Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности

Вопросы текстологии I

В истории создания «Двенадцати стульев», описанной мемуаристами и многократно пересказанной литературоведами, вымысел практически неотделим от фактов, реальность — от мистификации.

Зато известен основной источник, мемуаристами и литературоведами интерпретируемый, — воспоминания Евгения Петрова. Впервые фрагмент их опубликован в 1939 году под заголовком «Из воспоминаний об Ильфе» — как предисловие к изданию «Записных книжек» Ильфа. 13 апреля 1942 года напечатан под тем же заголовком еще один фрагмент, подготовленный к публикации в связи с пятилетней годовщиной смерти Ильфа. А в 1967 году ежемесячник «Журналист» поместил в шестом номере планы и наброски книг «Мой друг Иля» и «Мой друг Ильф»[7].

Если верить мемуарным свидетельствам, сюжет романа и саму идею соавторства Ильфу и Петрову предложил Катаев. По его плану работать надлежало втроем: Ильф с Петровым начерно пишут роман, Катаев правит готовые главы «рукою мастера», при этом литературные «негры» не остаются безымянными — на обложку выносятся три фамилии. Обосновывалось предложение довольно убедительно: Катаев популярен, его рукописи у издателей нарасхват, тут бы и зарабатывать как можно больше, сюжетов хватает, но преуспевающему прозаику не хватает времени, чтоб реализовать все планы, а брату и другу поддержка не повредит. Не позднее сентября 1927 года Ильф с Петровым начинают писать «Двенадцать стульев». Через месяц первая из трех частей романа готова, ее представляют на суд Катаева, однако тот неожиданно отказывается от соавторства, заявив, что «рука мастера» не нужна — сами справились. После чего соавторы по-прежнему вдвоем пишут.

Согласно Петрову роман писали в одной из комнат редакции газеты «Гудок», потому что собственных кабинетов у соавторов еще не было. Начинали вечером, когда другие сотрудники уже покинули редакционные помещения. Все же, несмотря на трудности, роман был завершен: «И вот в январе месяце 28 года наступила минута, о которой мы мечтали. Перед нами лежала такая толстая рукопись, что считать печатные знаки пришлось часа два. Но как приятна была эта работа!»

Роман действительно получился объемный — в трех частях, каждая примерно по семь авторских листов. А в каждом авторском листе соответственно сорок тысяч «печатных знаков», включая пробелы.

Беловой экземпляр рукописи, по словам Петрова, был единственным. Потому Ильф, возможно, шутки ради, «взял листок бумаги и написал на нем: “Нашедшего просят вернуть по такому-то адресу”. И аккуратно наклеил листок на внутреннюю сторону обложки».

После чего соавторы покинули редакцию «Гудка». Далее Петров отметил: «Шел снег, чинно сидя в санках, мы везли рукопись домой. Но не было ощущения свободы и легкости. Мы не чувствовали освобождения. Напротив. Мы испытывали чувство беспокойства и тревоги. Напечатают ли наш роман?»

История на удивление странная и противоречивая.

Получается, что в январе 1928 года соавторы, завершив работу, еще сомневались, напечатают ли роман, и в том же январе началась публикация. Такое было невозможно — в силу полиграфической специфики.

Рукопись не готовилась к печати сама собою, а цикл редакционной подготовки объемистого романа был в 1927 году довольно трудоемок и продолжителен. В журнале, прежде чем главный редактор принял бы решение, хоть кому-нибудь следовало ознакомиться с рукописью, потратить не один день. И цензурные инстанции пройти надо было, где роман обычно читали. Здесь опять недели мало. Кроме того, цензорам полагалось машинописный экземпляр представлять, чтоб им удобнее было читать и вносить правку. Стало быть, рукопись еще перепечатать нужно было. Потом, если принято окончательное решение, машинописный экземпляр — с правкой цензора, если была, — полагалось читать журнальному редактору, непосредственно отвечавшему за материалы своей рубрики. И правку, что внес редактор, надлежало с авторами согласовать. После чего редакционная машинистка перепечатывала заново правленый и согласованный экземпляр. Далее рукопись читал корректор. Правил, согласовывал, и опять рукопись перепечатывали. В обычном темпе опять за неделю не успеть. Наконец, есть ведь и журнальный план. Содержание каждой рубрики, ее объем, да и в целом макет выпуска планировались не менее чем за месяц-полтора. Коррективы порою бывали неизбежны, если поступали «срочные» срочные материалы, но и тут запросто не вставили бы в готовый номер несколько романных глав с иллюстрациями. Кстати, и художнику нужно было время, чтобы прочитать роман и подготовить иллюстрации, причем речь идет опять о неделях. Еще и время на типографские работы учесть следует. Беловой вариант машинописи отправляли в типографию, после чего «набранную» рукопись получала редакция для сверки. И правки, если нужна была. Сверенный вариант отправляли в типографию. Там, если нужно было, опять вносили правку. Затем набранный текст верстали по формату журнальных страниц — с иллюстрациями. Верстку отправляли в редакцию на сверку и т. д. Неделей опять не обойтись — технология.

