Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности

Вопросы текстологии II

Одна из легенд, утвердившихся в 1960-е годы — долгая и трудная работа над «Золотым теленком».

На первый взгляд она выглядит убедительно. В самом деле, между началом публикации «Золотого теленка» и началом публикации «Двенадцати стульев» — три года. И если соавторы потратили на второй роман хотя бы половину или треть, получается все же больше, нежели четыре месяца, потраченные на «Двенадцать стульев». Отсюда вроде бы следует, что без трудностей не обошлось.

Но это — на первый взгляд. А при ближайшем рассмотрении выясняется, что никакой ясности нет и не было. Неясно, в частности, когда роман был начат, когда закончен, что конкретно мешало соавторам быстрее работать. Зато при анализе документов, относящихся непосредственно к периоду работы над романом, картина складывается вполне определенная.

2 августа 1929 года французский литературный еженедельник “Le merle” напечатал перевод статьи «Двойная биография». Рукопись статьи хранится в архиве соавторов, она датирована 25 июля 1929 года. На родине Ильфа и Петрова статья опубликована двадцать восемь лет спустя. В статье авторы уведомляли читателей: «Сейчас мы пишем роман под названием “Великий комбинатор”».

Понятно, что Ильф и Петров обращались к тем, кто знал о существовании «Двенадцати стульев». Книга уже вышла во французском переводе, тираж был раскуплен, речь шла о продолжении бестселлера. Потому еженедельник опубликовал статью с портретами авторов и рецензией на роман.

Кроме того, в архиве Ильфа и Петрова хранится рукопись первой части романа «Великий комбинатор». По объему — примерно треть «Золотого теленка».

Сюжетная идея «Великого комбинатора» была развитием прежней: Остап Бендер «в погоне за сокровищами». Что касается конкретных методов добычи «сокровищ», то, перебрав несколько вариантов, авторы остановились на шантаже и вымогательстве — профессионализм Бендера в подобного рода занятиях был известен читателям по «Двенадцати стульям». На этот раз великий комбинатор заставлял поделиться награбленным «подпольного миллионера», малосимпатичного казнокрада. Рукопись первой части «Великого комбинатора», хоть и с изменениями, в новый роман — «Золотой теленок» — вошла почти целиком. На ее титульном листе есть датировка: «начато — 2 августа 1929 г.» и «окончено — 23 августа 1929 г.».

Здесь, конечно, явное противоречие. 25 июля соавторы закончили статью, где сообщили, что работают над продолжением «Двенадцати стульев», работу же начали только неделю спустя — в день публикации статьи. Но дело даже не в этом. Такое бывает: в июле собрались работать, о чем и рассказали, в августе приступили. Важно другое: треть нового романа, если верить датировке, написана за три недели — быстрее, чем первая часть «Двенадцати стульев». Темп рекордный. Неясно, при чем тут трудности.

Говоря о трудностях, исследователи обычно ссылаются на один источник — уже цитировавшиеся черновики книги об Ильфе, над которой Петров работал в конце 1930 — начале 1940-х годов. Рассказывая об истории второго романа, Петров вспоминал: «Писать было очень трудно, денег было мало. Мы вспоминали о том, как легко писались “12 стульев”, и завидовали собственной молодости. Когда садились писать, в голове не было сюжета. Его выдумывали медленно и упорно».

Даже при минимально критическом отношении к этому источнику очевидно, что мемуарист несколько увлекся, живописуя тяготы. Особенно когда противопоставил «Двенадцать стульев» «Золотому теленку». В предисловии к «Записным книжкам» Ильфа описание работы над первым романом совсем иное: «Мы с детства знали, что такое труд. Но никогда не представляли себе, что такое писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью».

Свидетельства взаимоисключающие. Так что одно из двух: либо «Двенадцать стульев» — результат тяжелого труда, либо, наоборот, первый роман был написан легко, как сообщается в черновиках книги об Ильфе.

Можно, конечно считать, что оценки, «легко» и «трудно» — всегда субъективны. Пока соавторы писали «Двенадцать стульев», они находили муки творчества неимоверными, зато по сравнению с «Золотым теленком» прежняя работа показалась легкой. Но именно здесь неприемлемы подобные допущения. Обе оценки даны примерно в одно время — на рубеже 1930-1940-х годов.

Приведенная мемуаристом трогательная подробность — как соавторы «завидовали собственной молодости» — тоже неубедительна. Выходит, что, когда Ильфу исполнилось тридцать, Петрову соответственно двадцать пять, оба еще были молоды, и вот полутора лет не минуло, а уже сильно постарели.

