Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности

Судьба великого комбинатора II, или «Первый ученик»

В «Золотом теленке» сюжет развертывается во временных границах поздняя весна / начало лета 1930 года — начало 1931 года. Но из нашего анализа неизбежно вытекает заключение, что эта календарная четкость — имитация.

С одной стороны, Ильф и Петров, следуя установке «после “Головокружения от успехов”», опустили эпохальные события первых месяцев 1930 года. Это может объяснить и отказ от любопытного эпизода, который сохранился в набросках: «Остап на похоронах Маяковского.

Начальник милиции, извиняясь за беспорядок:

— Не имел опыта в похоронах поэтов. Когда другой такой умрет, тогда буду знать, как хоронить.

И одного только не знал начальник милиции — что такой поэт бывает раз в столетье»[327].

17 апреля Ильф и Петров сами присутствовали на похоронах Маяковского, а смерть поэта — даже для тех, кто критиковал его позднее творчество и общественно-литературную позицию, — стала символом «черного года»[328].

С другой стороны, соавторы построили странствия 1-й части согласно редакции «Великого комбинатора», ограничившись включением актуализирующих деталей. Другими словами, пошагово соотносить сюжет 1-й части «Золотого теленка» с газетной хроникой — бесполезно. Напротив, во 2-й части персонажи нагоняют время действия — 1930 год, и закон газетно-политической хроникальности вступает в силу. После того как Бендер предпринял первые акции против Корейко и убедился: с антагонистом так просто не справиться, — он совершает важный шаг. Он завел специальную папку, в которой будет собирать материалы, компрометирующие подпольного миллионера, и «крупными буквами вывел надпись: “Дело Александра Ивановича Корейко. Начато 25 июня 1930 года. Окончено………….го дня 193… г.”» (глава «Первое свидание»).

25 июня 1930 года — первая точная дата в романе «Золотой теленок»: дата — символическая. На следующий день «Правда» поместила информационное сообщение «Пленум ЦК ВКП(б)». Оно гласило: «25 июня состоялся Пленум ЦК ВКП(б).

Пленум одобрил в основном предложенные Политбюро тезисы к XVI съезду партии и утвердил докладчиков по вопросам порядка дня: 1) Политический отчет ЦК — т. Сталин…»

Сообщение определяло композицию всей первой полосы. Вверху полосы были помещены выделенные шрифтом лозунги-заголовки «XVI съезду большевиков, собравшемуся в период величайшего подъема социалистического строительства для определения большевистской программы действий в дальнейшей борьбе за социализм — горячий пролетарский привет!» и «Тринадцать лет противостоят друг другу страна строящегося социализма и задыхающегося в тисках классовых противоречий и кризисов капиталистический мир». В центре полосы — занимая примерно четверть пространства — расположен рисунок, на котором Сталин под портретом Ленина выступал с некоей трибуны (автор — Дени). А 27 июня началась работа съезда.

Сталинский Политический отчет подводил итоги всем треволнениям последнего времени, превратившись в набор канонических формул, которые определяли современную жизнь. И аллюзиями на формулы отчета пронизаны глава «Первое свидание», следующая за ней глава «Рога и копыта», а также весь роман «Золотой теленок».

Но прежде напомним, что эпиграф к «Золотому теленку» также связан с Политическим отчетом Сталина. Именно в нем генеральный секретарь приводил якобы народную поговорку «Пойдешь “налево”, — придешь направо»[329], мотивирующую намек на «левые» и «правые» уклоны, который содержится в эпиграфе.

А в главе «Первое свидание», еще только раздумывая о необходимости завести волшебную папку, великий комбинатор подслушал на улице «пикейных жилетов», и их, казалось бы, случайные политические бредни оказываются интродукцией в сталинский текст — в анализ международного положения.

«Читали про конференцию по разоружению? — обращался один пикейный жилет к другому пикейному жилету». По справедливому предположению комментатора, имеется в виду «конференция 5 держав по морскому разоружению в Лондоне (весна 1930)»[330]. Точно по этому поводу Сталин утверждал, что «так называемый пацифизм доживает последние дни, Лига наций гниет заживо, “проекты разоружения” проваливаются в пропасть, а конференции по сокращению морских вооружений превращаются в конференции по обновлению и расширению морского флота».

Пикейные жилеты продолжают обсуждение: «Бриан! — говорили они с жаром. — Вот это голова! Он со своим проектом Пан-Европы…». «Наиболее яркой выразительницей этой тенденции в данный момент является нынешняя буржуазная Франция, родина любвеобильной “Пан-Европы”, — вещал Сталин, — самая агрессивная и милитаристская страна из всех агрессивных и милитаристских стран шара».

«Взять крепость неожиданной атакой не удалось, — думал Бендер непосредственно перед тем, как надписать папку, — придется начать правильную осаду. Самое главное установлено. Деньги у подзащитного есть». Милитаристское оформление почти цитатно повторяет отчет. Генеральный секретарь, в частности, объяснял делегатам, что «для преодоления трудностей необходимо, прежде всего, отбить атаки капиталистических элементов, подавить их сопротивление и расчистить, таким образом, дорогу для быстрого продвижения вперед», что необходимо «организовать наступление на капиталистические элементы по всему фронту и изолировать оппортунистические элементы в наших собственных рядах, мешающие наступлению, мечущиеся в панике из стороны в сторону и вносящие в партию неуверенность в победе. (Аплодисменты.)». Напрасно, по мнению Сталина, некоторые «думают, что наступление социализма является огульным продвижением вперед, без соответствующей подготовки, без перегруппировки сил в ходе наступления, без закрепления завоеванных позиций, без использования резервов для развития успехов», потому что «ни одно наступление, будь оно самое успешное, не обходится без некоторых прорывов и заскоков на отдельных участках фронта», потому что «при огульном продвижении, т. е. без соблюдения этих условий, наступление должно неминуемо выдохнуться и провалиться. Огульное продвижение вперед есть смерть для наступления. Об этом говорит богатый опыт нашей гражданской войны».

