — историческое интервью под лаконичным заголовком “Библиотека Грозного”. Взметнулся вихрь. Москва, казалось, вдруг вспомнила о давно забытом: в ней с удвоенной силой вспыхнул интерес к тайне, так ее волновавшей когда-то, к затерянной кремлевской книжной сокровищнице! <…> Откликнулась и “Вечерняя Москва”, в двух номерах, 81 и 82, от 7 и 8 апреля, пересказом Корнелия Зелинского (Корзелин) “Кремль под землей”. Вторила и “Рабочая газета”, разразившаяся статьей от 3 марта 1924 года “Подземная Москва” и даже взявшая на себя шефство. Москва, казалось, бредила Грозным и его таинственным кремлевским кладом»[251].

Вслед за прессой реагировала академическая наука — было проведено несколько публичных диспутов. Голоса подавались и «за», и «против». В целом отношение было настороженным.

Например, историк Ю.В. Готье подал ехидную реплику: «В лице докладчика мы имеем единственного человека, убежденного глубоко в том, что библиотека Грозного именно в Кремле. Это не был строго научный доклад: нет критики и скептицизма; это была горячая агитационная речь, проповедь!

Обрисовались путь докладчика и свободное обращение с историческими фактами. Например, стоило или не стоило Грозному прятать библиотеку? Докладчик не обратил внимания на библиотеку Московской духовной академии. Вопрос о существовании библиотеки Грозного как был темен до Игнатия Яковлевича, таким и остался после него.

Докладчик затронул цель более важную — исследование кремлевских подземелий. Безмерно приветствую начинание, которое мы имеем в лице докладчика Игнатия Яковлевича. Найдут ли что-нибудь, я лично сомневаюсь <…> Вместе с тем будет исследована топография подземного Кремля. Если раскопки будут осуществлены, то разрешатся научно весьма значимые задачи»[252].

Официальная пресса осудила ученых консерваторов: 19 июня 1924 года в «Известиях» вышлазаметка «Кастовая наука». По словам ее автора, знаменательно, что «помимо скептического и часто злоиронического отношения к мерам, предлагаемым тов. Стеллецким для отыскания библиотеки Грозного, и обвинений его в неправильном толковании некоторых исторических фактов, было возмущение той “шумихой”, которую вызвал докладчик своими фельетонами о подземной Москве». Напротив, полагал советский журналист, «т. Стеллецкому принадлежит большая заслуга в том смысле, что он именно на страницах газеты, а не в каком-нибудь историческом журнале или специальных, доступных лишь немногим археологических статьях, осветил этот интересный вопрос. Но члены ученого ареопага, археологи из общества “Старая Москва”, очевидно, смотрят на это дело иначе и обрушились на тов. Стеллецкого именно за профанирование науки, монополистами которой они, вероятно, себя считают»[253].

Жанр «горячей агитационной речи, проповеди» не устраивал ученых, однако идеально подходил для авантюрного романа и массовой мифологии. Потому, с одной стороны, Стеллецкому пришлось ожидать положительной правительственной реакции на проект еще пять лет — до 1929 года, а с другой — идея получила общественный резонанс, в частности, спровоцировав Алексеева на скоропалительное написание романа (в конце текста самим автором в качестве времени работы указан сентябрь 1924 года).

Отталкиваясь от «шумихи» вокруг библиотеки Грозного, Алексеев реализовал миф «Подземной Москвы», одновременно усложнив его.