Вывод ясен: даже если б история, описанная Петровым, произошла 1 января, а редакция журнала получила бы рукопись на следующий день, все равно роман в январском номере не печатался бы. Слишком много препятствий. Причем таких, которые можно заметить, не заглядывая в рукописи[8].

Если заглянуть, сомнений вообще не останется. Беловая рукопись — автограф Петрова — была отдана на перепечатку. Соавторы не владели тогда техникой машинописи. С учетом объема романа понятно, что машинистка работала недели полторы — минимум. Далее соавторы сверяли рукописный и машинописный экземпляры, вносили правку. Стало быть, когда за машинописный экземпляр принялся редактор, прошло не менее двух недель с момента завершения романа. И редактор потом тоже изрядно поработал — судя по тексту первой публикации. Нет, если б все было, как рассказывал Петров, роман печатался бы с мартовского номера, не раньше.

Тем не менее журнальная публикация «Двенадцати стульев» началась именно в январе. Что отсюда следует?

Первый вариант: роман дописан не в январе 1928 года. Как минимум в октябре предыдущего.

Второй: работу соавторы закончили именно в январе 1928 года. Но редакция не позже октября 1927 года согласилась принимать рукописи глав незавершенного романа. Принятые главы успели подготовить к публикации в январском номере, остальные редактировались и печатались по мере готовности.

Рассмотрим первый вариант: роман завершен в октябре 1927 года. Соответственно, к ноябрю был готов машинописный экземпляр, потом к работе приступил редактор. Но октябрь и даже ноябрь — это вряд ли. Хронологические рамки соавторы указали на последнем листе белового автографа: «1927-28 гг.».

Как раз здесь все точно. Хронологические рамки действия в «Двенадцати стульях» — с апреля по октябрь 1927 года, и роман буквально пронизан упоминаниями тогдашних газетных новостей. Известно также, что в июне соавторы отправились в отпуск на Кавказ, а вернувшись, не только роман писали. Еще и в газете работали, на службу ходили ежедневно, публиковались регулярно. Да пусть бы и начали в июне, все равно даже к ноябрю не была б рукопись готова.

Следовательно, возможен только второй вариант: с октября 1927 года редакция, согласившись начать публикацию незавершенной книги, принимала рукописи глав по мере готовности. И соавторы передавали рукописи машинистке по мере готовности — главами.

Это опять же по рукописям проследить можно. Самая ранняя из сохранившихся редакций — автограф Петрова — содержит двадцать глав. Названий у них нет. Петров набело черновики переписывал, и по ходу соавторы вносили исправления. В автографе каждая глава начиналась с титульного листа, где отдельно указывался номер ее прописью — так машинистке удобнее. Машинописных экземпляров было не менее двух, но сохранился полностью один. По нему видно, что уже в машинописи соавторы изменили поглавное деление. Текст разбит на сорок три главы, причем каждая получила свое название. Вероятно, новое решение было обусловлено журнальной спецификой. Главы меньшего объема удобнее при распределении материала по номерам.

Стало быть, история, рассказанная Петровым, опровергается на уровне анализа полиграфической специфики и рукописей. Да и не только в этом дело.

Маловероятно, чтобы в январе 1928 года, как сообщил Петров, у соавторов возникали сомнения относительно самой возможности издания. Публикацию романа журнал «30 дней» анонсировал в декабрьском номере 1927 года. Без всяких оговорок: «С января 1928 года читайте большой роман-хронику «Двенадцать стульев»[9].

Значит, редакция уже приняла рукопись, и вопрос был окончательно решен не позднее ноября 1927 года, когда завершилась подготовка декабрьского номера. Это подтвердил и еженедельник «Огонек», в последнем номере 1927 года поместивший фрагмент романа. Не обошлось, правда, без путаницы: одного соавтора редактор назвал, как и предусмотрено было, Петровым, второй же получил фамилию «Илье». Так и указано дважды: «Илье — Петров»[10].