Глава «Рога и копыта» начинается с истории здания, где великий комбинатор открыл свою контору: «Жил на свете частник бедный. Это был довольно богатый человек, владелец галантерейного магазина, расположенного наискось от кино “Капитолий”. Он безмятежно торговал бельем, кружевными прошвами, галстуками, подвязками и другим мелким, но прибыльным товаром». Ниже «частник бедный» прямо назван «галантерейщиком», и Сталин согласен, что это — классический пример современного частного капитала: «…кооперация систематически побивает частный сектор и становится монополистом в области торговли. Это, конечно, хорошо. Но плохо то, что эта монополия в ряде случаев идет во вред потребителям. Оказывается, что, несмотря на свое почти монопольное положение в торговле, кооперация предпочитает снабжать рабочих более “доходными” товарами, дающими большие прибыли (галантерея и т. д.), и избегает снабжать их товарами менее “доходными”, хотя и более необходимыми для рабочих (сельскохозяйственные продукты)».

Государственная контора «Рога и копыта» открыта великим комбинатором, и он дал руководящие указания: «Следствие по делу Корейко, — говорил Остап, — может поглотить много времени. Сколько — знает один бог. А так как бога нет, то никто не знает. Ужасное положение! Может быть, год, а может быть, и месяц. Во всяком случае, нам нужна легальность. Нужно смешаться с бодрой массой служащих. Все это дает контора. Меня давно влечет к административной деятельности. В душе я бюрократ и головотяп». Попутно отметив, что Бендер уместно сослался на чрезвычайную антирелигиозную кампанию, связанную с аграрными преобразованиями, необходимо выделить лапидарную остаповскую формулу «бюрократ и головотяп», обозначающую человека с наклонностью «к административной деятельности»: как уже говорилось, в «Головокружении от успехов» Сталина критиковались «головотяпские упражнения» тех администраторов-бюрократов, которые искажают партийную политику.

Параллельно с магистральной борьбой против подпольного миллионера Бендер в главе «Блудный сын возвращается домой» поборает католических священников, которые «уловили душу Адама Козлевича». Во время публичного диспута с ксендзами «любопытные» советуют великому комбинатору: «Ты им про римского папу скажи, про крестовый поход!» Остап послушал совета, но удалился в историю папства, а комментатор справедливо указал, что совет был вызван актуальными событиями: «Папа Пий XI в 1930 призвал к “крестовому походу” против большевиков, обвиняя их в преступлениях против человечности и гонениях на церковь»[331] (имеется в виду послание папы — идейного врага коммунизма — от 2 февраля 1930 года кардиналу Базил ио Помнили с призывом организовать молебны и другие акции протеста против преследования христиан в СССР). В полном согласии с «любопытствующими» Сталин среди «факторов, угрожающих международному положению СССР» — наряду с захватом КВЖД, вредителями и т. д., напомнил о «“походе” клерикалов во главе с папой против СССР».

Бендер между тем близок к победе, компрометирующие материалы подобраны, криминальное «жизнеописание» Корейко закончено — время торжествовать. Глава так и называется «Командор танцует танго». «Для Остапа уже не было сомнений. В игре наступил перелом. Все неясное стало ясным. Множество людей с веревочными усиками и королевскими бородами, с которыми пришлось сшибиться Остапу и которые оставили след в желтой папке с ботиночными тесемками, внезапно посыпались в сторону, и на передний план, круша всех и вся, выдвинулось белоглазое ветчинное рыло с пшеничными бровями и глубокими ефрейторскими складками на щеках».

«Перелом», происшедший в личной кампании великого комбинатора, содержит аллюзию и на знаменитое сталинское сочинение «Год великого перелома» (1929), и на зачин политического отчета: «Товарищи! Со времени XV съезда прошло 2 ½ года. Период времени, кажется, не очень большой. А между тем за это время произошли серьезнейшие изменения в жизни народов и государств. Если охарактеризовать в двух словах истекший период, его можно было бы назвать периодом переломным.

Он был переломным не только для нас, для СССР, но и для капиталистических стран всего мира. Но между этими двумя переломами существует коренная разница. В то время, как перелом этот означал для СССР поворот в сторону нового, более серьезного экономического подъема, для капиталистических стран перелом означал поворот к экономическому упадку».

Глава, названная девизом Бендера «Командовать парадом буду я», содержит изображение великой баталии комбинаторов. Остап предъявляет папку. «Корейко склонился над столом и прочел на папке: “Дело Александра Ивановича Корейко. Начато 25 июня 1930 г. Окончено 10 августа 1930 г.”».

10 августа — снова символическая дата, не политическая, но также газетная, хотя и шутливая. На первой полосе «Правды», вышедшей в этот день, была помещена статья-дешифратор: ее содержание — экономическая борьба США с СССР — нерелевантна для содержания романа, но зато ее заголовок релевантен для развития сюжета: «Нужна полная ясность». Равным образом и «перелом» в борьбе Бендера с Корейко заключался в том, что «все неясное стало ясным».

Подпольный миллионер в поединке был сломлен, но чудом спасся, но затем неосторожно открывает Зосе Синицкой, что теперь он — на Турксибе. Великий комбинатор устремился в погоню, вначале со свитой, а в 3-й части — уже один.

В 3-й части Ильф и Петров возобновили игру с поэтикой времени. События снова презентируются с очевидным хронологическим сдвигом. С одной стороны, действие происходит в свете решений XVI съезда, с другой — открытие Турксиба состоялось не в августе-сентябре, а в апреле-мае 1930 года[332]. О чем соавторы не могли не знать вдобавок постольку, поскольку в качестве журналистов присутствовали на этом событии и в путевом очерке «Осторожно! Овеяно веками!» своевременно поделились впечатлениями — в № 6 журнала «30 дней» за 1930 год.