«Подземная Москва» — это, во-первых, результат деятельности Ивана Грозного — личности, как нарочно придуманной для роли создателя таинственного клада. Убийца, интеллектуал, насильник — кому же и прятать сокровища. И вот экспедиция натыкается на «подземное кладбище царя Ивана»: «Скелеты лежали в страшном, дьявольском порядке»[254]. Сюжетный штамп приключенческой прозы — «скелеты близ клада» — значимо перекликается с практикой мистериальных ритуалов, при которых посвященные должны — ради счастливого проникновения в мир сверхчувственного — преодолеть сопротивление «стража порога». Но в романе «скелеты» функционирует еще и в качестве повода для лекции об их «авторе» — Грозном царе: «…эти подземелья, муравленые ходы, кладбище костяков, горящих страшным, мертвым светом в темноте пещер, — все это связано с личностью Грозного царя, насмешника и тирана, личностью, до сих пор еще тусклее освещенной русской историей, чем наши изнемогающие фонарики. <…> странная и зловещая, как хлебнувшая крови сова, фигура московского царя <…>…Кто же он? Вампир, садист, которому один только запах крови бередил ноздри, как хищнику, оголодавшему в пустыне?»[255].

«Грозный собирал сокровища всю жизнь. Его глаза загорались огнем жизни только при виде крови и золота. <…> Сейчас, когда золото только разменный знак и люди, по крайней мере у нас в России, понемногу уже отвыкают от дурной привычки украшать свои лбы и уши его желтым блеском, мы даже представить себе не можем расточительного блеска московских царей. И не было средства, будь то обман, вероломство, грабеж, убийство, какого не употребил бы Грозный, приумножая свои сокровища…»[256].

«Московский подземный Кремль» — «сюда, куда теперь и мы с вами пробрались с помощью упорства и настойчивости, он прятал лучшее, что имел. Здесь, и нигде больше, по всем данным истории, логики и здравого смысла, им запрятана не только большая и лучшая часть богатства, но и “бесценное сокровище” — библиотека»[257]. Вампир-колдун спрятал сокровища: золото и — как инвариант золота — «“бесценное сокровище” — библиотеку»[258].

Следовательно, «Московский подземный Кремль» — во-вторых, библиотека Грозного, которая, по убеждению Стелл едкого, была не просто царским книгохранилищем, но уникальной коллекцией, где осели сверхраритетные рукописи византийских императоров и — через византийское посредство — документы вовсе уже непредставимой древности. Эта библиотека — вместилище не информации, но Знания. Когда в финале советская экспедиция, разрушив каверзы «концессионеров», нашла библиотеку, «тут оказались: Пиндаровы песнопения, Аристофановы комедии, Гелиодоров эротический роман “Эфиопика”, Поливниевы “Истории”, Гефеотинова “География”, Замолен, Ефанов — перевод Пандектов, Левиевы, Саллустиевы и Юстиновы “Истории”, Цезаревы записки о Галльской войне и Кедровы эпиталамы, Цицеронова книга о республике, Виргилиевы “Энеиды” и “Идиллии”, Калвовы речи и поэмы, книга римских законов, кодексы Юстиниана, Феодосия, Федора Заморета и сотни других книг, которые остались только в единственном экземпляре во всем мире, о существовании которых историки только догадывались…»[259].

Перечень книг, извлеченных из тьмы забвения героями Алексеева, представляет собой интерпретирующее воспроизведение так называемой «Рукописи профессоора Дабелова» — апокрифического чернового каталога библиотеки Грозного. Это сочинение, впервые опубликованное в 1834 году Ф.В. Клоссиусом (см. фамилии Дабелова и Клоссиуса в речах Мамочкина), большинством специалистов оценивается как подделка[260], хотя существуют и авторитетные защитники документа[261]. Стеллецкий, как и следует ожидать, считал «Рукопись Дабелова» подлинной и даже утверждал, что видел ее в Пярну, где оригинал — после повторного обнаружения — якобы снова исчез.

Персонажи Алексеева, вслед за Стеллецким, также рассматривают библиотеку Грозного как находку мирового масштаба: «В конце концов, не только Фредериго Главич, но вся Европа заинтересована в тайнах Московского подземного Кремля. Вы понимаете?»[262].