Не мог Петров забыть о такой детали. Равным образом не мог забыть об анонсе. Другой вопрос — зачем понадобилась явно неправдоподобная версия, исключавшая описание редакционного цикла.

Вспомнить было о чем. Срочная подготовка романа к публикации, даже и частями, дело весьма хлопотное. Заведующему редакцией, или, в нынешней терминологии, ответственному секретарю, приходилось заранее планировать, затем постоянно координировать работу машинисток, редактора, корректора, художника, выдерживать сроки и т. д.

Но в журнале «30 дней» завредом был давний знакомый — В.А. Регинин. Популярный еще в предреволюционные годы журналист, он после Гражданской войны организовывал советскую печать в Одессе и приятельствовал с тамошними литераторами[11].

Соавторы вполне могли на его помощь рассчитывать. Правда, лишь после того, как решение о публикации было принято главным редактором. В 1927 году главный (или, как тогда говорили, ответственный) редактор журнала — В.И. Нарбут[12].

Знакомство с ним тоже было давним. Скандально известный поэт, некогда примыкавший к акмеистам, он в годы Гражданской войны сделал очень быстро советскую карьеру. А прибыв в Одессу, стал полновластным хозяином Одесского бюро украинского отделения Российского телеграфного агентства. Пригласил туда Катаева, Ильфа и других одесских поэтов. Нашлась также работа для младшего брата Катаева. Весной 1921 года Нарбут с повышением переведен в тогдашнюю столицу Украины — Харьков, где возглавил УКРОСТА. Вслед за ним уехал Катаев-старший. Ну а младший поступил на службу в Одесский уголовный розыск. В 1922 году Нарбута перевели в Москву, куда потом отправился Катаев-старший, вскоре приехал Ильф, затем и его будущий соавтор. Уже в Москве Нарбут реорганизовал несколько журналов, а также издательство «Земля и фабрика» — «ЗиФ», где был, можно сказать, представителем ЦК ВКП(б).

Своим прежним одесским подчиненным он явно протежировал, что отмечали современники. Так, по словам И.Я. Мандельштам, из его рук «одесские писатели ели хлеб»[13].

Она, кстати, тенденциозно, но ярко характеризовала издательскую программу Нарбута, которую тот «представлял себе на манер американских издателей детективов: массовые тиражи любой дряни в зазывающих пестрых обложках»[14]. Нарбут, согласно Мандельштам, был исправным служащим. В советских условиях «ничего, кроме партийного и коммерческого смысла книги, он знать не хотел». Образцы периодических изданий выбирались соответствующие — досоветские. Например, еженедельник «Синий журнал», издававшийся М.Г. Корнфельдом. Он, кстати, выпускал и популярнейший «Сатирикон». Ну а «Синий журнал» фактически редактировал, как известно, тот же Регинин[15].

Примечательно, что материалы «Синего журнала» использованы в главах романа, где описываются досоветские похождения Воробьянинова. Так, сообщение о перелете французского авиатора Бренденжона де Мулинэ из Парижа в Варшаву, соотнесенное с хроникой 1913 года, ассоциировалось с другим маршрутом, реальным, где конечным пунктом был Санкт-Петербург. Завершившийся 4 июня 1913 года беспосадочный перелет весьма оживленно обсуждался русской прессой. Рассматривался он как очередное доказательство безграничного могущества техники, а сам летчик — в статье, опубликованной «Синим журналом» 14 июня, — писал: «Петербург — шестая и самая удаленная от Парижа столица, которую я посещаю на аэроплане».

Аналогично обыграна в романе и другая новость из хроники 1913 года. Речь шла о скандале: «Два молодых человека — двадцатилетний барон Гейсмар и сын видного чиновника министерства иностранных дел Далматов — познакомились в иллюзионе с женой прапорщика запаса Марианной Тиме и убили ее, чтобы ограбить».

По поводу этого убийства, широко обсуждавшегося в периодике, фельетонист «Синего журнала» опубликовал статью 22 февраля 1913 года. Заголовок был иронический: «Люди хорошего тона».

Автор статьи не только иронизировал. Его возмутило несоответствие преступления статусу преступников: «Злодеев доброго старого времени сменили изящные великосветские денди. С хорошими манерами, с недурными связями».

Далее описывалось, как двадцатипятилетние преступники хладнокровно составили и реализовали план обольщения и убийства своей сорокалетней знакомой, «жаждущей ласк, греховных объятий, наслаждений».