Турксиб — это Туркестано-Сибирская железная дорога, соединившая Среднюю Азию с Сибирью, одна из главных строек первой пятилетки. Так называемая смычка Турксиба состоялась 21 апреля 1930 года, и костыль был торжественно забит в 12 часов 28 апреля 1930 года на месте стыковки рельсов — станции Огыз-Корган. Том самом месте, которое в романе именуется прежним именем «Гремящий Ключ» (в очерке «Осторожно! Овеяно веками!» корректно — «Хрустальный Ручей») и которому обязана названием соответствующая глава романа: «Два укладочных городка, два строительных предприятия на колесах, с материальными складами, столовыми, канцеляриями, банями и жильем для рабочих, стояли друг против друга, перед трибуной, отделенные только двадцатью метрами шпал, еще не прошитых рельсами. В этом месте ляжет последний рельс и будет забит последний костыль. В голове южного городка висел плакат: “Даешь Север!”, в голове северного — “Даешь Юг!”. Рабочие обоих городков смешались в одну кучу. Они увиделись впервые, хотя знали и помнили друг о друге с самого начала постройки, когда их разделяли полторы тысячи километров пустыни, скал, озер и рек. Соревнование в работе ускорило свидание на год. Последний месяц рельсы укладывали бегом. И Север и Юг стремились опередить друг друга и первыми войти в Гремящий Ключ. Победил Север».

Наступает кульминация праздника: «Самый последний костыль в каких-нибудь полчаса заколотил в шпалу начальник строительства». Начальник строительства — легендарный В.С. Шатов, который вместе с несколькими рабочими был награжден орденом Красного Знамени. Правда, в романном календаре это случилось не 28 апреля, как в реальности, но зато Ильф и Петров получили возможность подчеркнуть, насколько далек Бендер от советского коллектива. Пока народ празднует общую победу — великий комбинатор празднует свою личную. В Гремящем Ключе советский коллектив, закончив грандиозное строительство, получил железную дорогу, а индивидуалист Бендер наконец настиг антагониста.

В следующей главе миллион у Корейко изъят. Два комбинатора — оставив борьбу — покидают Гремящий Ключ, вначале они едут вместе, потом расстаются, уже навсегда (глава «Багдад»): «— С меня хватит, — ответил Александр Иванович, я поеду на вокзал сдавать чемодан на хранение, буду здесь служить где-нибудь в конторщиках. Подожду капитализма. Тогда и повеселюсь.

— Ну, и ждите, — сказал Остап довольно грубо, — а я поеду. Сегодняшний день — это досадное недоразумение, перегибы на местах. Золотой теленочек в нашей стране еще имеет кое-какую власть!»

Знаменательно, что Бендер маркировал расставание новой сталинской цитатой. Как указывалось, идеологема «перегиб» очень частотна в то время, однако, когда великий комбинатор назвал «перегибами на местах» невозможность потратить в СССР наличные деньги, он почти точно цитирует политический отчет: «Однако ЦК вел свою линию со всей настойчивостью и довел ее до конца, несмотря ни на что, несмотря на обывательское хихиканье правых, несмотря на перегибы и головокружение “левых”». Соединяя в обвиняющей формуле «перегибы», «головокружение» и «левых», Сталин именно намекал, что повальное раскулачивание и подобные крайности начала 1930 года — не генеральная линия партии, а, так сказать, «досадное недоразумение».

После утомительных странствий — в «печальный и светлый осенний день» — Бендер появляется в Москве. В главе «Индийский гость» соавторы озаботились тем, что снова выбрались из игр со временем и вернулись в календарь 1930 года: великий комбинатор идет искать смысл жизни у посетившего СССР восточного мудреца — Рабиндраната Тагора, а тот действительно посетил Страну Советов 11–25 сентября 1930 года, и лестный визит всемирно славного индийского классика широко освещался в прессе[333].

Тагор ничем не помог загрустившему великому комбинатору — Остап, совершая круг, направляется в Черноморск, покинутый в конце 2-й части. В поезде он — теперь подпольный миллионер! — невольно подслушивает разговор о каком-то «миллионе» (глава «Дружба с юностью»): «Утром, еще затопленный сном, Остап услышал звук отстегиваемой шторы и голос:

— Миллион! Понимаете, целый миллион…

Это было слишком. Великий комбинатор гневно заглянул вниз».

Но разговор идет отнюдь не о миллионе рублей, а о «миллионе тонн чугуна»: «— Миллион тонн чугуна. К концу года. Комиссия нашла, что завод может это дать. И, что самое смешное, Харьков утвердил!

Остап не нашел в этом заявлении ничего смешного. Однако новые пассажиры разом принялись хохотать. При этом на всех трех заскрипели одинаковые резиновые пальто, которых они еще не успели снять.

— Как же Бубешко, Иван Николаевич? — спросил самый молодой из пассажиров с азартом. — Наверно, землю носом роет?

— Уже не роет. Оказался в дурацком положении. Но что было! Сначала он полез в драку… вы знаете Иван Николаевича характер… 825 тысяч тонн и ни один пуд больше. Тут началось серьезное дело. Преуменьшение возможностей — факт? Равнение на узкие места — факт? Надо было человеку сразу же и полностью сознаться в своей ошибке. Так нет! Амбиция! Подумаешь — благородное дворянство. Сознайся — и все. А он начал по частям. Решил авторитет сохранить. И вот началась музыка, достоевщина: “С одной стороны, признаю, но, с другой стороны, подчеркиваю”. А что там подчеркивать, что за бесхребетное виляние! Пришлось нашему Бубешке писать второе письмо.

Пассажиры снова засмеялись.

— Но и там он о своем оппортунизме не сказал ни слова. И пошел писать. Каждый день письмо. Хотят для него специальный отдел завести — “Поправки и отмежевки”. И ведь сам знает, что записался, хочет выкарабкаться, но такое сам нагромоздил, что не может. И последний раз до того дошел, что даже написал: “Так, мол, и так… ошибку признаю и настоящее письмо считаю недостаточным”».

