Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности

Поэтика сюжета в свете текстологии: от «Великого комбинатора» к «Золотому теленку»

Сюжет в обоих романах дилогии, как уже говорилось, построен на странствии плутов. В «Двенадцати стульях» Бендер в сопровождении Воробьянинова и соперничая с карикатурным антагонистом Востриковым ищет дореволюционное сокровище — клад, спрятанный в гамбсовском стуле; в «Золотом теленке» Бендер в сопровождении Балаганова, Паниковского, Козлевича ищет нэпмановское сокровище: шантажирует подпольного махинатора Корейко и вымогает у него миллион. В «Двенадцати стульях» поэтика пространства определяется перемещением персонажей по траектории: «уездный город N» — Старгород — Москва — странствия — Москва. В «Золотом теленке» сюжет завязывается в провинциальном городе Арбатове, откуда Бендер со свитой на машине добирается в Черноморск (1-я часть). В «Двенадцати стульях» центральная 2-я часть отведена под столичные приключения, в «Золотом теленке» — под черноморские. Здесь происходит борьба Бендера с достойным антагонистом, которая заканчивается бегством Корейко из Черноморска. В 3-й части Бендер, растеряв спутников, продолжает преследование, настигает противника в Казахстане на эпохальном строительстве новой железной дороги, затем — уже с деньгами — скитается по СССР. Заехав в Москву, возвращается в Черноморск и, наконец, в финале по замерзшей реке Днестр неудачно пытается перейти румынскую границу. Получается траектория: Арбатов — путь в Черноморск — Черноморск — путь в Казахстан — Москва — Черноморск — румынская граница на реке Днестр. Таким образом, в «Золотом теленке» география действия даже более впечатляющая, чем в первом романе, однако построена она по аналогичным правилам.

В «Двенадцати стульях» поэтика времени определяется четким следованием газетному календарю: апрель-октябрь 1927 года. На первый взгляд может показаться, что в «Золотом теленке» календарная схема выдержана столь же четко: поздняя весна / начало лета 1930 года — начало 1931 года. Однако на самом деле — все сложнее: во втором романе четкость календарной схемы — мнимая, имитирующая поэтику первого романа. Четкость, детерминированная сюжетными требованиями дилогии, а не замыслом «Золотого теленка».

Прежде всего, это относится к 1-й части романа — «Экипаж Антилопы». Согласно сюжетному календарю действие здесь разворачивается в 1930 году, но ведь 1-ю часть «Золотого теленка» — под заглавием «Великий комбинатор» — перебелили еще в августе 1929 года. И коль скоро замысел «Золотого теленка» был оформлен в идеологической ситуации «после “Головокружения от успехов”», необходимо разделить — в свете текстологии — два смысловых слоя 1 — й части романа: то, что было написано к 1929 году, и то, что было написано к 1931-му.

Определяя различия двух редакций, необходимо сразу констатировать: сюжет 1-й части был готов еще в редакции «Великого комбинатора».

Датируя часть первую июнем-июлем 1929 года, Л.М. Яновская исходила из текстологических наблюдений, но их можно подтвердить также аргументами, основанными на анализе сюжетосложения. Действительно, с 26 июня по 2 июля 1929 года широко проводилась неделя Автодора — общества содействия развитию автомобилизма и улучшению дорог в РСФСР. 3 июля краткая «правдинская» заметка «Неделя Автодора» подвела итоги: «Закончился первый агитационный пробег пяти автомобилей и одного мотоцикла по маршруту Москва-Сергиев-Москва, посвященный неделе Автодора. В Сергиевском уезде участниками пробега организовано 8 митингов и 11 бесед, распространено около 2 тыс. экз. автодоровской литературы. Отдельные автомобили выезжали в деревню. Население всюду устраивало самые теплые встречи. На ряде собраний постановлено вступить в Автодор и начать в общественном порядке местные дорожные работы».

Как полагают комментаторы, тогда В.В. Маяковский сочинил «Стих как бы шофера» (опубликован спустя полгода в декабрьском номере журнала «Даешь»): «Граждане, / мне / начинает казаться, // что вы / недостойны / индустриализации. // Граждане дяди, / граждане тети, // Автодора ради — / куда вы прете?! // Стоит / машине / распрозаявиться — // уже / с тротуара / спорхнула девица. // У автомобильного / у колесика // остановилась / для пудрения носика. // Объедешь мостовою, // а рядом / на лужище //с “Вечерней Москвою”// встал совторгслужащий. // Брови / поднял, // из ноздри — / волосья. // “Что / сегодня // идет / в "Колоссе”’? // Объехали этого, / других догнали. // Идут / какие-то / две канальи. // Трепать / галоши // походкой быстрой ли? // Не обернешь их, //ив ухо / выстрелив. // Спешишь — / не до шуток! — // и с прытью / с блошиною // в людской / в промежуток // вопьешься машиною. // И упрется / радиатор // в покидающих театр. // Вам ехать надо? / Что ж с того! // Прижат / мужчина к даме, // идут / по пузу мостовой // сомкнутыми рядами. // Во что лишь можно //(не язык — /феерия!) //в момент /обложена//вся шоферия. // Шофер / столкновеньям / подвел итог: // “Разинь / гудок ли уймет?! // Разве / тут / поможет гудок?! // Не поможет / и / пулемет”. // Чтоб в эту / в самую / в индустриализацию // веры / шоферия / не теряла, // товарищи, /ив быту / необходимо взяться // за перековку / человеческого материала»[313].

Аналогично в записной книжке Ильфа за июнь-сентябрь 1929 года[314], которая фиксирует решительное продвижение в работе над вторым романом о Бендере, мелькают «пешеходный» мотив («Человечество делится на две части. Одна, меньшая, переходит дорогу при виде трамвая или автомобиля, другая — ждет, чтобы экипажи прошли»), описание автомобиля (будущей «Антилопы-Гну») и шофера — будущего Козлевича.