«Подземная Москва» в одноименном романе Алексеева — это, в-третьих, Аристотель Фиорованти: экспедиция «товарища Боба» и Мамочкина — библиотеки им мало — обнаруживает неизвестную науке могилу архитектора.

С мифологической точки зрения Фиорованти дублирует Ивана Грозного в роли создателя сокровища: царь — идеолог, зодчий — технический исполнитель (великий князь Иван III, при котором Фиорованти работал в Москве, в романе мимолетно упомянут как трусоватый современник великих событий). Фиорованти, подобно Грозному, наделяется впечатляющей характеристикой: «Ни до него, ни после него не было зодчего, который сумел бы выпрямить падающую колокольню. Он выпрямил скривившиеся башни по всей Италии, он, наконец, стал… перетаскивать колонны и колокольни с места на место. Так, он перетащил храмы в Риме, в Мантуе, в Ченто и в Болонье. За это его звали Архимедом наших дней, но никто не знал математических формул — его чудес. Их в запаянном браслете носил он на левой руке, и разве только с рукой можно было снять этот браслет <…> На месте разрушенного выстроил новый Успенский собор. Вывел под Кремлем первый подземный ход. Вымуровал в нем каменную палату, в которую Софья сложила привезенные с собою книги. Он был, наконец, первым денежником царя Ивана <…> Это он вместе с Софьей Палеолог побудил нерешительного царя Ивана свергнуть татарское иго в 1480 году. Он, наконец, был организатором на Руси артиллерии и управлял артиллерией при взятии Новгорода и Пскова <…> Это произошло около 1485 года. И до сих пор ни о причинах его смерти, ни о местонахождении его могилы — в России она или за границей — ничего не известно…»[263].

Такого рода гиперболизированное изображение итальянского зодчего восходит к Стеллецкому, но Алексеев пошел еще дальше. Писателя, в отличие от археолога, сами книги, похоже, впечатляли не полностью, и Фиорованти — уже без всякой опоры на Стеллецкого — оказывается хранителем утерянных технических секретов (ср.: «Их в запаянном браслете носил он на левой руке, и разве только с рукой можно было снять этот браслет»), которые экспедиция и вернула человечеству (попутно выяснив, что «товарищ Боб» — прямой потомок Фиорованти).

В-четвертых, «Подземная Москва» обладает таким заманчивым атрибутом, как, метафорически выражаясь, историческая глубина. Не только книги из царской коллекции очень древние, но и само место столь же древнее. Ссылаясь на совсем ненадежного Иловайского и порой ненадежного Забелина, Мамочкин напоминает: «На каждом шагу мы попираем подземную Москву, этот зачарованный подземный мир, такой далекий от надземной прозы с ее откровенной погоней за рублем. Если бы внезапно Москву — по-японски — встряхнуло землетрясение, мы с вами, провалившись в тартарары, обязательно угодили бы в лабиринт хитро сплетенных ходов, тайников и пещер. <…> с совершенной достоверностью можно сказать, что Язон действительно побывал на Москве-реке. Здесь он менял свои милетские лекифы и светильные лампочки с нескромными барельефами на носильные шкуры, костяные шилья, пряслицы и гарпуны…»[264].

Наконец, в-пятых, мифологичность «Подземной Москвы» обусловлена самой ее «подземностью», во многом и создающей обаяние этой мифологемы. Подземная Москва напоминает храм, воздвигнутый представителями могущественной исчезнувшей цивилизации: «Было похоже, что путники попали в большой забытый храм, прозрачные потолки которого занесло песками, но колонны внутри еще не обвалились, и стены еще удерживают тысячелетнюю давность от тяжелой поступи времени»[265].

В ситуации после мировой войны и гражданской смуты миф «Подземной Москвы» — и в чистом виде поиска библиотеки Ивана Грозного, столичных подземелий, и в трансформированно-индустриальном варианте «московского метро»[266] — оказался годен к актуализации.