Доверия не вызывает и другая жалоба Петрова — «денег было мало». Значит, в 1927 году, когда два газетчика работали над первым романом, денег им хватало. А в 1929 году, когда печатались гораздо чаще, им либо платили гораздо меньше, либо потребности выросли непомерно. Так ведь не было ни того ни другого.

Но, может быть, трудности начались, когда первая часть романа была завершена?

Такое предположение тоже неуместно. Если верить Петрову, муки творчества начались именно тогда, когда «садились писать». А после завершения первой части трудности вообще не мешали работе над романом. Ее попросту прервали. Как сообщает Петров, соавтор купил фотоаппарат, увлекся фотографией, из-за чего «работа над романом была отложена на год».

В общем, если и были трудности, то не те, что описывал Петров. Тех — быть не могло.

Как показывает история «Двенадцати стульев», Петров сочинял небылицы о себе и своем соавторе не из любви к искусству, а когда не мог рассказать правду. Описывая историю создания «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», он не выдумывал все заново, но по необходимости уводил читателя от опасных тем. Похоже, что опасным был разговор о конкретных сроках создания «Золотого теленка».

С учетом этих обстоятельств оставим пока вопрос о характере трудностей. Обратимся к вопросу о сроках.

Набрасывая план книги об Ильфе, Петров указал, что начало работы над новым романом совпало с «началом пятилетки». Речь шла, конечно, о первой пятилетке, а назывался роман «Великий комбинатор». Как известно, «первый пятилетний план развития народного хозяйства» был утвержден XVI партийной конференцией в апреле и V Всесоюзным съездом — в мае 1929 года. Рукопись первой части «Великого комбинатора» датирована августом. Соотнося даты, исследователи — в большинстве своем — и пришли к выводу: роман был начат не ранее весны и не позднее лета 1929 года. Остается выяснить, когда именно.

Вряд ли продолжение «Двенадцати стульев» планировалось изначально или, по крайней мере, когда последние главы романа были переданы в редакцию. Описание убийства Бендера так натуралистично, что никаких сомнений в исходе у читателя не должно было возникнуть. Значит, авторы приняли решение «реанимировать» великого комбинатора не раньше января-февраля 1928 года, когда публикация началась.

Л.М. Яновская, в 1960-е годы писавшая о текстологии «Золотого теленка», пришла к выводу, что работа над новым романом началась еще в период журнальной публикации «Двенадцати стульев». Значит, до июля 1928 года[280].

Такая гипотеза не противоречит воспоминаниям Петрова о «начале пятилетки» — если воспринимать их в историческом контексте. Считается, что первая пятилетка началась в 1929 году, когда план был утвержден. Однако это не вполне точно. План был разработан по директивам XV партийного съезда, проходившего в декабре 1927 года. А тогда планы составлялись на так называемые хозяйственные годы: с 1 октября предыдущего — по 1 октября последующего. Соответственно, начало первой пятилетки — осень 1928 года. Тогда, вероятно, соавторы уже писали новый роман.

Впрочем, не так и важно, на исходе или в начале 1928 года соавторы приступили к «Великому комбинатору». У них в любом случае до 25 июля 1929 года, когда пошла в печать «Двойная автобиография», был немалый срок. И, по наблюдениям Яновской, кристаллизация замысла пришлась на июнь-июль 1929 года[281].

Таким образом, датировку рукописи «Великого комбинатора» нельзя понимать буквально. Весь 1929 год Ильф и Петров постоянно публиковались в периодике и вряд ли при такой нагрузке побили бы свой прежний рекорд — написали треть нового романа за три недели. Да и за четыре недели — вряд ли. Судя по рукописи, они 2 августа принялись редактировать и переписывать набело черновики первой части нового романа. Завершили же 23 августа, что вполне реально. Эти даты и поставили на титульном листе.

Беловой вариант рукописи был перепечатан, как полагалось для журнала, один из машинописных экземпляров частично сохранился[282].

Есть в рукописи расчеты, свидетельствующие, что авторы уже готовили публикацию. Они распределяли главы по журнальным номерам.

Можно с уверенностью сказать, что к августу 1929 года была готова не треть второго романа, а гораздо больше. И публикация ожидалась довольно скоро. Потому как вряд ли, едва завершив первую часть, Ильф и Петров анонсировали бы «Великого комбинатора» в иностранном еженедельнике. Немалая ведь ответственность. А легкомыслием соавторы не отличались. Напротив, были весьма практичны.

Если б вопрос об издании в СССР не был решен, Ильф и Петров не стали бы срочно редактировать рукопись, перепечатывать, да еще и распределять главы по журнальным номерам. Три недели ударного труда, расходы на перепечатку — и все наугад, без каких-либо предварительных договоренностей? Профессионалы не могли бы себе это позволить. Такое делается, когда договоренности есть, решения приняты, роман практически завершен или по крайней мере близок к завершению.