Таким образом, для «Великого комбинатора», а тем самым для 1-й части «Золотого теленка», газетным фоном приходится считать лето 1929 года, что, по-видимому, определяет и выбор «автомобильной» разновидности странствий. Петров вспоминал: «Когда садились писать, в голове не было сюжета. Его выдумывали медленно и упорно. Идея денег, не имеющих моральной ценности»[315]. Это, вероятно, и значит, что летом 1929 года — на стадии «Великого комбинатора» — «идея» 1-й части «Золотого теленка» получила наконец и сюжетное оформление, и поглавное распределение. Вместе с тем различия «Великого комбинатора» и будущего «Золотого теленка» — тоже весьма существенны, но обнаруживаются они при «медленном чтении».

В первой главе — согласно обеим редакциям — Бендер сходит с поезда в городе Арбатове, встречает здесь мелкого мошенника Балаганова и вскоре (во второй главе) узнает от нового приятеля о существовании подпольного миллионера. Так завязывается сюжет.

Арбатов в обеих редакциях описан одинаково. Маленький русский город, ни на Старгород, ни на «уездный город N» из «Двенадцати стульев» не похож. Арбатов, так сказать, более «древнерусский»: в городе «десятка полтора голубых, розовых и бело-розовых звонниц», и «золото церковных колоколов» (разумеется, «облезлое»), и «белые башенные ворота провинциального кремля», и «церковный подвал», где «хранился картофель». Л.М. Яновская обратила внимание на хронологическую близость написания «Великого комбинатора» с журналистской поездкой Ильфа и Петрова в Ярославль в 1929 году[316]. Если сопрячь наблюдение авторитетного исследователя с тем, что Ярославль — совершенно адекватно — фигурирует как город церквей в записях Ильфа за июнь-сентябрь 1929 года и в путевом очерке соавторов «Ярославль перед штурмом» («Чудак», 1929), то можно предположить, что прототип Арбатова — не Саратов, как часто полагают (по созвучию топонимов?), а Ярославль. Это, наверное, не так важно для толкования романа (как и при поисках прототипа Бендера), однако релевантно для восстановления его текстологической истории (и, так сказать, наглядного представления Арбатова).

Укорененность описания Арбатова в 1929 году порождает даже политические неловкости. В «Золотом теленке» местный начальник, робея перед Бендером — «сыном лейтенанта Шмидта», неожиданно начинает хвалиться городом: «Церкви у нас замечательные. Тут уже из Главнауки приезжали, собираются реставрировать». Это логично вытекает из «церковного» образа Арбатова, но настолько нарушает исторический фон первой половины 1930 года — с его разнузданной антирелигиозной вакханалией, что выглядит нелепо и выставляет соавторов, мягко говоря, в двусмысленном виде. Конфуз отчасти объясняется тем, что реплика арбатовского начальника — точное повторение реплики начальника из «Великого комбинатора», написанного «после “Двенадцати стульев”», в «Двенадцати стульях» же присутствовали аналогичные упоминания Главнауки, учреждения, занимавшегося, в частности, восстановлением культурных памятников.

Правда, в «Великом комбинаторе» образованные девушки Арбатова сидят на улице с книжками «Ляшко, Бичер-Стоу и Сейфуллиной», а в «Золотом теленке» — «Гладкова, Элизы Ожешко и Сейфуллиной», но это перечисление варьирует идентичный ряд востребованных в СССР авторов по типу «Фома и Ерема»: Ожешко, как и Бичер-Стоу — прогрессивная зарубежная писательница-классик; Ф.В. Гладков, как и Н.Н. Ляшко, — представитель современной пролетарской литературы.

Напротив того, приступ к описанию Арбатова в двух редакциях — заметно различается. Первая глава «Великого комбинатора» начиналась с развернутой «лужной» сценки, которая была затем исключена из «Золотого теленка» (ее набросок имеется в записной книжке Ильфа за июнь-сентябрь 1929 года).

«Железнодорожный пейзаж одинаков во всем мире.

Подъезжая к Риму, путешественник видит точно такие же семафоры, какие запирают вход в Архангельск. Подтягиваясь к Самарканду, Чикаго, Мюнхену, Пекину или Ницце, поезда минуют одни и те же сооружения: стрелочные посты, круглые паровозные депо, водокачки с подвижными хоботами и мастерские с мелкими оконными переплетами, где обязательно выбито несколько стекол.

Когда смешанный товарно-пассажирский поезд, беспокойно посвистывая и раскачиваясь, покинул узловую станцию Арбатов, единственный высадившийся на перрон пассажир посмотрел по сторонам с несколько ироническим любопытством. Он увидел то, что мог бы увидеть на подступах к Вене или Рио-де-Жанейро и что множество раз видел у ворот больших и малых русских городов.

Пассажир повернулся спиною к постылым железнодорожным деталям, щелкнул ногтем по станционному колоколу и, сопровождаемый ангельским звоном, вышел на площадь.

Такой площади путешественник не увидел бы ни в Риме, ни в Мюнхене, ни даже в Архангельске. Навстречу ему, с противоположного вокзалу края, шел гигантский мужчина, несший на плечах женщину, словно ворох белья. Мужчина осторожно погружал в жидкую грязь голые ноги. Так ходят по воде не умеющие плавать купальщики. Подойдя к вокзалу, гигант снял с плеч свою ношу и бережно поставил ее на ступеньку. Совершив этот человеколюбивый поступок и получив за него медную монету, гигант уселся на краю болота.

Пассажир, с интересом следивший за действиями человека-парома, вежливо снял фуражку с белым верхом, какую по большей части носят администраторы летних садов и конферансье, и сказал:

— А есть в городе кроме вас еще какие-нибудь перевозочные средства? Механические экипажи? Таратайки? Конно-железная городская дорога? Метрополитен?