Искомый результат — ограбление — был смехотворен. Убийц «ждало разочарование. Они не нашли у Тиме денег, только сорвали с руки кольцо. Продали его. Затем уехали в имение. Отдыхать».

Арестовали их вскоре, а по российским синематографам пошел фильм с названием, о статье в «Синем журнале» напоминавшем, — «Великосветские бандиты». Как значилось на афишах — «уголовно-сенсационная драма».

Ильф и Петров порою и прямо указывали источник. Так, в главе «Международный шахматный конгресс» акцентировано, что Бендер обращался к «ветхозаветным анекдотам, почерпнутым еще в детстве из “Синего журнала”».

Можно сказать, что напоминания о «Синем журнале» — своего рода дружеский поклон Регинину, готовившему журнальную публикацию. Вероятно, не без его участия готовилось и первое отдельное издание «Двенадцати стульев» — зифовское. Оно вышло в июле 1928 года, аккурат к завершению журнальной публикации. Значит, договор был заключен гораздо раньше. Надо полагать, по указанию Нарбута. Больше никто такой власти не имел.

В черновиках воспоминаний Петров как-то мимоходом упомянул Регинина. И ни разу — Нарбута. О редакционной эпопее рассказывать вообще не захотел. Именно не захотел. Не просто ошибся в датировке, а сочинил трогательную историю, как в январе 1928 года Ильф приклеил курьезную записку к обложке, как они беспокоились, примут ли рукопись в редакции, напечатают ли… Ничего подобного. Уже приняли, уже печатали. И трогательные подробности здесь понадобились в качестве дополнительных эмоциональных аргументов, подкрепляющих шаткую версию. Столь убедительные — вне реального контекста — детали отвлекли многих читателей от весьма существенных лакун в повествовании. Запоминались именно детали, а не то, что автор, вопреки традиции, не сообщил о конкретных обстоятельствах, с изданием связанных. Петров словно забыл про них.

В данном случае причина очевидна. Когда Петров воспоминания писал, Нарбут, по советской терминологии, стал «неупоминаемым». В 1936 году арестован, объявлен «врагом народа», осужден. Умер в лагере. Реабилитирован в 1956 году. Рассказать о нем, описывая историю публикации романа, Петров не мог. Проще было вовсе обойти тему, отделавшись эффектными подробностями. Сведущие же современники версию приняли не по наивности — видели, что правда неуместна.

Однако всю историю «Двенадцати стульев» — от начала и до конца — Петров сочинять не стал. Задачи такой не ставил. Соответственно, истина порою проглядывает не столько в рассказанном, сколько в том, о чем ненароком обмолвился.

К примеру, достаточно убедительна история о начальном этапе работы. Характеризуя ситуацию, Петров акцентировал: «Нам было очень трудно писать. Мы работали в газете и в юмористических журналах очень добросовестно. Мы с детства знали, что такое труд. Но никогда не представляли себе, что такое писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью».

Далее же Петров, старательно нагнетая эмоциональное напряжение, проговорился. Явно ненароком добавил: «Все-таки мы окончили первую часть вовремя. Семь печатных листов были написаны в месяц».

Как раз здесь и скрыты реальные обстоятельства. Что значит «вовремя», почему первую часть романа нужно было написать именно «в месяц»? Написали бы за полтора или два, не мучаясь: нигде ж не упомянуто о каких-либо обязательствах и договоренностях. Однако про Нарбута тоже — нигде. А если успели «вовремя», значит, договоренность была и поведение соавторов не выглядит странным. Они месяц истязали себя не из любви к трудностям, а чтоб не позже ноября 1927 года первую часть романа получил главный редактор. Лишь тогда — по его указанию — завредакцией успевал организовать подготовку публикации в январском номере 1928 года. И даже на февральский хватало — «с запасом».

Примечательно, что о работе над второй и третьей частями романа Петров не рассказал вообще. Лишь обронил фразу: «Мы продолжали писать».

С другой стороны, тут и рассказывать особо не о чем. Прежних трудностей постольку не было, поскольку не было нужды в прежнем изматывающем режиме. И если первую часть соавторы написали за месяц, то вторую и третью — за три. К январю они вполне, как это принято говорить, «укладывались в график», предъявив материал для мартовского и последующих номеров. Так что роман к выходу первого номера был практически завершен. И руководство журнала могло более не беспокоиться о выполнении авторами обязательств.