Дешифруя дискурс эпохи «великого перелома», можно понять, что «юность» беседует в поезде об актуальной проблеме высоких показателей, которые должна демонстрировать тяжелая промышленность[334], а также об опасном «оппортунизме» тех, кто «преуменьшает» возможности и сомневается в генеральной линии. И «юность» правильно усвоила политический отчет. Перед тяжелой промышленностью — конкретно по производству чугуна — Сталин ставил задачи: «Ло черной металлургии: пятилетний план предусматривает доведение производства чугуна в последний год пятилетки до 10 миллионов тонн; решение же ЦК находит эту норму недостаточной и считает, что производство чугуна в последний год пятилетки должно быть поднято до 17 миллионов тонн». А сомневаются в такого рода задачах — оппортунисты: «О троцкистах существует мнение, как о сверхиндустриалистах. Но это мнение правильно лишь отчасти. Оно правильно лишь постольку, поскольку речь идет о конце восстановительного периода, когда троцкисты, действительно, развивали сверхиндустриалистские фантазии. Что касается реконструктивного периода, то троцкисты, с точки зрения темпов, являются самыми крайними минималистами и самыми поганенькимн капитулянтами. (Смех. Аплодисменты.)». И «юность», озабоченная «миллионом тонн чугуна», закономерно шарахнулась от великого комбинатора, когда выяснилось, что он — рублевый миллионер.

Бендер вернулся в Черноморск, а в городе основная уличная новость — «чистка». В «Геркулесе», где Остап добывал компромат на Корейко, «сейчас разгром, чистят, как звери», «вчера чистили Скумбриевича», а «сегодня большой день! Сегодня Берлага, тот самый, который спасался в сумасшедшем доме. Потом сам Полыхаев и эта гадюка Серна Михайловна, его морганатическая жена».

Мы показывали, что и в 1-й части «Золотого теленка» — внося актуализирующие дополнения в редакцию «Великого комбинатора» — соавторы внесли мотив чистки. «Чистка», толкуемая как борьба с бюрократизмом, — лейтмотив романа и одновременно лейтмотив речи Сталина: «Опасность бюрократизма состоит, прежде всего, в том, что он держит под спудом колоссальные резервы, таящиеся в недрах нашего строя, не давая их использовать, старается свести на нет творческую инициативу масс, сковывая ее канцелярщиной, и ведет дело к тому, чтобы каждое новое начинание партии превратить в мелкое и никчемное крохоборство. Опасность бюрократизма состоит, во-вторых, в том, что он не терпит проверки исполнения и пытается превратить основные указания руководящих организаций в пустую бумажку, оторванную от живой жизни. Опасность представляют не только и не столько старые бюрократы, но и — особенно — новые бюрократы, бюрократы советские, среди которых “коммунисты”-бюрократы играют далеко не последнюю роль».

По тонкому замечанию Я.С. Лурье, «бюрократизм» — советская идеологема с лукавым смыслом: «бюрократия» — буквально «власть бюро», власть канцелярии чиновников — в СССР невозможна, потому вместо нее возникает «бюрократизм» — «формальное отношение к служебному делу»[335]. И Остап одолел Корейко, но побежден бюрократами: «Тема бюрократии у Ильфа и Петрова — это не тема “бюрократизма”, плохой работы отдельных бюрократов в ущерб “интересам дела”, а тема “власти бюро”, бесконечных и бесполезных учреждений»[336].

Однако в политическом отчете Сталин использовал идеологему «бюрократизм» — в данном случае выступая согласно с «левыми» — для обозначения отнюдь не локального, но одного из главных врагов. «Надо иметь в виду, — объяснял генеральный секретарь делегатам XVI съезда, — то обстоятельство, что наша работа по социалистической реконструкции народного хозяйства, рвущая экономические связи капитализма и опрокидывающая вверх дном все силы старого мира, не может не вызывать отчаянного сопротивления со стороны этих сил. Оно так и есть, как известно. Злостное вредительство верхушки буржуазной интеллигенции во всех отраслях нашей промышленности, зверская борьба кулачества против коллективных форм хозяйства в деревне, саботаж мероприятий Советской власти со стороны бюрократических элементов аппарата, являющихся агентурой классового врага, — таковы пока что главные формы сопротивления отживающих классов нашей страны».

Суммируя сказанное: Ильф и Петров — почти как в «Двенадцати стульях» — исхитрились вычеканить идею «Золотого теленка», следуя актуально прочерченной генеральной линии «после “Головокружения от успехов”», но найдя ей личное, искреннее толкование.

В «Двенадцати стульях» Москва — пространственно-смысловой центр романа. Ей отведена 2-я центральная часть, в Москве происходит сюжетная развязка. Напротив того, в «Золотом теленке» 2-я часть — черноморская, в ней впервые ощутимо включается политический календарь романа, и в финале в Черноморск — мимоходом заехав в столицу — возвращается великий комбинатор. Иными словами, если «Двенадцать стульев» — с точки зрения поэтики пространства — центростремительный роман, то «Золотой теленок» — центробежный.

В предисловии к «Золотому теленку» Ильф и Петров дали версию того, как было принято решение об убийстве Бендера в «Двенадцати стульях», которая охотно повторялась исследователями. Сначала соавторы спорили, убивать ли Бендера, потом выбор определился жребием: «В сахарницу были положены две бумажки, на одной из которых дрожащей рукой был изображен череп и две куриные косточки. Вынулся череп — и через полчаса великого комбинатора не стало, он был прирезан бритвой».

Так ли было, нет ли, неважно. Даже если и не так, все равно понятно, что вопрос об участи главного героя актуален тогда, когда пора «ставить последнюю точку». А с последними главами «Двенадцати стульев» соавторы очень торопились: журнальная публикация уже шла, роман надлежало закончить как можно скорее. Хоть как-то, лишь бы скорее.