— Ничего нету, — ответил верзила, подумав. — То есть извозчики есть. Это верно. Только сюда они не заезжают. Глубоко.

Через несколько минут дружественной беседы выяснилось, что в городе Арбатове есть даже и прокатный автомобиль, но в него уже два месяца никто не садится.

— Боятся, — сказал человек-паром с насмешкой.

Больше ничего от человека-парома приезжему добиться не удалось.

Он откозырял своему собеседнику и, помахивая саквояжем, вознамерился переправиться через площадь собственными силами. С брезгливостью кошки, которая боится промочить лапы, приезжий прошелся по краю великих грязей и отступил. Как видно, он дорожил своими столичными башмаками и белыми теннисными брюками, облекавшими его могучие плебейские ноги. Верзила следил за ним равнодушным взглядом.

— Значит, погибать? — сказал приезжий. — Что ж! Таковы суровые законы жизни. Гражданин! Считайте меня своим клиентом!

— Поедем? — спросил человек-паром, оживляясь. — Две копейки перевоз. И за сундучок копейку.

— Это за ручной-то багаж? Копейку? Ну, ладно, ладно, вези.

Взбираясь на скользкие каменные плечи верзилы, приезжий озабоченно осведомился:

— Горючего хватит?

Верзила вдруг захихикал и, прижав к животу ноги пассажира, поскакал через болото. Пассажир клонился то влево, то вправо, оберегая брюки от трефовых грязевых шлепков.

— Эй ты, корабль пустыни! — кричал он. — Потише! Не пассажиры для транспорта, а транспорт для пассажиров!

Смущенный этими высокопарными возгласами арбатовский корабль пустыни замедлил ход. Это позволило пассажиру спокойно оглядеться.

Он увидел городок, поместившийся в зеленых рощах, увидел десятка полтора серых, голубых и красно-белых звонниц, бросились ему в глаза золотые с чернью церковные купола и флаг клубничного цвета, трещавший над официальным зданием. Удовлетворенный осмотром, он снова обратился к своему экипажу:

— Ну, тащись, сивка, пашней десятиной, выбелим железо о сырую землю!

И уже на сухом берегу, именовавшемся Бульваром Молодых Дарований, приезжий воскликнул:

— За неимением передней площадки схожу с задней. В Москве за такие штучки виновного предают огненному погребению, но у вас, я думаю, такого делячества еще не наблюдается.

На этом он и расстался с арбатовским рикшей, выдав ему весь наличный капитал — двенадцать копеек».

О причинах исключения сцены можно только гадать.

По воспоминаниям В.Е. Ардова, Ильф и Петров «сочли банальным писать о луже в провинциальном городишке»[317]. Но это суждение повторяет «эстетизирующие» ходы советской текстологии, а в художественном отношении «лужа» эффектна и вполне годилась для «сильного места» — романного начала. Да и в идеологическом отношении она может, конечно, вызвать сомнения как «русофобская», напоминая изображения городских луж в литературе XIX века и тем самым намекая на извечную отсталость России, но сохранилось подобных зарисовок в романе «Золотой теленок» вполне достаточно. К примеру, вот — версия «Великого комбинатора»: «Степные горизонты источали такие бодрые запахи, что будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы “Золотое гумно”, не удержался бы он — вышел бы он из машины, сел бы в траву и тут же бы на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: “Инда взопрели озимые…”». А вот — «Золотого теленка»: «Степные горизонты источали такие бодрые запахи, что будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы “Стальное вымя”, не удержался бы он — вышел бы из машины, сел бы в траву и тут же бы на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: “Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился”». Видно, что в «Золотом теленке» авторы как вышучивали советский «а ля рюс» — так и вышучивают, пожалуй, даже подробнее.

Так что разгадка «лужи», вероятно, — другая. Как известно, в «Золотом теленке» — на месте «лужи» — помещен новый и тоже законченный фрагмент, открывающийся фразой «Пешеходов надо любить». Мотив же «пешеходов», преследуемых в столице и пока свободно чувствующих себя в провинции, оказывается тематически связан с блуждающим эпиграфом к роману: «Переходя улицу, оглянись по сторонам». Эпиграфом, которого не было в «Великом комбинаторе», которого не было и при первых публикациях «Золотого теленка», но который, как мы стремились доказать, изначально присутствовал в тексте «Золотого теленка», содержа чрезвычайно важное послание соавторов о политическом климате в СССР «после “Головокружения от успехов”». В таком случае логика замены «лужи» на «пешеходов» понятна: в новой ситуации «Золотого теленка» Ильфу и Петрову нужен эзопов эпиграф из правил уличного движения; эпиграф диктует отступление о пешеходах; «пешеходы» — уже по правилам художественности — замещают «лужу».