В редакции, похоже, авторам доверяли изначально. Маститый Катаев был своего рода гарантом. Кстати, в 1928 году издательство «ЗиФ» выпустило его двухтомное собрание сочинений. Дарил он сюжет, нет ли — сейчас точно не скажешь. Нет документа — нет аргумента. Мемуары не в счет. Но в любом случае имя свое, писательский авторитет Катаев брату и другу-земляку «одолжил». А когда официально отстранился от соавторства, материал — в минимально достаточном объеме — Ильф и Петров уже предъявили. И главный редактор мог убедиться, что авторы выполняют принятые договоренности. Примечательно, что почти полвека спустя Катаев — в автобиографической книге «Алмазный мой венец» — тоже проговорился невзначай: был договор. Не позже августа-сентября 1927 года был, и заключили его сначала с тремя соавторами, потом — с двумя[16].

Ильф и Петров торопились, потому что их торопил Нарбут. А вот причины торопливости Нарбута — неочевидны.

Он принял решение публиковать неоконченный роман. И согласовывал решение с цензурой. Это большая ответственность. Конечно, помощь друзьям-приятелям и все прочее. Вот и помогал бы, когда роман дописали. А поступил совсем иначе, рисковал. Учтем еще, что в 1927 году Нарбут — не просто литератор. Партийный функционер, причем довольно высокого ранга. Меру в благотворительности знал. И роман-то необычный, даже тридцать лет спустя советские литературоведы писали о нем не без оговорок. Нарбут же, вопреки обыкновению партийных функционеров, словно бы не опасался. Мало того, что преждевременно санкционировал публикацию в журнале, еще и сразу после выпустил сомнительный сатирический роман отдельным изданием.

Ссылка на старое знакомство Нарбута с Ильфом, Петровым и Катаевым, подчеркнем еще раз, не объяснение. Но, используя ранее предложенное определение, можно сказать, что Нарбут руководствовался все тем же «партийным смыслом».

Роман «Двенадцать стульев» создавался в период наиболее ожесточенной открытой полемики партийного руководства с так называемой левой оппозицией — Л.Д. Троцким и другими. Создание и специфика романа, сам факт его публикации обусловлены конкретной политической прагматикой[17].

Нарбут ли предложил Катаеву-старшему написать «антилевацкий» роман, Катаев ли был инициатором — все это одинаково вероятно. В любом случае никаких случайностей, никаких чудесных совпадений, которые охотно живописали мемуаристы, здесь не было. «Социальный заказ» был. И кандидатура исполнителя далеко не случайна: не просто популярный писатель, драматург, фельетонист, «золотое перо», но и давний приятель главного редактора, многим Нарбуту обязанный. Кому ж и доверять, как не Катаеву. Ну а если заказ срочный, значит, и формирование «писательской бригады» целесообразно, тем более что в 1920-е годы «писательские бригады» формировались часто. Катаеву же кого и привлекать к совместной работе, если не брата и друга-земляка. Трудно сказать, когда конкретно обратился он к Ильфу и Петрову, но хронологические рамки определить можно: не раньше мая 1927 года и не позже начала сентября. В июне Ильф и Петров, может быть, еще и не соавторы, однако первый раз проводят отпуск вместе, в августе-сентябре они уже денно и нощно пишут «антилевацкий» роман, действие которого начинается 15 апреля 1927 года. Они торопятся, экономя время на сне и отдыхе, чтобы успеть сдать главы в первый номер, соответственно в октябре-ноябре закончена первая часть романа, ее срочно готовят к журнальной публикации, с января 1928 года идет публикация, при этом подготовка книги в издательстве «ЗиФ» — вопрос решенный.

Есть в этой истории еще один аспект, ныне забытый. Игра в «литературного отца». Традиция, отсылавшая читателей к хрестоматийно известной строке А.С. Пушкина: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил».

Многие советские писатели, следуя традиции, ссылались на бесспорные авторитеты, например Максима Горького. Но в данном случае традиция пародировалась, ведь «литературным отцом» объявлен Катаич, Валюн, как называли его друзья. И не случайно в черновиках есть намек на один из тогдашних катаевских псевдонимов — «Старик Саббакин». Этот псевдоним изменен пародийно: будущих соавторов благословил Старик Собакин[18].

Подводя некоторые итоги, можно отметить: Ильф и Петров приняли участие в политической интриге. Нет оснований считать, что они этого не понимали. Чем же они руководствовались, кроме, конечно, соображений конъюнктуры?

Похоже, тем же, чем и ряд других писателей, чьи литературные репутации обычно ассоциируются с идеей нонконформизма. М.А. Булгаков, например.