Допустим, к 23 августа 1929 года была готова только первая часть, и работа прервалась на год. Значит, соавторы вернулись к новому роману во второй половине августа 1930 года. А публикация «Золотого теленка» началась в январе 1931 года — четыре месяца спустя. За это время соавторы должны были бы не только заново отредактировать первую часть, перепечатать и выправить. Им нужно было бы успеть еще две части написать, отредактировать, перепечатать и выправить. Маловероятно, чтобы успели, даже если не принимать во внимание, сколько всего прочего Ильфом и Петровым тогда написано и опубликовано.

Но допустим, все так и было — завершили к началу 1931 года, затем сдали в редакцию журнала. Там должны были роман прочесть, принять решение, с цензурными инстанциями договориться. Далее — подготовка рукописи к публикации, согласованная работа редактора, корректора, художника. А впереди еще типографский цикл, несколько сверок. Получается, что на все про все — неделя. Вероятность подобного рода трудовых подвигов — с точки зрения журнальной технологии — уже рассматривалась нами применительно к истории «Двенадцати стульев». Нереально это.

Можно, конечно, предложить и другое объяснение: работа над романом фактически не прерывалась, а на исходе 1930 года соавторы лишь добавили несколько эпизодов, несколько сняли, отредактировали роман заново да изменили заглавие. Но это сути не меняет: описывая историю создания романа, Петров видел необходимость хоть как-то задержку публикации обосновать.

В архиве Ильфа и Петрова нет черновиков второй и третьей частей «Великого комбинатора». Однако это не значит, что они и не существовали. Черновиков «Двенадцати стульев» тоже нет. Есть лишь последний беловой автограф романа, который и перепечатывали. Ситуация с «Золотым теленком» аналогична: сохранился только последний беловой автограф второй и третьей частей.

Так что же все-таки произошло, почему роман опубликован лишь в 1931 году?

Вернемся к хронологии.

Итак, не позднее 1928 года Ильф и Петров уже приступили к новому роману. Понятно, что анонс в периодике вряд ли имел смысл до завершения публикации «Двенадцати стульев». Зато после, когда и книжный тираж разошелся с рекордной скоростью, реклама продолжения «Двенадцати стульев» была бы целесообразна — с коммерческой точки зрения. Новый роман следовало бы выпустить как можно скорее. А все иначе сложилось.

Профессиональные литераторы более года игнорировали коммерческую целесообразность — не анонсировали новый роман. Хотя работа шла довольно быстро. Затем сообщили о нем только иностранным читателям. И, набело переписав первую часть романа, отредактировав ее, перепечатав, вполне подготовив к публикации в журнале, прервали работу.

Выглядит это по меньшей мере странно. Однако при учете контекста биографического, равным образом политического, многое вполне объяснимо.

Начнем с биографического контекста. В редакции «Гудка» 1920-х годов была, как говорится, товарищеская атмосфера. В 1927 году руководил газетой И.М. Пирогов, приятель авторов «Двенадцати стульев». О нем в планах и набросках мемуарной книги Петрова сказано: «Ванька Пирогов. Вечеринки вскладчину…»[283].

Но в мае 1928 года ситуация изменилась: в редакторы передвинулся заместитель Пирогова — А.С. Богдасаров. Его партийный стаж тогда — шестнадцать лет. В советскую эпоху был следователем Московского революционного трибунала, председателем Тверского губернского суда, закончил позже Институт красной профессуры. Возглавив «Гудок», занимался преимущественно «укреплением трудовой дисциплины», что и отмечено мемуаристом: «Приходили с опозданием. Новый редактор обещал карать за это».

Трудно сказать, удалось ли Богдасарову решить проблемы «трудовой дисциплины», но прочие начинания, по словам Петрова, неудачами увенчались: «Новый редактор делает все, чтобы загубить газету в наиболее короткие сроки».

Такое мнение сложилось не только у Петрова.

К осени 1928 года знаменитая «Гудковская» «Четвертая полоса» радикально изменилась — с юмором и сатирой новый редактор фактически покончил, что сразу уменьшило популярность газеты. Упала и популярность журнала «Смехач», издававшегося как приложение к «Гудку».

Ко всему прочему, соавторы лишились влиятельнейшего покровителя. Нарбут был из партии исключен за поступок, недостойный коммуниста. 3 октября 1928 года «Правда» опубликовала соответствующее постановление ЦК ВКП(б).