Соавторы также воспользовались «пешеходным» отступлением, чтобы добавить актуализирующие детали. В частности, пешеходы, по юмористически-гиперболическому замечанию Ильфа и Петрова, «распространили культуру по всему свету, изобрели книгопечатание, выдумали порох, перебросили мосты через реки, расшифровали египетские иероглифы, ввели в употребление безопасную бритву, уничтожили торговлю рабами и установили, что из бобов сои можно изготовить 114 вкусных питательных блюд». Упоминание о сое связано с продовольственным кризисом рубежа 1920-1930-х годов. Именно в это время ведутся интенсивные поиски быстрого и окончательного решения проблемы. Сою пропагандировали в качестве такого решения. При участии иностранных специалистов в 1930 году организован Институт сои (как подразделение Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В.И. Ленина — ВАСХНИЛ), а массовые издания тогда же постоянно публикуют статьи о чудодейственных свойствах сои. Журнал «30 дней», например, помещает в августовском номере статью «Ешьте сою!», автор которой — С. Мар — уверяет читателей, что из сои можно приготовить молоко, мясо, сыр, шоколад, по вкусу и питательности не уступающие натуральным. Аналогично и еженедельник «Красная нива» публикует статью Вл. Василенко «Ближе к сое!», где сообщается, что из сои было изготовлено не менее 130 блюд, дегустировавшихся на московских и харьковских показательных обедах. Перспективы, по мнению автора статьи, еще более радужны. Однако в том же 1930 году многие специалисты оспорили подобного рода суждения: соевые посевы требовали немалых расходов, существовали климатические ограничения, да и урожай ближайших лет — пусть и максимально возможный — отнюдь не покрывал бы дефицита традиционных для России сельскохозяйственных культур. В связи с этим отношение к соевой кампании в газетах и журналах стало уже не столь восторженным. Ну а кольцовский «Огонек» помещает в тридцать шестом (октябрьском) выпуске «Песню о Сое» сатирика М.Я. Пустынина: «Ты послушай песнь мою. / Песнь о сое пропою. / Всей душой люблю я Сою, / Я пленен ее красою»[318] и т. п. Вскоре соевая кампания, так и не давшая серьезных результатов, стихла, а рассказы о ее энтузиастах окончательно перешли в периодике на страницы разделов «юмора».

Кстати, очерк о пешеходах, прессингуемых машинами, в очередной раз пародирует стихотворение Маяковского, которое явно до бестактности написано с позиций «как бы шофера».

В обеих редакциях Бендер узнает у Балаганова о миллионере в Арбатове и узнает сходным образом, но в «Золотом теленке» герой при этом предлагает аргументированный вариант своей жизненной программы, которого нет в «Великом комбинаторе». Остап, в частности, изрекает: «Это вырезка из Малой советской энциклопедии. Вот что тут написано про Рио-де-Жанейро: “1360 тысяч жителей”… так… “значительное число мулатов… у обширной бухты Атлантического океана”… Вот, вот!.. “Главные улицы города по богатству магазинов и великолепию зданий не уступают первым городам мира”. Представляете себе, Шура? Не уступают! Мулаты, бухта, экспорт кофе, так сказать, кофейный демпинг, чарльстон “У моей девочки есть одна маленькая штучка” и… о чем говорить! Вы сами видите, что происходит! Полтора миллиона человек, и все поголовно в белых штанах! Я хочу отсюда уехать. У меня с советской властью возникли за последний год серьезнейшие разногласия. Она хочет строить социализм, а я не хочу. Мне скучно строить социализм. Что я, каменщик, каменщик в фартуке белом?.. Теперь вам ясно, для чего мне нужно столько денег?»

И утопическое Рио-де-Жанейро, и четкое артикулирование «серьезнейших разногласий» (слово «разногласия» во множественном числе было необычайно популярно в официальном политическом дискурсе[319]) с советской властью — это новое. Я.С. Лурье привлек внимание также к аллюзии на знаменитые строки В.Я. Брюсова: «Каменщик, каменщик в фартуке белом, / Что ты здесь строишь? Кому? / — Эй, не мешай нам. Мы заняты делом, / Строим мы, строим тюрьму…» «Эти слова, — отметил исследователь, — весьма многозначительны, и недаром во втором издании (1933 г.) и во всех последующих (включая 5-томное Собрание сочинений 1961 г.) последнюю фразу Остапа пришлось снять»[320]. Весь этот комплекс едва ли вызван неожиданным взрывом антисоветских настроений у соавторов, но он определенно связан с финальными репликами Остапа, выражающими свойственный именно «Золотому теленку» пафос противостояния индивидуалиста и социума.

Важнейшее сюжетное звено — назначение Бендером географической цели (города, где проживает миллионер Корейко) и выбор спутников — выковано уже в «Великом комбинаторе», и в «Золотом теленке» меняются только нюансы: например, город — не Одесса, а ее «псевдоним» Черноморск; имя и отчество Паниковского — не Михаил Моисеевич, а Михаил Самуэлевич, фамилия шофера — не Цесаревич (может, для эпохи «великого перелома» слишком монархический каламбур?), а Козлевич.

Дорога от Арбатова до Одессы / Черноморска и дорожные приключения снова построены в редакции 1929 года, и снова различия носят семантически важный, но с точки зрения сюжета второстепенный характер.

Так, в главе о продаже американским туристам рецепта самогона — по «Великому комбинатору» — замученным гидом дана одна версия дежурных воспоминаний о Москве: «Потом по программе: Третьяковская галерея, Кремль, Василий Блаженный, немножко строительства, Парк культуры и отдыха, танцы народностей… Все в порядке, честь честью. Им это нравится. Балет, большевики…», а по «Золотому теленку», где реплика перепоручена Бендеру — несколько иная: «Что же они здесь делают, на распутье, в диком древнем поле, вдалеке от Москвы, от балета “Красный мак”, от антикварных магазинов и знаменитой картины художника Репина “Иван Грозный убивает своего сына-двурушника”?» Теперь говорит не официальное лицо, а Бендер, потому добавлена очередная острота о пресловутом полотне И.Е. Репина (ср. «Иоанн Грозный отмежевывается от своего сына»). А самое интересное: Остап называет «антикварные магазины»; в связи с этим Ю.К. Щеглов вспоминает «Красное дерево» Б.А. Пильняка[321], но тем самым это ведь — автоцитата, аллюзия на «Двенадцать стульев». В материалах к роману, по указанию Л.М. Яновской, была даже прямая фраза: «Остап рассказывает о 12 стульях»[322].

В следующей главе провинциальные художники-экспериментаторы равно именуются «Диалектическими станковистами», а изобретательный Феофан (Мухин; в «Великом комбинаторе» — Копытто) творит не красками, но овсом и другими злаками. В «Золотом теленке» в сцену добавлена актуальная реплика Бендера: «Ну как яровой клин? — спросил Остап, просовывая голову сквозь решетку садика. — Посевкампания, я вижу, проходит удачно! На сто процентов?» Хотя трудности с сельским хозяйством вообще показательны для советской власти, в данном случае это более объяснимо последним наступлением Сталина на «кулачество».