В качестве своего рода эпилога остается отметить, что Стеллецкий, воспользовавшись строительством метро и при поддержке Сталина, провел в 1930-х годах раскопки Кремля. Как и предполагал скептик Готье, нашлось много всего интересного, кроме библиотеки Грозного и его сокровищ. Глеб Алексеев, надо признать, тоже не был столь прямолинеен, чтобы просто позволить своим персонажам обнаружить и библиотеку, и тайны Фиорованти и т. д. Он не стал прибегать к обычным для такого типа сюжетов трюкам: находки потерялись, подземелье обвалилось и т. п., но воспользовался более изысканным приемом. В финале вся история оборачивается грезой автора: «…мельница под окном ревела густым размеренным шумом, словно большой, уставший верблюд, а я сидел у окна и глядел, как по двору, прилипая лапами к весенней грязи, прохаживаются гуси, индюки, куры и всякая другая живность, включительно до большой измазанной свиньи, вышедшей на солнце почесать бок о перевернутую телегу… На этой самой мельнице, у окошка с фикусами, я и придумал все эти штуки о подземной Москве. И конечно, у меня хватило бы изобретательных средств описать весь ход московских торжеств, если бы полчаса назад в комнату не ворвался мельник и не заорал в самое ухо:

— Скорее! Скорее! Мельницу прорвало!»[267].

В «Двенадцати стульях» сокровища носят чисто материальный характер и спрятаны в мебельный гарнитур, в 12 гамбсовских стульев: «Ореховые. Эпохи Александра Второго. В полном порядке. Работы мебельной мастерской Гамбса». Речь идет о фирме, которую основал немецкий мастер-мебельщик Г. Гамбе (1765–1831), работавший в России с 1790-х годов. В 1810 году он получил право именоваться «придворным мебельщиком», а с 1828 года фирму возглавил его сын — П.Г. Гамбе, при котором с 1860-х годов изготовлялись гарнитуры, подобные тому, что описан в романе. Знаменитая «гамбсова мебель» — ореховая, округлых форм, на изогнутых ножках — обивалась кожей, штофом или ситцем.

Однако мебель — не просто деталь повседневности, в 1920-х годах дореволюционная мебель — конденсированное прошлое. В главе «Музей мебели» советская девушка Лиза посещает «Музей мебельного мастерства» (Государственный музей мебельного искусства был создан в 1918 году; с 1920 года экспозиция открыта в Александровском дворце в Нескучном саду; с 1928 года ГММИ стал отделом Объединенного музея декоративного искусства). Уже «в вестибюле Лиза сразу наткнулась на человека в подержанной бороде, который, упершись тягостным взглядом в малахитовую колонну, цедил сквозь усы: — Богато жили люди!». Увертюрная фраза поддерживается всем описанием музея: «Это были комнаты, обставленные павловским ампиром, императорским красным деревом и карельской березой — мебелью строгой, чудесной и воинственной. Два квадратных шкафа, стеклянные дверцы которых были крест-накрест пересечены копьями, стояли против письменного стола. Стол был безбрежен. <…> Так, по крайней мере, чудилось Лизе, воспитываемой на морковке, как некий кролик. По углам стояли кресла с высокими спинками, верхушки которых были загнуты на манер бараньих рогов. Солнце лежало на персиковой обивке кресел. В такое кресло хотелось сейчас же сесть, но сидеть на нем воспрещалось. Лиза мысленно сопоставила, как выглядело бы кресло бесценного павловского ампира рядом с ее матрацем в красную полоску. Выходило ничего себе. Лиза прочла на стене табличку с научным и идеологическим обоснованием павловского ампира и, огорчась тому, что у нее с Колей нет комнаты в этом дворце, вышла в неожиданный коридор».