Это был результат долгой интриги в ЦК партии. Нарбуту припомнили, что в 1919 году, арестованный сотрудниками контрразведки Добровольческой армии, он письменно заявил, что к большевикам не желает иметь отношения. В аппарате ЦК партии, где работал Нарбут, о давнем отречении знали. Что не влияло на карьеру: он считался креатурой Бухарина, занимался организацией советской печати, участвовал в антитроцкистских кампаниях. Однако в 1928 году Сталин, одолевший наиболее влиятельных оппонентов в партийной элите, расторг альянс с Бухариным. И креатуры недавнего союзника сразу ненужными оказались.

Опальный Нарбут утратил все посты. Что тут же отразилось и на ситуации в «Гудковском» холдинге. Ранее «Смехачом» фактически руководил В.А. Регинин, считавшийся нарбутовской креатурой. Понятно, что Богдасаров постарался от него избавиться. Да и от прочих «нарбутовцев» тоже — в газете и юмористическом журнале. Разумеется, финансовое положение Ильфа и Петрова оставалось достаточно стабильным: до июля 1928 года они получали гонорары за публикации в журнале «30 дней», затем вышло первое книжное издание. Но задача поиска нового места службы стала для соавторов актуальной.

К счастью для соавторов, быстро терявший популярность «Смехач» у «Гудка» был отобран и в октябре 1928 года передан давнему их приятелю — М.Е. Кольцову, редактировавшему журнал «Огонек». С начала 1929 года «Смехач» был преобразован в «Чудака». Так что задача поиска новой службы была сразу решена.

Кольцов не был так влиятелен, как Нарбут ранее, однако Ильфа и Петрова взял под защиту. Что же касается анонса нового романа, то пока шла журнальная публикация «Двенадцати стульев», завершились уже упомянутые майская кампания по борьбе с «правой опасностью в литературе» и «шахтинский процесс». Далее последовала антибухаринская кампания лета-осени 1928 года, обусловившая специфическое отношение к «Двенадцати стульям». Анонсы продолжения были явно неуместны. Правда, зимой 1929 года ситуация изменилась, а к весне она и вовсе стала благоприятной, но тут подоспел апрельский пленум ЦК партии, опять активизировалась борьба с «правым уклоном», разгорелась дискуссия о статусе сатиры. Вновь не до анонсов.

17 июня «Литературная газета» вывела «Двенадцать стульев» за рамки дискуссии. И все же было бы преждевременно сразу анонсировать продолжение сатирического романа.

30 июня во Франции издан роман Ильфа и Петрова. 15 июля «Литературная газета» публикует передовицу «О путях советской сатиры».

Итог дискуссии в целом подведен, сатирики могли вздохнуть с облегчением. Вероятно, тогда соавторы и собирались анонсировать новый роман — статья «Двойная автобиография», где упомянут «Великий комбинатор», датирована 25 июля. Неделю спустя она уже опубликована во Франции. 2 августа соавторы редактировали и переписывали набело первую часть «Великого комбинатора».

Дата начала правки и переписывания далеко не случайно совпала с датой публикации «Двойной автобиографии». Нет сомнений, что статья во французском еженедельнике была на родине авторов заранее согласована с цензурой. Цель в данном случае ясна: тираж французского перевода «Двенадцати стульев» разошелся быстро, статья — реклама нового романа, перевод которого на французский, надо полагать, тоже был предусмотрен заранее. Французское издание «Двенадцати стульев», как уже отмечалось, должно было стать доказательством свободы слова и печати в «стране социализма». Когда его планировали, издатели не могли предусмотреть столь быстрых политических перемен в СССР. За границей все шло своим чередом, хотя на родине авторов отношение к роману не раз менялось.

Наконец, ситуация опять стабилизировалась. И публикация «Двойной автобиографии» стала своего рода сигналом: роман, рекламируемый во Франции, нужно срочно готовить к изданию в СССР. Потому к 23 августа первая часть романа набело переписана. Далее рукопись перепечатана, главы распределены по журнальным номерам. На все должно было уйти около недели. Значит, работа над новым романам прервалась на исходе августа 1929 года. Причиной было, если верить Петрову, внезапное увлечение Ильфа фотографией.

Верить, конечно, не следует. А.И. Ильф, опубликовавшая дополненный вариант записных книжек отца, указывает, что фотоаппарат был куплен не в августе, а «в самом конце 1929 года»[284].

Казалось бы, невелика разница. На самом деле — принципиальная. Отсюда следует, что Петров не желал упоминать об истинных причинах перерыва в работе. Это отмечала Л.М. Яновская еще в начале 1960-х годов. По ее словам, «увлечение фотографией не мешало Ильфу вместе с Петровым писать рассказы для “Чудака” (некоторые из этих рассказов были позже использованы для романа или даже полностью включены в него). И любовь к фотографии не исчезла, когда Ильф и Петров через некоторое время вернулись к “Золотому теленку”. Думается, был здесь какой-то кризис, какие-то сомнения и колебания, а внешние обстоятельства послужили предлогом (в важность которого могли поверить и сами авторы), чтобы временно уйти от застопорившейся работы»[285].