Наконец, в обеих редакциях 1-я часть венчается главой, где действие переносится — обгоняя Бендера со свитой — в Одессу / Черноморск, где изображены злоключения старого ребусника Синицкого в «стране большевиков» и где намечена важная сюжетная линия влюбленности Корейко во внучку ребусника Зоею (впоследствии неосторожные признания миллионера девушке позволят Остапу обнаружить его на строительстве Турксиба).

В «Великом комбинаторе» у Корейко есть неудачливый соперник — «молодой человек, который называл себя Борисом Древляниным, а на самом деле носил скромную греческую фамилию Папа-Модерато». В «Золотом теленке» Ильф и Петров избавились от «молодого человека», убрав и замечательный эпизод о его похождениях в мире кинопроизводства: «Этот молодой человек был отравлен сильнейшим из кинематографических ядов — ядом кинофакта.

Год тому назад тихий греческий мальчик с горящими любопытствующими глазами из Папы-Модерато превратился в Бориса Древлянина. Это случилось в тот день, когда он окончил режиссерский цикл кинематографических курсов и считал, что лишь отсутствие красивого псевдонима преграждает ему дорогу к мировой известности. Свой досуг Древлянин делил между кинофабрикой и пляжем. На пляже он загорал, а на фабрике всем мешал работать. В штат его не приняли, и он считался не то кандидатом в ассистенты, не то условным аспирантом.

В то время из Москвы в Одессу прикатил поруганный в столице кинорежиссер товарищ Крайних-Взглядов, великий борец за идею кинофакта. Местная киноорганизация, подавленная полным провалом своих исторических фильмов из древнеримской жизни, пригласила товарища Крайних-Взглядова под свою стеклянную сень.

— Долой павильоны! — сказал Крайних-Взглядов, входя на фабрику. — Долой актеров, этих апологетов мещанства! Долой бутафорию! Долой декорации! Долой надуманную жизнь, гниющую под светом юпитеров! Я буду обыгрывать вещи! Мне нужна жизнь, как она есть!

К работе порывистый Крайних-Взглядов приступил на другой же день.

Розовым утром, когда человечество еще спало, новый режиссер выехал на Соборную площадь, вылез из автомобиля, лег животом на мостовую и с аппаратом в руках осторожно, словно боясь спугнуть птицу, стал подползать к урне из окурков. Он установил аппарат у подножия урны и снял ее с таким расчетом, чтобы на экране она как можно больше походила на гигантскую сторожевую башню. После этого Крайних-Взглядов постучался в частную квартиру и, разбудив насмерть перепуганных жильцов, проник на балкон второго этажа. Отсюда он снова снимал ту же самую урну, правильно рассчитывая, что на пленке она приобретет вид жерла сорокадвухсантиметрового орудия. Засим, немного отдохнув, Крайних-Взглядов сел в машину и принялся снимать урну с ходу. Он стремительно наезжал на нее, застигал ее врасплох и крутил ручку аппарата, наклоненного под углом в сорок пять градусов.

Борис Древлянин, которого прикомандировали к новому режиссеру, с восхищением следил за обработкой урны. Ему и самому тоже удалось принять участие в съемке. Засняв тлеющий окурок папиросы в упор, отчего она приняла вид пароходной трубы, извергающей дым и пламя, Крайних-Взглядов обратился к живой натуре. Он снова лег на тротуар, на этот раз на спину, — и велел Древлянину шагать через него взад и вперед. В таком положении ему удалось прекрасно заснять подошвы башмаков Древлянина. При этом он достиг того, что каждый гвоздик подошвы походил на донышко бутылки. Впоследствии этот кадр, вошедший в картину “Беспристрастный объектив”, назывался “Поступь миллионов”.

Однако все это было мелко по сравнению с кинематографическими эксцессами, которые Крайних-Взглядов учинил на железной дороге. Он считал своей специальностью съемки под колесами поезда. Этим он на несколько часов расстроил работу железнодорожного узла. Завидев тощую фигуру режиссера, лежащего между рельсами в излюбленной позе — на спине, машинисты бледнели от страха и судорожно хватались за тормозные рычаги. Но Крайних-Взглядов подбодрял их криками, приглашая прокатиться над ним. Сам же он медленно вертел ручку аппарата, снимая высокие колеса, проносящиеся по обе стороны его тела.

Товарищ Крайних-Взглядов странно понимал свое назначение на земле. Жизнь, как она есть, представлялась ему в виде падающих зданий, накренившихся набок трамвайных вагонов, приплюснутых или растянутых объективом предметов обихода и совершенно перекореженных на экране людей. Жизнь, которую он так жадно стремился запечатлеть, выходила из его рук настолько помятой, что отказывалась узнаваться в крайне-взглядовском экране.

Тем не менее у странного режиссера были поклонники и он очень этим гордился, забывая, что нет на земле человека, у которого не было поклонников. И долго еще после отъезда режиссера Борис Древлянин тщательно копировал его эксцентричные методы».

Эпизод замечателен тем, что это — очередная пародия на левое искусство: Крайних-Взглядов — бесспорно великий режиссер-кинодокументалист Дзига Вертов, который — вместе с ВУФКУ (Всеукраинское фотокиноуправление), где он рабтал, и киноками (группа кинодокументалистов), которых он возглавлял, — всплывает в записных книжках Ильфа за 1928–1929 годы[323]. Такого рода пародии были созвучны скорее программе «Двенадцати стульев», но эпизод удалили, вероятно, и по поэтологическим причинам. Борис Древлянин — наряду с наличным Корейко, слабым претендентом на Зоею, и грядущим Бендером, сильным претендентом — похоже, избыточен. Его удаление было компенсировано — в плане энциклопедического охвата современной жизни — набегами Остапа на черноморских кинематографистов, а в плане сюжета — счастливым победителем Бендера, который явился в финале и которого Зося предпочла командору: это — положительный советский юноша, «секретарь изоколлектива железнодорожных художников», наделенный вместе с тем подозрительными (сточки зрения генетического родства с Папа-Модерато) именем и фамилией — Перикл Фемиди.