Тогда многие интеллектуалы верили: с падением Троцкого нэп утвердится навсегда, уровень жизни будет расти, политические ограничения, как и эпоха «перманентной революции», «военного коммунизма», «красного террора» — безвозвратно уйдут в прошлое. Но при всем том ни Ильф и Петров, ни тем более Нарбут вовсе не фрондировали. Они старались оставаться «в пределах дозволенного», точнее, дозволенного именно тогда.

В 1938 году, когда Петров задумал написать об Ильфе, нельзя было упоминать не только о Нарбуте, но и об антитроцкистской кампании, способствовавшей появлению романа. Зато созданная Петровым легенда — о катаевском «подарке» и случайной удаче трудолюбивых соавторов — была чрезвычайно удобна. Удобной она осталась и в послесталинские годы: Нарбута уже реабилитировали, но само имя Троцкого по-прежнему было «неупоминаемым». Как и методы борьбы с опальным лидером.

Первое зифовское издание открывалось посвящением Катаеву. Оно сохранялось во всех последующих изданиях, а вот сам роман быстро менялся. В журнальной публикации было тридцать семь глав, в первом зифовском отдельном издании 1928 года — сорок одна, и, наконец, во втором, тоже зифовском, выпущенном в 1929 году, осталось сорок. Столько же оставалось во всех последующих.

Советские текстологи настаивали, что журнальная публикация романа и первое книжное издание — художественно неполноценны. Подразумевалось, что журнальная редакция постольку неполноценна, поскольку соавторы текст сокращали применительно к журнальному объему. Соответственно, в книжной редакции 1928 года соавторы хоть и восстановили ряд купюр, но сделали это наспех, так сказать, по инерции. Ну а позже сочли сделанное нецелесообразным, что и подтверждается вторым зифовским изданием.

В 1938 году, т. е. при жизни одного из соавторов, сокращенный и выправленный роман был включен в четырехтомное собрание сочинений, выпускавшееся издательством «Советский писатель». Эта редакция считается «канонической» и тиражируется десятилетиями.

Такой подход использовался при подготовке к публикации пятитомного собрания сочинений, изданного в 1961 году. О чем сказано Б.Е. Галановым в кратком текстологическом комментарии[19].

Соответствующую «концепцию», более или менее подробно, он излагал не раз. Например, в изданной тогда же монографии «Илья Ильф и Евгений Петров. Вопросы творчества»[20]. По Галанову, все купюры делались по чисто эстетическим соображениям. Было устранено «много мелкого, осколочного, пустякового, чему Ильф и Петров отдали дань в ранней юмористике и над чем сразу возвысились в отдельных изданиях…». Дальше, стало быть, тоже «возвышались» — от издания к изданию, вплоть до последнего из прижизненных.

И характерно, что такую «концепцию» не оспорил даже М.З. Долинский, подготовивший двадцать восемь лет спустя наиболее корректную публикацию фрагментов, не вошедших в издания романа. То ли счел нужным, то ли был вынужден отметить, что не нарушил последнюю волю соавторов, коль скоро напечатал совокупность фрагментов, а не какую-либо редакцию романа[21].

Согласно утверждениям советских текстологов, лишь в сорокаглавной редакции авторы подошли к роману с максимальной взыскательностью. Правили и сокращали не спеша, потому эта редакция и должна переиздаваться как отражающая «последнюю волю автора».

Абстрагируясь от советской традиции, можно отметить, что в аспекте именно текстологии — концепция спорная. И лишь в силу именно советской традиции такое концепцией назвать можно.

Прежде всего, текстология не решает задачи нотариального характера. Это нотариусу — при определении порядка наследования — положено устанавливать и соблюдать «последнюю волю» завещавшего имущество, что определено законом. Текстолог же решает другие задачи, с нормами права не соотносимые непосредственно. Основная задача текстолога — установление текста, который он понимает как наиболее репрезентативный. В данной области нет годных на все случаи, раз и навсегда сформулированных правил, да и не должно быть. Не следует откуда-либо с необходимостью, что «последняя воля автора» соответствует наиболее репрезентативному тексту. Вполне может быть, что соответствует предпоследняя воля, равным образом — первая. Зависит от аргументации текстолога. Наконец, репрезентативный текст нередко реконструируется на основе нескольких источников. Текстологическое исследование не подразумевает поиск единственного верного — «канонического» — решения. Его часто и нет. Главное, чтобы решение было обоснованно.