Яновская не описала, что за «сомнения и колебания» обусловили решение соавторов «временно уйти от застопорившейся работы». Но для современников, знавших политический контекст рубежа 1920-1930-х годов (а таких еще оставалось немало), намек предельно был прозрачен. Ничего больше Яновская, публиковавшая исследование в СССР, и не могла бы добавить.

Со второй половины августа 1929 года начался очередной — четырехмесячный — этап дискредитации Бухарина как партийного теоретика. Соответственно, и антибухаринские публикации «Правды» становились все более частыми и резкими. А 24 августа — на следующий день после того, как Ильф и Петров закончили редактуру первой части нового романа, — «Правда» напечатала статью «Об ошибках и уклоне тов. Бухарина».

Назван там бывший главный редактор «лидером правых уклонистов». Обвинения, выдвинутые «Правдой», повторили почти все газеты и журналы. Бухаринские установки в области экономики и политики, связанные с продолжением нэпа, были объявлены «уклонистскими», необычайно опасными в период «обострения классовой борьбы».

Разумеется, литературу тоже не могли обделить вниманием. Традиционно именно с литературных вопросов — «сфера идеологии» — политическая полемика и начиналась. Главным образом поэтому и стала актуальна подготовка новой резолюции ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы». Прежняя, стараниями Бухарина принятая в 1925 году, была довольно либеральна к так называемым попутчикам — литераторам, признавшим советскую власть, но не вполне согласившимся с партийными задачами и методами их решения. Термин этот, заимствованный Луначарским из лексикона немецкой социал-демократии конца XIX века, был впервые использован в 1920 году и вскоре стал практически официальным благодаря статьям Троцкого о литературе. Бухаринская резолюция указывала на необходимость «терпимости» и «тесного товарищеского сотрудничества» с «попутчиками». В них видели «буржуазных специалистов», полезных, но отнюдь не бесспорно надежных — наподобие бывших российских офицеров в Красной армии. Или, что точнее, инженеров в советской промышленности.

Новая резолюция ЦК партии должна была утвердить и узаконить рапповское первенство, передать под рапповский контроль всю печать, способствовать «писательской консолидации» — ликвидации объединений «попутчиков», созданию единого Союза советских писателей, полностью управляемого партийными директивами. Что способствовало дискредитации Бухарина и как организатора прежней — нэповской — литературной политики. В экономике с «бухаринским либерализмом», т. е. «отказом от классовой борьбы», негласно связывали «шахтинское дело» и — как реакцию — чистку партии, чистку советского аппарата. Аналог должен был появиться и в литературе.

26 августа 1929 года — через два дня после антибухаринской статьи в «Правде» — «Литературная газета» напечатала статью рапповца Б.М. Волина «Недопустимые явления» — об издании за границей повести Б.А. Пильняка «Красное дерево» и романа Е.И. Замятина «Мы».

Так началась широкомасштабная травля — печально знаменитое «дело Пильняка и Замятина».

Стоит отметить, что тогда не было принципиальной новизны в самом факте иностранных публикаций. Даже и в эмигрантских издательствах или периодике. Тем более что советские издатели обычно не связывали себя нормами авторского права по отношению к иностранцам, почему и соблюдение прав советских литераторов за границей определялось почти исключительно произволом издателей. Однако Волин предложил иную интерпретацию: Пильняк напечатал роман за границей, потому как не нашлось «оснований к тому, чтобы это произведение было включено в общий ряд нашей советской литературы».

Аналогичное обвинение выдвигалось и против Замятина.

Выбор жертв весьма характерен: оба — знаменитости, у обоих в высшем партийном руководстве — давние приятели и покровители, о чем знали все коллеги-литераторы. При этом Пильняк считался вполне советским писателем, Замятина же, прославившегося еще в предреволюционные годы, называли «внутренним эмигрантом». В своего рода диапазоне — от вполне советского Пильняка до почти несоветского Замятина — мог найти себя каждый «попутчик»: лидер конструктивистов И.Л. Сельвинский или же лидер недавних лефовцев Маяковский, а с ним и теоретик формализма В.Б. Шкловский или классик символизма Андрей Белый, не говоря уж о литераторах рангом пониже. И каждому объяснили, что, во-первых, опасность есть всегда, связи тут не помогут, а во-вторых, вопрос о заграничных публикациях будет решаться теперь без участия авторов, зато обязательно участие в травле любого, кто будет объявлен врагом.