Напротив того, в «Золотом теленке» последняя глава 1-й части обогатилась за счет вставки сценки, повествующей о чистках. Вычистили жильца Синицких Побирухина: «Теперь он ходил по городу, останавливал знакомых и произносил одну и ту же полную скрытого сарказма фразу: “Слышали новость? Меня вычистили по второй категории!” И некоторые знакомые сочувственно отвечали: “Вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс”. А некоторые ничего не отвечали, косили на Побирухина огненным глазом и проносились мимо, труся портфелями».

Как уже отмечалось, мотив «чистки» приобрел значимость только в «Золотом теленке», так что явление чистки в последней главе 1-й части — как ранее и речь Остапа о «разногласиях» с советской властью — есть вплетение идеологически актуальной сюжетной линии, которая получит в романе триумфальное развитие.

В обеих редакциях завершается последняя глава изящной виньеткой: Корейко случайно встречает «Антилопу-Гну», где — в сопровождении свиты — восседает его будущий соперник, еще не открывший победоносную кампанию по изъятию миллиона.

«— Привет первому одесситу! — крикнул Остап» («Великий комбинатор»).

«— Привет первому черноморцу! — крикнул Остап» («Золотой теленок»).

Согласно обеим редакциям, неважно где — в Одессе или Черноморске, но все готово к борьбе титанов — двух комбинаторов.

Специфика построения сюжета в «Золотом теленке» заключается в том, что в этом романе — в отличие от «Двенадцати стульев» — Бендер встретил достойного противника. Подпольный миллионер Корейко — не комичный отец Федор: в нем великий комбинатор обрел наконец своего Мориарти. Это — с одной стороны. А с другой — для ситуации 1930–1931 годов Корейко не столь уж кошмарен. Он — не вредитель. В годы же «великого перелома» — в годы Шахтинского процесса и процесса Промпартии — навязчивый общественный кошмар персонифицировался в фигуре «вредителя», так что «вредитель», по остроумной гипотезе М.Я. Вайскопфа, всплыл даже в сухой и математизированной монографии В.Я. Проппа «Морфология волшебной сказки»[324]. Получается, что с точки зрения нарратологии Корейко как основной противник «героя» — «вредитель», но с точки зрения сюжета «Золотого теленка» он — отнюдь не вредитель, а казнокрад.

Подобный выбор антагониста свидетельствует о человеческой порядочности и литературном такте Ильфа и Петрова, но, кроме того, образ Корейко — включая подробности его афер — сложился у Ильфа и Петрова еще на стадии «Великого комбинатора»: «после “Двенадцати стульев”», а не «после “Головокружения от успехов”».

С такой календарной поправкой продуктивно «прочитать» коммерческую карьеру Корейко, сопоставив ее с авторитетным сочинением Ю. Ларина «Частный капитал в СССР» (1927). Юрий Ларин (Михаил Александрович Лурье) — экономист, партийный и государственный деятель, близкий к левым (отец А.М. Лариной — последней жены Бухарина) — весьма скептически оценивал нэп. По его мнению, частный капитал в СССР восходит не к дореволюционным накоплениям, а к расхищению государственной собственности (что напоминает позицию критиков капитализма в современной России). Этот капитал — даже не по К. Марксу, а почти по Ж. Прудону — кража: «История буржуазного накопления в СССР в первый его период есть, таким образом, прежде всего история буржуазного воровства в разных видах и формах»[325].

В «Великом комбинаторе» Ильф и Петров излагают историю Корейко в главе «Подземное царство» (в отличие от «Подземной Москвы» Г.В. Алексеева, это символ не тайны, а преступного подполья).

До революции «мещанин Саша Корейко» был обыкновенным мечтательным бездельником, и начало его финансовой карьеры пришлось на взвихренные революционные годы: «Мир знает о маленьких людях, которые во время революции сделались знаменитыми. Бухгалтер Петлюра неожиданно выскочил в вожди, составлял министерство, вел войны и подписывал договоры тем же росчерком, которым подписывал денежные ордера в царское время. Бесчисленные батьки и уголовные атаманы влияли на ход истории. А еще совсем недавно они были сельскими писарями, урядниками или приказчиками в имениях средней руки. На исторические пьедесталы их втащили не столько способности, сколько игра обстоятельств. Они играли на своей мрачной славе до тех пор, покуда революция не обрывала им головы.

Но были и другие, нашедшие себя во время революции люди. Они поняли, что слава в такое время не нужна, что она опасна и губительна. Это были невиданные до сих пор финансовые гении. Они работали втихомолку, тщательно заметая следы и скрывая свои операции даже от жен. В страстном желании разбогатеть под грохот событий, которые происходят раз в тысячу лет, они вели жизнь подвижников.

К числу их принадлежал бывший мещанин Саша Корейко». Однако революционное время не принесло Корейко капитала: прямой захват имущества карался тюрьмой, сбережения исчезали из-за ненадежности денежных знаков, да и сам бизнесмен — пока «глупый» — легко превращался в жертву других мошенников:

«Раздавленный инфляцией Корейко решил покупать валюту, но валюты в обращении не было, если не считать фальшивых американских долларов. Они, правда, стоили дороже, чем настоящие, но только в России, и прибыли это не могло принести никакой. Кто-то надоумил его поместить деньги в картины старых мастеров.

Однажды к нему пришли два художника. Таинственно переглядываясь, они втащили в квартиру Александра Ивановича шесть картин в золотых рамах. Тут, по словам художников, был один Рембрандт, два Репина, один Айвазовский и два маленьких голландца. Маленьких голландцев художники относили к школе Тенирса.