Поражение всех «охотников за бриллиантами» было изначально предрешено. При этом ни Востриков, ни Воробьянинов особого сочувствия читателей и не должны были вызывать. Алчные, неумные, трусоватые — жалеть некого. Потому, волею авторов, они полностью осознают свое поражение, буквально сходят с ума от горя и обиды. Иное дело — великий комбинатор: веселый, остроумный, отважный, щедрый и великодушный, даже не лишенный своеобразного благородства. К нему соавторы были более милостивы: Бендер предательски убит. Он умер во сне, а засыпая, предвкушал скорую победу. Он не успел узнать о своем поражении.

Великий комбинатор умер непобежденным. Вот почему рано или поздно у читателей возникал вопрос: а если бы Воробьянинов и Бендер сразу вели поиск правильно, мечта бы исполнилась? «Идеологически правильный» ответ был очевиден и однозначен: все равно никогда бы не исполнилась. Все равно даже и великому комбинатору не выиграть у советской власти, никто в СССР не может и не сможет пользоваться богатством, приобретенным незаконно. Что и предстояло обосновать художественно.

Вряд ли Ильф и Петров были воодушевлены такой задачей. Но ссылкой на необходимость ее решения вполне обосновывался «социальный заказ» продолжения дилогии. Чем и воспользовались соавторы. В ситуации «после “Двенадцати стульев”» они приступили к роману о победе и окончательном поражении великого комбинатора. Бендер добывал богатство — и не мог его тратить. Потому что деньги сами по себе мало что значили: все жизненные блага в СССР распределялись соответственно «вкладу в строительство социализма». Победив, авантюрист вынужден был скрывать свою победу. Ему не купить собственный дом или автомобиль. Ему постоянно приходится уходить от вопроса о причинах богатства. Это и есть его поражение. Что и требовалось доказать.

Правда, завершение и публикацию романа приходилось откладывать — политическая ситуация постоянно менялась. И все же пришло время, когда продолжение «Двенадцати стульев» было вновь востребовано. На исходе 1930 года новый роман, с одной стороны, способствовал дискредитации бухаринского лозунга относительно уместности обогащения, а с другой — вписывался в ситуацию «после “Головокружения от успехов”». Критикам пришлось учитывать эти обстоятельства.

В архиве Ильфа и Петрова сохранился ранний вариант финала «Золотого теленка», который свидетельствует о прежнем, скажем так, милостивом отношении соавторов к великому комбинатору.

Возвращение в Черноморск выполняет здесь спасительную функцию. Бендер, убедившись в том, что в СССР он не может легально (похоже, и нелегально) пользоваться неправедно добытым богатством, избавляется от него и — женится на Зосе, девушке, любовью которой пренебрег ранее. Решение он принимает по совету Козлевича, глава в этом варианте так и называлась — несколько на лад Ф. Ницше — «Адам сказал, что так нужно»: «Остап ошеломленно посмотрел перед собой и увидел обыкновенный серенький домик с обыкновеннейшей серенькой вывеской: “Отдел Записей Актов Гражданского Состояния”.

— Это что? — спросил он Козлевича. — Так нужно?

— Обязательно, — ответил водитель Антилопы.

— Слышите, Зося, Адам говорит, что это обязательно нужно.

— Ну, раз Адам так говорит… — сказала девушка дрожащим голосом.

Командор и внучка старого ребусника вошли в серенький домик, а Козлевич снова залез под машину. Он задумал во время свадебного шествия в дом невесты дать Антилопе предельную скорость — двенадцать километров. Для этого надо было проверить механизмы.

Он все еще лежал под автомобилем, когда супруги вышли из Отдела Записей.

— Мне тридцать три года, — сказал великий комбинатор грустно, — возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, мертвого не воскресил.

— Вы еще воскресите мертвого, — воскликнула Зося, смеясь.

— Нет, — сказал Остап, — не выйдет. Я всю жизнь пытался это сделать, но не смог. Придется переквалифицироваться в управдомы.

И он посмотрел на Зоею. На ней было шершавое пальтецо, короче платья, и синий берет с детским помпоном. Правой рукой она придерживала сдуваемую ветром полу пальто, и на среднем пальце Остап увидел маленькое чернильное пятно, посаженное только что, когда Зося выводила свою фамилию в венчальной книге. Перед ним стояла жена»[337].

Семантика чаемого в Черноморске / Одессе «спасения» сближает первоначальный вариант с замечательно-грустным рассказом Ильфа «Блудный сын возвращается домой» и с позднейшими (1936 г.) воспоминаниями И.Э. Бабеля об Э.Г. Багрицком — одного «юго-западного» писателя о другом: «Я вспоминаю наш последний разговор. Пора бросить чужие города, согласились мы с ним, пора вернуться домой, в Одессу, снять домик на Ближних Мельницах, сочинять там истории, стариться… Мы видели себя стариками, лукавыми, жирными стариками, греющимися на одесском солнце, у моря — на бульваре, и провожающими женщин долгим взглядом…»[338].

Однако такой финал — как и в первом романе дилогии — оставлял место для сомнений. «Наверху», очевидно, сложилось «мнение». И, очевидно, именно на это жестко намекал А.В. Луначарский, когда писал о «большой ответственности» соавторов: «Оставить Бендера так, как они его оставили, — это значит не разрешить поставленной ими проблемы»[339]. Действительно, герой, прежде всего, наказан недостаточно. Кроме того, если в СССР обладатель незаконно нажитого богатства не может им воспользоваться, то как — вне СССР?

Второй вариант финала, внесенный практически во время печатания последних номеров журнала, все сомнения разрешал. Для Ильфа и Петрова этот вариант стал вопросом жизни и смерти. Своему переводчику В.Л. Бинштоку соавторы писали во Францию: «Что касается изменения конца, то имеющийся у Вас второй вариант является окончательным и ни в коем случае не может быть переделан… В противном случае нам придется отказаться от предлагаемого Вами издания»[340].