Статья Волина заканчивалась призывом: «Мы обращаем внимание на этот ряд совершенно неприемлемых явлений, компрометирующих советскую литературу, и надеемся, что в их осуждении нас поддержит вся советская общественность».

Она, по обыкновению, была наготове. За статьей Волина тут же последовали аналогичные «разоблачительские» выступления в печати и на специально созывавшихся собраниях писательских объединений. А первую полосу следующего номера «Литературной газеты», вышедшего 2 сентября, открывали аннотации публикуемых статей, весьма походившие на лозунги: «Против буржуазных трибунов под маской советского писателя. Против переклички с белой эмиграцией. Советские писатели должны определить свое отношение к антиобщественному поступку Пильняка». В том же номере секретариат РАПП обратился «ко всем писательским организациям и одиночкам — с предложением определить свое отношение к поступкам Е. Замятина и Б. Пильняка». Никакой двусмысленности не допускалось. Каждому литератору надлежало определить свою позицию. Это и был аналог чистки. «Жизнь формулирует перед попутчиками вопрос резко и прямо: либо за Пильняка и его покрывателей (так! — М. О., Д. Ф.), либо против них».

Истерия нарастала стремительно. 9 сентября «Литературная газета» сообщала на первой полосе: «Писательская общественность единодушно осудила антиобщественный поступок Пильняка». Красноречивы были и заголовки статей, посланных писательскими организациями в редакцию: «Повесть Пильняка — клевета на Советский Союз и его строительство», «Не только ошибка, но и преступление». Это было конкретизировано в лозунге-аннотации на первой полосе 16 сентября: «Против обывательских привычек прикрывать и замазывать антисоветский характер перекличек с белой эмиграцией и сведения их к “ошибкам” и “недоразумениям”».

Чем это чревато, современникам не нужно было объяснять. Писателю, которого признали «клеветником», грозила статья 58/10 или внесудебная ссылка. Соответственно, демонстративный отказ от участия в «литературной чистке», т. е. травле, равным образом приятельские отношения с «клеветником», могли быть интерпретированы в качестве «пособничества контрреволюционной деятельности». Со всеми вытекающими последствиями. К примеру, 20 сентября Волин напечатал в 18-м номере «Книги и революции» статью «Вылазка классового врага в литературе», И.А. Батрак в десятом номере журнала «Земля Советская» опубликовал статью «В лагере “попутчиков”», где о Пильняке и Замятине было сказано прямо: «Здесь примерно шахтинское дело литературного порядка».

Вздорность обвинений, как и отсутствие доказательств, не смущала разоблачителей. Многие даже не скрывали, что с криминальными сочинениями не ознакомились. Да и не в самих сочинениях было дело. Волинская статья в «Книге и революции» содержала предельно ясную формулировку цели: «Резолюция ЦК 1925 г. “О политике партии в области художественной литературы” должна быть внимательно просмотрена и дополнена директивами, которые соответствовали бы эпохе социалистического наступления, выкорчевывания остатков капитализма и все более и более обостряющейся классовой борьбе в нашей стране и, следовательно, в литературе». «Попутчикам», подобно «уклонистам» в ВКП(б), надлежало покаяться и признать правильность «генеральной линии», т. е. «гегемонию пролетарских писателей».

Как известно, «разоблачаемые» сначала пытались оправдываться, потом Пильняк покаялся и был прощен (до поры), Замятин же при посредничестве Горького добивался и в итоге получил подтвержденное лично Сталиным разрешение на выезд из СССР. Но это и доказывало, что участь любого, объявленного рапповцами врагом, предрешена: унизительное покаяние, согласие со всеми требованиями «разоблачителей», а иначе — окончание профессиональной деятельности в СССР как результат судебно или внесудебно определенных санкций или изгнания.

Перспектива была очевидна. О чем три года спустя и вспоминал Замятин. По его словам, «Москва, Петербург, индивидуальности, литературные школы, все уравнялось, исчезло в дыму этого литературного побоища. Шок от непрерывной критической бомбардировки был таков, что среди писателей вспыхнула небывалая психическая эпидемия: эпидемия покаяний. На страницах газет проходили целые процессии флагеллантов: Пильняк бичевал себя за признанную криминальной повесть (“Красное дерево”), основатель и теоретик формализма Шкловский отрекался навсегда от формалистической ереси; конструктивисты каялись в том, что они впали в конструктивизм, и объявляли свою организацию распущенной, старый антропософ Андрей Белый печатно клялся в том, что он в сущности антропософический марксист»[286].