— Впрочем, — заявил один из них, молодой и лысый, — есть все основания предполагать, что это сам Тенирс.

Другой художник, на лице которого залегли такие глубокие и грязные морщины, что, казалось, будто в них живут летучие мыши, глубокомысленно подумал и заметил:

— А мне кажется, что это Питер Ван-дер-Хоох.

— Нет, Бука, — уверенно сказал лысый, — это не Питер Ван-дер-Хоох. Это фактически Тенирс.

О Рембрандте мастера красок не спорили. Картина, изображавшая бюргера с красноватым носом перед пивной кружкой, не вызывала у них никаких сомнений.

— Скажите, — спросил Корейко с вожделением, — сколько такие картины стоили в мирное время?

— Если на золото, — ответил молодой и лысый, — тысяч семьсот.

— А мне кажется, — заметил морщинистый, — что тысяч семьсот пятьдесят. Если на золото.

— Одним словом, тысяч девятьсот, — сказал лысый, подумав. — Если б не такое время, разве б мы продали! Для художника это фактически кровь из сердца.

Еще и тогда Корейко был глуп. Еще и тогда кипела в нем молодость, доверчивая и наивная. Он купил все: Рембрандта, не вызывавшего сомнений в своей подлинности, обоих Репиных, Айвазовского и маленьких голландцев, не то Терниса, не то Ван-дер-Хооха.

Получив пятьсот миллионов, художники ушли, с грустью переговариваясь о рамах, которым теперь и цены нет.

Рамы, действительно, оказались хорошими. Но картины представляли из себя то, что на юге для краткости называют “локш”, а в центральных губерниях — “липа”. Есть города, где такие картины носят название “котлета”. В общем, это была грубая подделка, и Саша Корейко узнал об этом уже через неделю после покупки».

В «Золотом теленке» соавторы этот эпизод (и соположение Корейко с Петлюрой) убрали, но суть революционных неудач будущего миллионера сохранилась. Ларин видел ситуацию аналогичным образом: «Полностью буржуазный капитал не исчезал и не прекращал своей активности даже в разгар военного коммунизма. Но абсолютная величина средств, находившихся в его распоряжении, была сравнительно невелика <…> История накопления буржуазного капитала в таких размерах, что он получает некоторое, хотя и второстепенное, значение в народном хозяйстве страны, начинается у нас поэтому только с новой экономической политики, с 1921 г.». И в «Великом комбинаторе» Корейко после военного коммунизма по-прежнему без особых средств, но прошел жизненные «университеты» и накопил подходящий опыт: «Из этих (и подобных этим) комбинаций Александр Иванович вышел к началу НЭПа человеком, постигшим все тайны подпольной коммерции. У него появились волчьи ухватки. Он стал скрытен и зол. Он многому научился».

В обеих редакциях первая удачная афера Корейко при новой политике — грандиозное хищение: «В этом периоде одним из наиболее удачных его дел было похищение маршрутного поезда с продовольствием, шедшего на Волгу. Корейко был комендантом поезда. Поезд вышел из Полтавы в Самару, но до Самары не дошел, а в Полтаву не вернулся. Он бесследно исчез по дороге». Л.М. Яновская приводит в качестве возможной параллели сообщения «Гудка» (с конца 1922 года) о хищениях на Украине железнодорожных грузов — сахара, табака, кожи[326].

И согласно Ларину легализация частного капитала в СССР после введения нэпа есть лишь история воровства, а первый период — «период 1921–1923 гг.» — характеризовался именно откровенной преступностью: «Можно сказать, что та буржуазия, которая действовала в первый период нэпа, вступила в этот нэп почти что с голыми руками, очень мало, часто почти ничего не имея за душой, кроме своей предприимчивости, кроме связей в различных государственных учреждениях, кроме готовности идти на всякое преступление ради обогащения».

В «Золотом теленке» история Корейко разбита на две главы, и эпизод с поездом выразительно венчает первую. Дальнейшие финансовые аферы подпольного миллионера происходят в новых условиях: по Ларину — в условиях второго периода (1924–1926 годы). «Это время так называемой “нормальной” работы частного капитала». Взятое в кавычки слово «нормальный» передает иронию экономиста-революционера, для которого история второго периода сводится к описанию двенадцати форм современного казнокардетва: «1) агенты и соучастники частного капитала в госаппарате, 2) лжегосударственная форма деятельности частного капитала, 3) злостная контрагентура, 4) неликвидные формы, 5) хищническая аренда, 6) нелегальная перекупка, 7) контрабанда, 8) государственный денежный кредит, 9) государственные займы, 10) валютные операции, И) уклонение от налогов и 12) лжекооперативы».

Предложенная Лариным классификация полностью охватывает деятельность Корейко. В «Великом комбинаторе» Ильф и Петров подробно описали одно его «дело» (которое полностью вошло в «Золотой теленок»).

Как и полагается «ларинскому» частнику, Корейко не желает заниматься частным предпринимательством, а устраивается на службу: «В 1923 году дальновидный Александр Иванович, подавив в себе желание заняться свободной торговлей, решил увеличить свой небольшой покуда капитал доходами от государственной службы. К тому же он набрел на счастливое место».