Соавторы изменили текст, но не изменили семантику Черноморски. Город по-прежнему символизирует «спасение», но великому комбинатору отказано в этом праве.

Потерпев неизбежное поражение в попытке жить подпольным миллионером и равно в попытке отвоевать любовь Зоей Синицкой, Бендер пробует бежать за границу. Не меньше «четырех месяцев» готовил побег и, если следовать внутреннему календарю романа, пересек румынскую границу в начале 1931 года. Раньше — в погоне за богатством — он потерял друзей, разбогатев, узнал, что любимая девушка вышла замуж. Но и бегство из СССР не помогло: перейдя границу, великий комбинатор ограблен, едва не убит и еле сумел вернуться.

Заграница словно не существует для советского человека.

Еще в Москве — при последней встрече с Балагановым — великий комбинатор предрек: «Все это выдумка. Нет никакого Рио-де-Жанейро, и Америки нет, и Европы нет, ничего нет. И вообще последний город — это Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана». И — переходя на смысловой уровень мифа — великий комбинатор вычеканил предельно обобщенную формулу: «Заграница — это миф о загробной жизни, кто туда попадает, тот не возвращается».

Поразительно, но — если вернуться от мифа к политической актуальности — Сталин говорил на XVI съезде примерно то же. Во-первых, его речь позволяет вспомнить, что Румыния, куда бежал Бендер, — это бывшая часть Российской империи, отторгнутая после революции и отнюдь не забытая советской властью: «Говорят о международном праве, о международных обязательствах. Но на основании какого международного права отсекли господа “союзники” от СССР Бессарабию и отдали ее в рабство румынским боярам?» Во-вторых, Сталин обсуждает с делегатами проблему невозвращенцев, предлагая свою интерпретацию их статуса: «Конституцию СССР мы должны и будем выполнять со всей последовательностью. Понятно, следовательно, что кто не хочет считаться с нашей Конституцией — может проходить дальше, на все четыре стороны. Что касается Беседовских, Соломонов, Дмитриевских и т. п., то мы и впредь будем выкидывать вон таких людей как бракованный товар, ненужный и вредный для революции. Пусть подымают их на щит те, которые питают особые симпатии к отбросам. (Смех.) Жернова нашей революции работают хорошо. Они берут все годное и отдают Советам, а отбросы выкидывают вон. Говорят, что во Франции, среди парижских буржуа, имеется большой спрос на этот бракованный товар. Что же, пусть импортируют его на здоровье. Правда, это несколько обременит импортные статьи торгового баланса Франции, против чего всегда протестуют господа буржуа. Но это уж их дело. Давайте не будем вмешиваться во внутренние дела Франции. (Смех. Аплодисменты.)». Что мифологически — смерть, то политически — помойка.

Наконец, генеральный секретарь рисует впечатляющую картину двух миров: «Отметим главные, общеизвестные факты. У них, у капиталистов, экономический кризис и упадок производства как в области промышленности, так и в области сельского хозяйства.

У нас, в СССР, экономический подъем и рост производства во всех отраслях народного хозяйства.

У них, у капиталистов, ухудшение материального положения трудящихся, снижение заработной платы рабочих прост безработицы.

У нас, в СССР, подъем материального положения трудящихся, повышение заработной платы рабочих и сокращение безработицы.

У них, у капиталистов, рост забастовок и демонстраций, ведущий к потере миллионов рабочих дней.

У нас, в СССР, отсутствие забастовок и рост трудового подъема рабочих и крестьян, дающий нашему строю миллионы добавочных рабочих дней.

У них, у капиталистов, обострение внутреннего положения и нарастание революционного движения рабочего класса против капиталистического режима.

У нас, в СССР, укрепление внутреннего положения и сплочение миллионных масс рабочего класса вокруг Советской власти.

У них, у капиталистов, обострение национального вопроса прост национально-освободительного движения в Индии, в Индокитае, в Индонезии, на Филиппинских островах и т. д., переходящий в национальную войну.

У нас, в СССР, укрепление основ национального братства, обеспеченный национальный мир и сплочение миллионных масс народов СССР вокруг Советской власти.

У них, у капиталистов, растерянность и перспектива дальнейшего ухудшения положения.

У нас, в СССР, вера в свои силы и перспектива дальнейшего улучшения положения».

Великий комбинатор спасся из царства небытия и вернулся в СССР, но проиграл все. Этот вариант — как настаивали авторы — и стал «окончательным».

Однако Бендер — «блудный сын», обретающий любовь, и Бендер — незадачливый перебежчик — переменные величины, где возможны были изменения и дополнения, а константа черноморского финала дилогии — необычайно жесткое для советской литературы изображение базового социального конфликта — «противоречия между большим человеческим обаянием “великого комбинатора” и его антиобщественной сущностью»[341].

Нюансы интерпретации этого конфликта могут быть различными. Л.М. Яновская (может, вынужденно) сводила базовую «антиобщественную сущность» Бендера к тому, что он — «одна из типических фигур уходящего капитализма»[342]. Исследователь, в частности, привела любопытную запись из набросков «Золотого теленка»: «Отменят деньги»[343], связав ее соответствующими утопическими проектами того времени. Напротив, Я.С. Лурье (в монографии, изданной во Франции!) толковал базовое «противоречие» к противостоянию личности и бюрократии. Наверное, теперь, отстраняясь от того времени, правомерно попробовать предложить примиряющую формулу «противоречия» — как конфликта коллектива, советского народа и одиночки, индивидуальности. Этот конфликт готовится речью Бендера — добавленной в 1-ю часть — о Рио-де-Жанейро, «серьезнейших разногласиях» с советской властью и тоскливым нежеланием «строить социализм». А в финале романа (при обоих вариантах развязки) противостояние коллектива с индивидуальностью углубляется и акцентируется.

С этой точки зрения полезно «медленно» прочитать эпизод любовного объяснения великого комбинатора: «— Вы знаете, Зося, — сказал Остап, — что на каждого человека, даже партийного, давит атмосферный столб весом в 214 кило. Вы этого не замечали?