Что до «последней воли автора», сам вопрос о ней уместен лишь в случаях, когда заведомо исключено влияние таких факторов, как вмешательство цензуры или редакторский произвол. И вряд ли нужно доказывать, что применительно к советскому литературному процессу исключение таких факторов неправомерно — по определению. Это с одной стороны. А с другой — в силу именно специфики советского литературного процесса влияние таких факторов исключалось — демонстративно. Разночтения в прижизненных изданиях советских писателей надлежало интерпретировать как результат постоянно растущей авторской «требовательности к себе», стремления к «художественной достоверности», «художественной целостности» и т. п. Соответственно, проблемы восстановления купюр и установления цензурных искажений вообще не ставились. Все решалось ссылкой на «последнюю волю автора».

Один из подобных случаев описал — уже в постсоветскую эпоху — Ю.В. Томашевский, занимавшийся текстологией М.М. Зощенко. Ситуация, по его словам, складывалась абсурдная: «Руководство издательства поставило категорическое условие, чтобы, составляя сборник, я не мудрил, а неукоснительно следовал правилу, по которому произведения умершего писателя якобы во всех случаях необходимо печатать в полном соответствии с их последними прижизненными публикациями»[22]. Полемизировать с «руководством издательства», похоже, не было смысла. Но редактору сборника авторитетный специалист объяснил, «что ее начальство врет: это правило текстологии не на все случаи. И уж точно не для случая с Зощенко…».

О курьезности советской текстологической нормы находили возможность сказать и классики отечественной текстологии. Пусть и между прочим, вскользь, как С.А. Рейсер[23], деликатно отметивший, что последняя из прижизненных публикаций весьма часто отражает не «последнюю волю автора», но «систематическую редакторскую правку», проще говоря — переменчивые требования тоталитарной цензуры[24].

Рейсер подразумевал изменчивые требования цензуры в тоталитарном государстве, которым и следовали редакторы. Что до Ильфа и Петрова, опубликованные тексты их произведений сокращали даже после смерти обоих соавторов. Например, в ходе подготовки вышеупомянутого пятитомника[25].

Практика вполне советская. В этом контексте ссылки на «последнюю волю автора» выглядят особо трогательными.

Соответственно, вопрос о репрезентативности той редакции, которая представлена четырехтомником Ильфа и Петрова, вряд ли можно считать решенным лишь потому, что она была последней из прижизненных.

Аналогично — вопрос о редакции, представленной пятитомником.

Журнальную публикацию считать репрезентативной тоже вряд ли возможно. Роман был существенно сокращен: помимо отдельных глав, изымались еще и эпизоды, сцены, фразы. Сокращения проводились в два этапа. Сначала — авторами, что отражено в машинописи. Далее уже правленный авторами машинописный экземпляр сокращал редактор. Руководствовались прежде всего соображениями объема, ведь и после изъятий публикация чрезмерно затянулась: с январского по июльский номер включительно. Жертвуя объемом, авторы получали рекламу. Причем жертвы уместно было считать временными, потому как в книжном издании объем лимитирован не столь жестко, при поддержке руководства издательства сокращенное легко восстановить, а поддержкой руководства Ильф и Петров давно заручились.

В первой зифовской книге многие купюры были восстановлены. Полностью неопубликованными остались лишь две главы «Бойкий мальчик» и «Продолжение предыдущей»: о досоветских похождениях Воробьянинова. Но и без этих глав книга получилась полиграфически весьма объемная.

Основой второго книжного издания 1929 года была уже не рукопись, а зифовская редакция. Из нее изъяли полностью еще главу, внесли ряд изменений и существенных сокращений в прочие.

Можно, конечно, считать, что все это сделали сами авторы, по собственной инициативе, руководствуясь исключительно эстетическими соображениями. Но тогда придется поверить, что за два года Ильф и Петров не сумели толком прочитать ими же написанный роман и лишь при подготовке третьей публикации у них словно бы открылись глаза. Столь экстравагантную версию рассматривать вряд ли стоит. Уместнее предположить, что новая правка обусловлена вполне заурядными обстоятельствами — требованиями цензора.

После второго зифовского издания соавторы, похоже, не оставили надежду опубликовать роман целиком. Две неизданные главы о Воробьянинове были помещены журналом «30 дней» в октябрьском номере 1929 года под общим заглавием — «Прошлое регистратора загса»[26].