Бендер с Воробьяниновым — вслед за персонажами «Подземной Москвы» — именуются «концессионерами», хотя великий комбинатор, разумеется, пародийно переосмысливает термин: предмет концессии — розыск и последующее использование имущества Воробьянинова, которое, согласно советскому законодательству, изначально подлежало национализации, а в роли иностранного инвестора — сам Воробьянинов, принятый дворником за эмигранта-парижанина, советскую же сторону представляет местный мошенник. И поиск мебели в романе Ильфа и Петрова имеет такой же символический смысл, как поиск библиотеки Ивана Грозного в «Подземной Москве»: это — поиск утраченного времени.

Потому закономерно, что повесть Б.А. Пильняка, изданная в 1929 году и взорвавшая литературную жизнь, будет озаглавлена «Красное дерево», и в ней скупщики антиквариата так же будут охотиться за «старинностями», «флюидами»: «Люди, покупавшие вещи старины после громов революции, у себя в домах, облюбовывая старину, вдыхали — живую жизнь мертвых вещей»[268].

Тот же мотив развивается в киносценарии В.В. Маяковского «Любовь Шкафолюбова» (полностью опубликован в 1936 году, фрагменты — в газете «Кино», 14 июня 1927 года). Шкафолюбов — как и положено при его прозрачной фамилии — хранитель музея-усадьбы XVIII века: «82. Усадебные ворота с колоннами и вывеска: “Музей-усадьба XVIII века”.

83. Зина (собственно любовь Шкафолюбова. — М. О., Д. Ф.) остановилась, подумала, ступила за ворота, взошла по ступенькам и толкнула дверь. <…>

86. Комната с красной мебелью, вазами в углах и портретами предков на стенах.

87. Хранитель музея Иоанн Шкафолюбов.

88. Распахнутое окно, и из окна высунут конец дымящейся трубки.

89. Аппарат подымается по чубуку.

90. Напудренная в парике голова Шкафолюбова.

91. Шкафолюбов во весь — обряженный в древнейшую одежду, в чулках и в туфлях — рост; сосет чубук»[269].

Однако в киносценарии «левого» автора Шкафолюбов с его пассеистской профессией плакатно противопоставлен Летчику, символизирующему современность, и предсказуемо терпит поражение (как идеологически, так и сюжетно — в борьбе за сердце юной Зины).

Соответственно, сюжет романа Ильфа и Петрова — перебор 12 стульев: 2 — в Старгороде, 5 — в Москве, 4 — в волжской и южной экспедициях, последний — снова в Москве. Сюжет развязан.

На глубинно-мифологическом уровне центральный персонаж в ипостаси демона не смог собрать разрозненное имущество, а в ипостаси обаятельного плута — как подобает истинному герою — неожиданно сражен предателем-компаньоном. Бдительный читатель к этой неожиданности отчасти приготовлен. В предпоследней главе бывшему предводителю дворянства уже снятся пророческие кошмары, где он кинжалом «ударил свинью в бок, и из большой широкой раны посыпались и заскакали по цементу бриллианты». По толкованию Щеглова, «это и убийство Бендера, и вскрытие стула»[270]. В последней главе все названо своими словами: «В характере появились несвойственные ему раньше черты решительности и жестокости. Три эпизода постепенно воспитали в нем эти новые чувства. Чудесное спасение от тяжких кулаков васюкинских любителей. Первый дебют по части нищенства у пятигорского “Цветника”. И, наконец, землетрясение, после которого Ипполит Матвеевич несколько повредился и затаил к своему компаньону тайную ненависть». Действительно, Остап унизил Воробьянинова с чрезмерной несправедливостью (побил и отнял стул, который тот отважно вынес из рушащегося здания театра), словно провоцируя предательство. Изменник также наказан, ничего не получил и карается безумием (по меньшей мере). «Великий комбинатор умер на пороге счастья, которое он себе вообразил», однако новый клуб железнодорожников построен: в итоге актуализируется глубинная московская мифологема «строительной жертвы», которая к тому же дополнительно рифмуется с волжским мифом искупительной жертвы.