Зося не ответила.

В это время Антилопа со скрипом проезжала мимо кино “Капитолий”. Остап быстро посмотрел наискось, в сторону, где помещалась летом учрежденная им контора, и издал тихий возглас. Через все здание тянулась широкая вывеска:

Во всех окнах были видны пишущие машинки и портреты государственных деятелей. У входа с победной улыбкой стоял молодец-курьер, не чета Паниковскому. В открытые ворота с дощечкой “Базисный склад” въезжали трехтонные грузовики, нагруженные доверху кондиционными рогами и копытами. По всему было видно, что детище Остапа идет по правильному пути.

— Вот навалился класс-гегемон, — повторил Остап, — даже мою легкомысленную идею, и ту использовал для своих целей.

А меня оттерли. Зося! Слышите, меня оттерли. Я несчастен. Скажите мне слово утешения.

— И после всего, что было, — сказала Зося, впервые поворачиваясь к Остапу, — в утешении нуждаетесь вы?

— Да, я.

— Ну, это свинство.

— Не сердитесь, Зося. Примите во внимание атмосферный столб. Мне кажется даже, что он давит на меня значительно сильнее, чем на других граждан. Это от любви к вам. И кроме того, я не член профсоюза. От этого тоже».

Основной мотив эпизода сразу задается трагическим символом «атмосферного давления», который пока не расшифрован, но к его дешифровке должна подтолкнуть следующая картинка. Муляжная контора «Рога и Копыта» развилась в серьезную организацию и «идет по правильному пути». Казалось бы, победное развитие Гособъединения Рога и Копыта — новая вариация мотива «строительной жертвы», отыгранного в «Двенадцати стульях»: класс-гегемон, «навалившись» на одиночку, «использовал для своих целей» его «легкомысленную идею», а идеолога «оттер». Но Бендер (или авторы) лукавят: идея великого комбинатора не «легкомысленная», а криминальная, нацеленная на прикрытие процедуры шантажа, и едва ли из нее получилось что-либо полезное для «класса-гегемона». Если в первом романе дилогии на деньги концессионеров сделали бесспорно хорошее дело — построили клуб, то во втором идея Остапа, похоже, способствовала размножению ненавистных бюрократов, и потому мотив звучит сатирически.

В любом случае — после видения строительной жертвы — мотив атмосферного давления получает щемящую интерпретацию, которой завершается эпизод. «Атмосферный столб», оказывается, давит на великого комбинатора «значительно сильнее, чем на других граждан». Потому что он несчастливо влюблен. И потому что он «не член профсоюза», т. е. отчужден от коллектива. Трагическая тайна символа атмосферного давления заключена в том, что давление вроде бы должно давить всех, а замечают его немногие избранные.

Изображение конфликта коллектива с личностью поддерживается и на уровне литературных аллюзий. В 1-й части Бендер отказывался состоять «каменщиком» на строительстве социализма, что при адекватном толковании цитаты было тождественно строительству тюрьмы. Столь же двусмысленно Ильф и Петров описали прощание Бендера — в момент пересечения границы — с родиной: «Он обернулся к советской стороне и, протянув в тающую мглу толстую котиковую руку, промолвил:

— Все надо делать по форме. Форма номер пять — прощание с родиной. Ну, что ж, великая страна! Я не люблю быть первым учеником и получать отметки за внимание, прилежание и поведение. Я частное лицо и не обязан интересоваться силосными ямами, траншеями и башнями. Меня как-то мало интересует проблема социалистической переделки человека в ангела и вкладчика сберкассы. Наоборот. Интересуют меня наболевшие вопросы бережного отношения к личности одиноких миллионеров…»

Как неоднократно отмечалось[344], образ «первого ученика», в которого не желает деградировать великий комбинатор, — автоаллюзия на фельетон «Три с минусом» (1929), который мы анализировали. В фельетоне Ильф и Петров сатирически описали поведение советских писателей в «деле Пильняка и Замятина», выведя, в частности, литературного критика и функционера Б.М. Волина как «первого ученика» в науке унизительных проработок: «И один только Волин хорошо знал урок. Впрочем, это был первый ученик. И все смотрели на него с завистью.

Он вызвался отвечать первым и бойко говорил целый час. За это время ему удалось произнести все свои фельетоны и статьи, напечатанные им в газетах по поводу антисоветского выступления Пильняка.

На него приятно было смотреть.

Кроме своих собственных сочинений, Волин прочел также несколько цитат из “Красного дерева”»[345].

В «Золотом теленке» опальное «Красное дерево» (в котором, как уже говорилось, Пильняк коснулся темы, близкой «Двенадцати стульям») привлекалось — на уровне литературной игры — и в главе «Рога и копыта»: как уже упоминалось, рассказ старика Фунта о тех правителях, при которых он «сидел», перекликается с рассказом старика Кудрина из «Красного дерева» о правителях, которых он «пережил». Комический эффект здесь возникает потому, что Кудрин — типичный русский «из глубинки», а Фунт наделен узнаваемыми чертами еврея. Но, кроме того, трансформация «пережил» в «сидел при» — в свете «дела Пильняка и Замятина» — настораживает и бросает мрачный свет на прощальную речь Бендера.

Причем, похоже, «пильняковский» контекст побега Бендера так же «амбивалентен», как «амбивалентно» общее отношение авторов к своему герою[346]. 14 декабря 1930 года — сразу после материалов процесса над Промпартией и почти одновременно с Остаповым переходом границы — Пильняк напечатал в «Известиях» фельетон «Слушайте поступь истории!»[347]. Убеждая в личном письме Сталина прекратить опалу (вызванную «делом»), Пильняк приводил доказательства своей новой лояльности. Он, в частности, напоминал вождю: «… последнее, что я напечатал, в связи с процессом вредителей, я прилагаю к этому письму и прошу прочитать хотя бы подчеркнутое красным карандашом»[348].