Таким образом, главы были проведены через цензуру. В редакционном примечании указывалось, что «Прошлое регистратора загса» — не вошедшая в роман глава «Двенадцати стульев». Это отчасти соответствовало истине. Главы V и VI составляли в совокупности третью главу самой ранней из сохранившихся редакций, зафиксированной в автографе Петрова.

Теперь эдиционная ситуация, казалось бы, изменилась. Цензуру выдержали, пусть в разное время и с потерями, все сорок три главы машинописи. Оставалось свести воедино уже апробированное и — печатать роман заново. Но, как известно, не удалось.

Что касается правки, характер ее на различных этапах легко прослеживается.

Роман, завершенный в январе 1928 года, был предельно злободневен, изобиловал общепонятными тогда политическими аллюзиями, шутками по поводу фракционной борьбы в руководстве ВКП(б) и газетно-журнальной полемики, пародиями на именитых литераторов, что дополнялось ироническими намеками, адресованными узкому кругу друзей и коллег. Все это складывалось в единую систему, каждый элемент ее композиционно обусловлен.

Политические аллюзии в значительной мере устранялись еще при подготовке журнальной редакции, изъяты были и некоторые пародии. Борьба с пародиями продолжалась и во второй зифовской редакции — уцелели немногие. В последующих изданиях убраны имена опальных партийных лидеров и т. п.

Соответственно, редакция 1938 года даже не «последнюю волю автора» отражает, а совокупность волеизъявлений цензоров — от первого до последнего. Как, впрочем, остальные произведения, вошедшие в упомянутые четырехтомник и пятитомник. И многолетняя популярность романа свидетельствует не о благотворном влиянии цензуры, но о качестве исходного материала, который не удалось окончательно испортить.

В данной монографии анализируется текст романа «Двенадцать стульев», реконструированный нами по рукописям. Эта редакция — вместе с текстологическим и реальным комментарием — была впервые опубликована в 1997 году издательством «Вагриус»[27].

За основу при реконструкции взят автограф Петрова. Этот текст не подвергался правке редактора. Поглавное деление воспроизведено по машинописному экземпляру. Роман содержит сорок три главы.

В ряде случаев мы приняли правку машинописного экземпляра как необходимую. Что уместно иллюстрировать несколькими примерами.

Так, родной город Воробьянинова в автографе изначально — «Баранов» или «Барановск». А превратился в «Старгород». Причина ясна. В комических старгородских реалиях многие читатели позже опознавали одесские, так что соавторы не стали обижать земляков.

Фамилия одного из героев — «Мочеизнуренков» — тоже изменена. Он стал просто Изнуренковым. Прежняя шутка ассоциировалась с обиходным названием диабета. Его тогда и позже именовали еще мочеизнурением. Обеденную шутку убрали, потому фамилия обрела многозначность.

В главе «Слесарь, попугай и гадалка» относящееся к архитектуре определение «стиль Третьей империи» было позже исправлено на «стиль Второй империи». Имеется в виду эпоха императора Наполеона Третьего (1852–1870), который, однако, управлял «Второй империей». Наполеон III, как известно, акцентировал преемственную связь между установленным им режимом и Первой империей, которую создал его дядя, Наполеон I. Соответственно, архитекторы эпохи Наполеона III отчасти копировали приемы, характерные для эпохи Первой империи, причем и на уровне массовых застроек.

Аналогично в главе «Знойная женщина, мечта поэта» изначально упоминались «войска итальянского короля Виктора Эммануэля». Позже имя монарха убрано, что исторически корректно: Италией в описываемое соавторами время правил король Умберто I (1878–1900). Ошибка же была, вероятно, обусловлена тем, что изначально названное имя монарха было, как говорится, на слуху. Король Виктор-Эммануил II (1861–1878) приобрел мировую известность как объединитель Италии в XIX веке, а Виктор-Эммануил III (1900–1946) был современником авторов романа.

В главе «Курочка и тихоокеанский петушок» изначально упоминался «легко вооруженный гоплит». Позже соавторы исправили это на «легко вооруженный воин», что опять же корректно. В древнегреческом ополчении гоплит — воин тяжелой пехоты, носивший шлем, панцирь, поножи, массивный щит, вооруженный копьем и мечом.

Правку идеологическую, равным образом сокращения мы при реконструкции игнорировали. Однако при исследовании текста идеологическая редактура весьма интересна. Только подобрав ключи к тайнам текстологии, возможно восстановить рафинированную поэтику романа «Двенадцать стульев», ориентированного на современников и потомков, на знакомых литераторов и широкую читательскую аудиторию, на актуальное и вечное.