На уровне газетной актуальности принципиально важно, что сюжет развязан в дождливые дни «конца октября» 1927 года. Как уже указывалось, газетная хроника 1927 года — ключ к пониманию романа. 15 апреля газеты сообщили о «шанхайском перевороте», событии, которое «левая оппозиция» объявила крупнейшим поражением советской внешней политики, чреватым смертельно опасными для страны последствиями, а сталинско-бухаринская пропаганда в ответ приписала троцкистам попытку вернуть страну на десять лет назад — к эпохе «военного коммунизма», глобальной войны, «перманентной революции». 15 апреля 1927 года началась погоня бывшего уездного предводителя дворянства за сокровищами — тоже своего рода попытка вернуться на десять лет назад, взять некогда ему, Воробьянинову, принадлежавшее. Осенью 1927 года троцкисты были разгромлены окончательно, а правительство позволило гражданам поверить, что глобальная война, «перманентная революция» надолго откладываются. Осенью 1927 года Воробьянинов уяснил, что попасть в прошлое, вернуть хотя бы часть былого богатства — не удастся.

Точно указанная дата начала действия в «Двенадцати стульях» мотивировала «шанхайский» подтекст. Но именно 15 апреля в «Правде» наряду с сообщениями о китайских событиях была опубликована статья «Театр и клуб» — о «совещании профработников и деятелей театра», где, в частности, описывалось «тяжелое материальное положении клубов» и выражалась надежда, что «конкретные данные, сообщенные представителями профорганизаций», будут способствовать «более деловому подходу к вопросам клубно-художественной работы».

На ту же тему — в тот же день — высказался и «Гудок». В статье «Возможности есть — нет уменья», подписанной «Железнодорожник», изложена история благоустройства клуба, где фигурируют и стулья: «Еще с 1925 года железнодорожники просят установить в клубе радиоприемник с громкоговорителем, а им отвечают, что, мол, нет средств. Между тем правление клуба закупило 250 венских стульев, стоящих в 3–4 раза дороже обыкновенных скамеек со спинками. Если бы вместо стульев были закуплены скамейки, в клубе был бы уже громкоговоритель. Кроме того, стулья непрочны, скоро поломаются, и их рано или поздно придется заменить скамьями».

Стулья понадобились прежде всего для театральных представлений, работы обязательного в каждом клубе драмкружка, но примечательно, что административное место действия здесь — родной для Ильфа и Петрова, сотрудников «Гудка», НКПС — Народный комиссариат путей сообщения. В романе последний стул мадам Петуховой после аукциона оказался на «товарном дворе Октябрьского вокзала» (Ленинградского) под охраной стрелков Отдела вооруженной охраны путей сообщения — подразделения НКПС, в задачу которого входила охрана товарных вагонов, складов, железнодорожных магистралей и т. п. Разобравшись с московскими стульями, великий комбинатор размышляет, не «оставаться ли в Москве для розысков пропавшего в просторах Каланчевской площади стула», но решает устремиться за четырьмя стульями из Театра Колумба. В финальной главе компаньоны созерцают этот стул в новом клубе железнодорожников, построенном на Каланчевской площади. В романе, как и в Гудковской статье, правление «клуба дорожников» «нерационально» приобрело дорогие стулья, они «скоро поломались», тем не менее клуб получил даже не громкоговоритель, а роскошное здание, что было построено благодаря сторожу клуба, нашедшему воробьяниновские сокровища в стуле: «Вот он, клуб! — восклицает сторож. — Паровое отопление, шахматы с часами, буфет, театр, в галошах не пускают!» В результате: «Бриллианты превратились в сплошные фасадные стекла и железобетонные перекрытия, прохладные гимнастические залы были сделаны из жемчуга. Алмазная диадема превратилась в театральный зал с вертящейся сценой, рубиновые подвески разрослись в целые люстры, золотые змеиные браслетки с изумрудами обернулись прекрасной библиотекой, а фермуар перевоплотился в детские ясли, планерную мастерскую, шахматный клуб и биллиардную. Сокровище осталось, оно было сохранено и даже увеличилось. Его можно было потрогать руками, но его нельзя было унести. Оно перешло на службу другим людям».