Мы, к сожалению, не знаем, что подчеркнул Пильняк, но его фельетон говорит сам за себя. Начинался он с шокирующего образа: «Процесс закончен.

Мертвецы сказали свои последние слова, когда их слушали, — именно мертвецы, а не смертники».

Главное преступление «вредителей» — предательство: «Эти люди хотели такого, что неприемлемо, казалось бы, даже махровому монархисту, ибо эти люди хотели Россию — не только социалистическую, но и бывшую имперскую — распродать на лоскутья». Последствия предательства, умноженные на сквозной для фельетона мотив живых мертвецов, крови, смерти, дают Пильняку повод изобразить устрашающую судьбу тех советских людей, которые в результате расчленения России окажутся за рубежом: «…эти миллионы окажутся, кроме СССР, в странах наиболее нищих, платящих человеческим мясом, в Польше и Румынии, — эти миллионы окажутся в семействах нищих, у крестьян и городской бедноты, — кровь, человеческое мясо и смрад трупины, — пепел пожарищ, порох, дым, удушливые газы, слезы, отчаянная физическая боль, моральный ужас и смерть, смерть!»

Открывает Пильняк и главную силу, которая «возникает» за лидерами Промпартии — «зловещее свиное рыло золотого мешка, которое золотом, кровью и предательством хочет остановить историю, погнав ее в ужас и вспять».

Венчается фельетон призывом авторитетного писателя-попутчика: «Интеллигенция, знайте, что бы ни было — будущее у социализма, будущее у СССР, будущее у нас».

Несчастные «миллионы», преданные «вредителями», могут оказаться в Польше и Румынии по их злой воле — великий комбинатор рвется в нищую Румынию по собственному почину, действиями вредителей руководит «свиное рыло золотого мешка» — Бендер попал в рабство «золотому теленку» и стал карнавальным кавалером Ордена Золотого руна, истинная интеллигенция проклинает «мертвецов» — изменников, сознавая, что «будущее у нас», — Остап переходит границу, забыв собственные слова: «Заграница — это миф о загробной жизни, кто туда попадает, тот не возвращается». То есть если роман Пильняка мотивировал внесоветскость великого комбинатора, то фельетон — его обреченность на поражение в противостоянии с коллективом.

Наконец, последнее. Признав поражение, великий комбинатор смиряется с тем, что должен «переквалифицироваться», но авторы в разных редакциях предлагают по-разному разные направления «переквалификации»: в «управдома» (первый вариант финала), в «дворника» (второй вариант финала в рукописной редакции)[349], снова в «управдома» («каноническая» редакция). Различие это — принципиальное: переквалификация в «дворника» похожа на путь исправления, а в управдома — на возвращение к карьере советского бюрократа и афериста.

Колебания соавторов, похоже, воплотили странные трансформации общественного мнения в конце 1930 — начале 1931 года, показавшие, что «действительной целью эффектной судебной инсценировки было не исправление правосудия, но симуляция общенародного единодушия, атмосферы гражданского экстаза, — безотносительно к содержанию вызывающих ее лозунгов»[350]. Как полагает О.В. Хлевнюк, «Сталин пока не хотел и не мог идти на более решительные меры. Все провокации и “разоблачения” этого периода преследовали сравнительно скромные цели: создать условия для окончательного подавления оппозиции, запугать всех недовольных и колеблющихся»[351]. Потому, с одной стороны, наконец вывели из Политбюро и сняли с поста Предсовнаркома А.И. Рыкова, с другой же стороны, истерические требования казни членам Промпартии были блокированы неожиданной заменой расстрела на десять лет заключения, а 23 мая в «Правде» председатель ВСНХ Серго Орджоникидзе напечатал статью «Кто сконструировал и технически руководил постройкой первого советского блюминга», где подчеркивал инженерные заслуги бывших заговорщиков.

Завершив дилогию, Ильф и Петров выполнили «социальный заказ». Вот только делали они это по-своему, и результаты получились несколько неожиданные.

Да, соавторы доказали: Бендер не решил задачу личного обогащения незаконными способами, потому что в СССР она такими способами неразрешима вообще, а из СССР незаконно обретенное богатство вынести не удастся: отнимут. Неважно, с какой стороны государственной границы, но обязательно отнимут.

И все же роман не был вполне советским.

(1) В меру радикализации конфликта коллектив / одиночка, базового для «Золотого теленка», радикализировался и протест главного героя: самим фактом своего существования и своими афоризмами он отрицал советскую власть. Даже поражение тут ничего не меняло. Несмотря на то (или благодаря тому) что великий комбинатор упорно не желал «строить социализм». Тесно ему было в СССР, тесно и скучно. Соответствующую фразу редакторы могли бы и вычеркнуть — все равно она бы подразумевалась, поскольку дело было не во фразах, а в базовом конфликте. Но если умному и смелому, веселому и великодушному, изобретательному и щедрому скучно и тесно в «стране социализма», то нежелательные — с точки зрения «идеологической выдержанности» — ассоциации тоже сами собой подразумевались. Хотели того соавторы или же нет[352].

(2) Обаяние великого комбинатора и разящая сила его острот возрастали оттого, что — на уровне нарратологии — он функционировал в качестве носителя авторского взгляда, да еще и аккумулировал энергию литературных аллюзий. Сюжетное построение, отражающее ситуацию «после “Головокружения от успехов”», было вполне лояльным, но лишь оно блокировало бендеровский потенциал отрицания и реабилитировало соавторов. Потому они так и беспокоились о новой развязке «Золотого теленка».

А может, (3) оказалась актуализирована глубинная, жанровая «память» Бендера — «сочетание плутовства с демонизмом». И приходится констатировать тонкость Луначарского, который тревожно предупреждал Ильфа и Петрова о парадоксальности их героя: «Оставить его плутом и повести дальше по пути разрушительного авантюризма — значит превратить его окончательно в бандита, в своеобразного беса (так!), опасно вертящегося под ногами у строительства жизни».