В связи с этим положение Ильфа и Петрова существенно осложнилось. Благодаря вмешательству «Литературной газеты» они были избавлены от нападок, но на фоне вялотекущей полемики о допустимости сатиры в СССР «дело Пильняка и Замятина» могло привлечь нежелательное внимание к авторам опубликованного за границей сатирического романа. Так что шутка тех лет — «лучше попасть под трамвай, чем под кампанию» — оставалась для Ильфа и Петрова напоминанием о конкретной опасности. В этой ситуации явно не стоило анонсировать в СССР продолжение «Двенадцати стульев». Так что причиной перерыва в работе над романом, точнее — завершением романа, было вовсе не увлечение Ильфа фотографией.

В «деле Пильняка и Замятина» истерия пошла на убыль только на исходе октября 1929 года. Приучив большинство писателей к самобичеваниям и травле, партийное руководство произвело очередной маневр, признав, что в ходе кампании были допущены некоторые «перегибы». Вину за них, как водится, свалили на исполнителей. Сделавший свое дело Волин был переведен на работу в Нижний Новгород (хоть и ненадолго), понизили в должности и некоторых других руководителей кампании. В фельетоне «Три с минусом», что был опубликован «Чудаком» в 41-м (ноябрьском) номере, Ильф и Петров, описав одно из «разоблачительских» собраний литераторов как школьный урок, высмеяли и Волина, «первого ученика», и невпопад каявшихся коллег: «В общем писатели отвечали по политграмоте на три с минусом».

Формально соавторы следовали правилам игры, откликнувшись на «злобу дня», хоть и с опозданием. А то, что объектом сатиры были вовсе не Пильняк и Замятин, особо в глаза не бросалось.

Кстати, опасность тогда еще не миновала: истерия разоблачений «правых уклонистов» набирала силу. И хотя в ноябре 1929 года Бухарина вывели из Политбюро, а в декабре с небывалым размахом отмечался «во всесоюзном масштабе» день рождения Сталина, к пятидесятилетию ставшего полновластным хозяином СССР, анти-бухаринская кампания на том не завершилась. Для рекламы нового сатирического романа — время опять неподходящее. Тем более что в феврале 1930 года угроза нависла над покровителем Ильфа и Петрова: Кольцов проявил излишнюю самостоятельность, публикуя в «Чудаке» фельетоны о партийных руководителях достаточно высокого уровня, и журнал закрыли. Формальный предлог — «слияние» с другим сатирическим еженедельником, «Крокодилом».

Настроение соавторов выразительно передают лаконичные записи Ильфа весной 1930 года. Отмечено: «Поправки и отмежовки»; далее — зачеркнуто «Чистка НКПС. Харьковский процесс»[287].

Связь подсказана биографическим контекстом. Ильф как бывший сотрудник «Гудка» продолжал следить за событиями в Наркомате путей сообщения. А на так называемом Харьковском процессе, начавшемся 9 марта 1930 года в Харьковском оперном театре, рассматривалось дело Союза освобождения Украины («Стлки визволення Украши (СВУ)») — якобы выявленной сотрудниками НКВД антисоветской националистической организации. 19 апреля 1930 года Верховный суд УССР за «контрреволюционную деятельность» осудил сорок пять обвиняемых. Лидером «националистов» был объявлен академик С.А. Ефремов. Ячейками СВУ были объявлены Всеукраинская академия наук и Украинская автокефальная православная церковь.

Кольцов, впрочем, на этот раз легко отделался и быстро наверстал упущенное. Да и общественная истерия, т. е. борьба с «правым уклоном», пошла на убыль.

2 марта 1930 года в «Правде» (и других газетах) была напечатана статья Сталина «Головокружение от успехов», где руководитель привычно осудил «левацкие перегибы» в коллективизации сельского хозяйства в частности и в политике вообще, отрекся от ряда радикальных лозунгов, ранее использованных для шельмования Бухарина, ну и конечно, возложил вину на непосредственных исполнителей.

Для большинства советских граждан столь крутой поворот был неожиданностью. О чем свидетельствует, например, дневниковая запись М.М. Пришвина: «В деревне сталинская статья “Головокружение», как бомба взорвалась. Оказалось, что принуждения нет — вот что!»[288].

Статья стала эпохой в истории советской культуры. Например, в повести А.П. Платонова «Котлован» (не приводя другие примеры, в том числе хрестоматийные) неожиданный сюжетный поворот наступает, когда «спустилась свежая директива, подписанная почему-то областью, через обе головы — района и округа, и в лежащей директиве отмечались маложелательные явления перегибщины, забеговщины, переусердщины и всякого сползания по правому и левому откосу с отточенной остроты четкой линии…»[289].