Содержание аферы таково. В небольшой союзной республике строят электростанцию, и Корейко предлагает — «чтобы найти нужные для постройки средства» — «организовать при строительстве доходное подсобное предприятие: широкую продажу открыток с фотографическими видами строящейся станции». Заключен договор: по его условиям авантюрист получает «четвертую часть всех прибылей с открыточного предприятия». Этого мало — оборотные средства, необходимые для печатания открыток, берутся «из денег, ассигнованных на постройку станции». Пробная партия отпечатана «в лучшей столичной типографии», затем мошенник убеждает начальство «завести собственную первоклассную типографию», средства для чего снова «взяты, как и в первый раз, из строительных средств». Проект Корейко реализовался: «Доходы притекали со всех сторон. Но Александр Иванович не выпускал их из своих рук. Двадцать пять процентов он брал себе по договору, еще столько же присваивал, ссылаясь на то, что не от всех караванов поступила еще отчетность, а остальные деньги употреблял на расширение открыточного дела». В итоге Корейко бежал с полмиллионом, правительственная комиссия нашла типографию, но «электростанции не было»; «после этого памятного вечера в ущелье, под открытым небом шли показательные процессы», а ловкий предприниматель, оказавшийся в Одессе, читал о них отчеты в газетах.

Это — типичная вторая ларинская форма казнокрадства, «лжегосударственная форма деятельности частного капитала». В «Золотом теленке» даже уточнено: «здоровый частник решил помочь республике». «Под лжегосударственной формой существования частного капитала, — поясняет Ларин, — я имею в виду то, когда частный предприниматель развивает свою деятельность, выступая формально в качестве государственного служащего, состоя на службе и получая служебные полномочия. Он производит свои действия по видимости как государственный служащий, а на деле осуществляет эти операции как частный предприниматель».

В «Золотом теленке» Ильф и Петров добавили второе дело Корейко — и опять по Ларину. В Москве, на Сретенском бульваре, Корейко открыл «новое заведение под вывеской “Промысловая артель химических продуктов ‘Реванш’”». «В задней комнате находилось производство. Там стояли две дубовые бочки с манометрами и водомерными стеклами, одна на полу, другая на антресолях. Бочки были соединены тонкой клистирной кишкой, по которой, деловито журча, бежала жидкость. Когда вся жидкость переходила из верхнего сосуда в нижний, в производственное помещение являлся мальчик в валенках. Не по-детски вздыхая, мальчик вычерпывал ведром жидкость из нижней бочки, тащил ее на антресоль и вливал в верхнюю бочку. Закончив этот сложный производственный процесс, мальчик уходил в контору греться, а из клистирной трубки снова неслось всхлипыванье, жидкость совершала свой обычный путь — из верхнего резервуара в нижний». Занятия Корейко заключались не в заботах о химическом производстве, а в деловых визитах: «он переезжал из банка в банк, хлопоча о ссудах для расширения производства. В трестах он заключал договоры на поставку химпродуктов и получал сырье по твердой цене. Ссуды он тоже получал». Снова является правительственная комиссия, снова не обнаруживает ни производства, ни Корейко.

Это — восьмая форма, «государственный денежный кредит», т. е. «одностороннее снабжение частного капитала государственным денежным кредитом». Лурье приводит конкретный пример подобной формы казнокрадства, ничем не отличающийся от проекта Корейко: «А другой завод, мыловаренный, работал “бесперерывно”, но, как оказалось потом, всегда варил одну и ту же массу. Когда бы ни пришел агент Госбанка на завод, на заводе всегда имеется запас массы для переварки и дежурный человек, чтобы ее варить. Но вся эта махинация начинается только тогда, когда идет агент Госбанка для осмотра».

Кстати, когда Цесаревич / Козлевич — уголовник и рецидивист! — приобретает славный «Лорен-Дитрих», он также участвует в казнокрадстве. «После двух лет работы в одном из московских гаражей он купил по случаю такой старый автомобиль, что появление его на рынке можно было объяснить только ликвидацией автомобильного музея. Редкий экспонат был продан Козлевичу за сто девяносто рублей. Автомобиль почему-то продавался вместе с искусственной пальмой в зеленой кадке». По логике строгого Ларина, это — «4) неликвидные формы. Автомобильный и водный транспорт», т. е. приобретение «запасов государства» «частным капиталом на льготных условиях, вытекающих уже не из взяток, а из нашего собственного головотяпства». В частности, экономист гневно обнаруживает, что «приняла заметные размеры продажа автомобилей частным лицам под влиянием режима экономии».

Последнее по времени направление деятельности Корейко — одинаково представленная в обеих редакциях, но более точно охарактеризованная в «Золотом теленке» — «подземная торговля, основанная на строжайшей тайне. Все кризисы, которые трясли молодое хозяйство, шли ему на пользу; все, на чем государство теряло, приносило ему доход. Он прорывался в каждую товарную брешь и уносил оттуда свою сотню тысяч. Он торговал хлебопродуктами, сукнами, сахаром, текстилем, всем. И он был один, совершенно один со своими миллионами. В разных концах страны на него работали большие и малые пройдохи, но они не знали, на кого работают. Корейко действовал только через подставных лиц. И лишь сам знал длину цепи, по которой шли к нему деньги».

Это, очевидно, шестая форма, «нелегальная перекупка»: «Под перекупками имеется в виду скупка частными торговыми предприятиями изделий государственной промышленности через подставных лиц в розничных государственных и кооперативных магазинах — сверх того, что частным торговцам легально продают оптом сами госорганы. Эта система сейчас процветает». Ларин, как всегда, использует прием наглядной демонстрации: «На днях в “Правде” напечатано, что у одного из советских мануфактурных магазинов в Москве была внезапно окружена и проверена “очередь” в 50 человек. Из них оказались одна действительная покупательница (трамвайная кондукторша) и целых 49 “статистов”, т. е. подставных агентов, нанятых частным капиталом».

Остается добавить, что — по умолчанию — Корейко занимался десятой и одиннадцатой формами: «валютными операциями» и «уклонением от налогов». Как и Бендер — когда ему удалось заполучить свой миллион.

Получается, что с точки зрения нарратологии Корейко как основной противник «героя» — «вредитель», но с точки зрения сюжета «Золотого теленка» он — отнюдь не вредитель, а казнокрад. Из ситуации «после “Двенадцати стульев”», а не из 1930 года.