Таким образом, 15 апреля — в день газетной новости о «шанхайском перевороте» и в день завязки сюжета — столичная пресса поставила вопрос об улучшении оборудования железнодорожных клубов, а к осени 1927 года в романе был построен новый железнодорожный клуб, в который превратились «сокровища мадам Петуховой», не доставшиеся Воробьянинову. Круг замкнулся, а сюжет развязан.

Устремленные в прошлое не могли выиграть, потому в гонке за «сокровищем мадам Петуховой» победителей нет. Но лишь одного из трех ее участников авторы избавили от разочарования: великий комбинатор заснул, предвкушая близкую победу, и — не проснулся.

Речь идет именно о снисхождении: позже авторы сочли нужным сообщить, что они спорили, даже ссорились, решая, убить Бендера в «Двенадцати стульях» или оставить в живых. И в итоге «участь героя решилась жребием»[271].

Неважно, происходило нечто подобное, нет ли, главное, что Ильф и Петров не рассказали о каких-либо своих сомнениях относительно судьбы Воробьянинова или Вострикова.

Похоже, не было тут колебаний, что вполне пропагандистски обусловлено: священник и дворянин, «поп и помещик», окарикатуренные персонажи советских агиток, двое «из бывших». К тому же отец Федор мечтает сколотить капитал для покупки «свечного заводика», он вообще капиталист, хоть и несостоявшийся. С Воробьяниновым вместе — персонификация еще одного пропагандистского клише: «помещик и капиталист». Потому оба глуповаты, трусливы, алчны. Оба они «классово чуждые» и по определению враждебны советской власти.

А великий комбинатор — иной. Он получился излишне обаятельным. По всем приметам герой положительный, только внесоветский. Значит, выбор был невелик: стать вполне советским, найти социальную роль или погибнуть. В «Двенадцати стульях» Ильф и Петров не пожелали «осоветить» великого комбинатора. Жребий был брошен.

Подведем итоги. Авторы «Двенадцати стульев», воспользовавшись ситуацией, высмеяли наиболее одиозные пропагандистские установки. Когда ситуация изменилась, шутки их выглядели несколько рискованными, однако благодаря цензурному вмешательству риск был сведен к минимуму.

В целом же роман оставался актуальным, советским по сути своей. И не только потому, что Ильф и Петров настаивали на стабильности советского строя. Не менее важной оказалась и другая «идеологическая составляющая». «Двенадцать стульев» — развернутое доказательство тезиса, столь любимого В.И. Лениным: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Авторы романа утверждали, что стремление разбогатеть, не участвуя в социалистическом строительстве — безумно, убийственно. Потому Востриков буквально утратил рассудок, и буквально обезумел Воробьянинов. Дворянин-совслужащий буквально «преступил через кровь», разрубив старой бритвой горло компаньона, которому так и не пришлось узнать, что избитый лозунг — «сокровища буржуазии должны стать общественным достоянием» — реализован тоже буквально.

А потом Бендер выжил — по причинам вполне конкретным, тоже пропагандистского характера. У читателей, а тем более у «критиков-марксистов» неизбежно должен был возникнуть вопрос: а если б Воробьянинов не растратил деньги в ресторане «Прага», если бы сторож не сломал искомый стул, неужели в принципе мечты компаньонов могли осуществиться? «Идеологически правильный» ответ был очевиден и однозначен: все равно никогда бы не осуществились, никогда и никому, пусть даже и великому комбинатору, не выиграть у советской власти. И авторы к такому выводу пришли, они его обосновали. Но об этом — другой роман.