Разумеется, «перегибщина, забеговщина, переусердщина» — не просто пресловутый платоновский язык, но доведение до предела тогдашнего официального дискурса. Так что комментаторы закономерно приводят в качестве пояснения практически те же фрагменты сталинской статьи, что и Пришвин[290].

В отличие от Пришвина, дневник Ильф не вел, но так же закономерно занес в записную книжку за июнь-июль 1930 года актуальный идеологически-морфологический ряд: «Смазывание. Скатился. Сползаешь»[291].

Как известно, Платонов в одной из рукописей указал в качестве дат работы над повестью: «декабрь 1929 — апрель 1930». Но, по мнению ряда специалистов, эти даты призваны «подчеркнуть хроникальность повести и относятся к времени действия»[292].

Нечто сходное произошло и с авторами дилогии. Тревожная весна сыграла роль той «оттепели», которая позволила вернуться к сюжетной схеме «Великого комбинатора». Конечно, статья Сталина в «Золотом теленке» — в отличие от «Котлована» — не упомянута. Но первая редакция «Золотого теленка» могла появиться лишь после статьи «Головокружение от успехов».

Яновская показала, что работа над второй частью романа велась в январе-марте 1930 года. Тогда, полагала она, в роман и попадает мотив «чисток»[293].

Это — веяние времени. Конкретный признак, локализующий время действия.

В «Великом комбинаторе» идеологема «чистка» никак не задействована, хотя кампания развернулась с июня 1929 года, если не раньше. Сталин на XVI съезде ВКП(б) счел нужным отметить: «Началось дело с того, что партия развернула широкую самокритику, сосредоточив внимание масс на недостатках нашего строительства, на недостатках наших организаций и учреждений. Еще на XV съезде была провозглашена необходимость усиления самокритики. Шахтинское дело и вредительство в различных отраслях промышленности, вскрывшие отсутствие революционного чутья в отдельных звеньях партии, с одной стороны, борьба с кулачеством и вскрывшиеся недостатки наших деревенских организаций, с другой стороны, дали дальнейший толчок самокритике. В своем обращении 2 июня 1928 года ЦК дал окончательное оформление кампании за самокритику, призвав все силы партии и рабочего класса развернуть самокритику “сверху донизу и снизу доверху”, “невзирая на лица”. Отмежевавшись от троцкистской “критики”, идущей с той стороны баррикады и имеющей своей целью дискредитацию и ослабление Советской власти, партия объявила задачей самокритики беспощадное вскрытие недостатков нашей работы для улучшения нашего строительства, для укрепления Советской власти. Известно, что призыв партии вызвал живейший отклик в массах рабочего класса и крестьянства. Партия организовала далее широкую кампанию за борьбу против бюрократизма, дав лозунг проведения чистки партийных, профсоюзных, кооперативных и советских организаций от чуждых и обюрократившихся элементов. Продолжением этой кампании является известное постановление ЦК и ЦКК от 16 марта 1930 года о выдвижении рабочих в госаппарат и массовом рабочем контроле над советским аппаратом (шефство заводов). Известно, что эта кампания вызвала величайший подъем и активность рабочих масс. Результатом этой кампании является громадный подъем авторитета партии среди трудящихся масс, рост доверия к ней со стороны рабочего класса, вступление в партию новых сотен тысяч рабочих, резолюции рабочих о желании вступить в партию целыми цехами и заводами. Наконец, результатом этой кампании является освобождение наших организаций от ряда косных и бюрократических элементов, освобождение ВЦСПС от старого, оппортунистического руководства»[294].

Сталинское указание на важность «обращения 2 июня 1928 года ЦК», разумеется, было воспринято как приказ. И Маяковский 2 июня 1929 года в «Рабочей Москве» опубликовал стихотворение «Вонзай самокритику!»[295]. Публикация была приурочена к годовщине пресловутого обращения. Маяковский постулировал: «Не нам / критиковать крича // для спорта / горластого, // нет, / наша критика — / рычаг // и жизни / и хозяйства. // Страна Советов, / чисть себя — // нутро и тело, // чтоб, чистотой / своей / блестя, // республика глядела».

Ильф и Петров, разумеется, видели, какие факторы определили официальный дискурс. Мотив «чистки» стал определяющим в «Золотом теленке». И там он настолько важен, что, можно сказать, все события романа проходят под знаком «чистки».

Новое возвращение к роману и завершение рукописи Яновская датировала летом 1930 года. Она соотнесла это с решениями XVI съезда ВКП(б), проходившего в конце июня — начале июля. Аргументировала, согласно требованиям эпохи, искренностью авторов как истинно советских писателей[296].

В опубликованном «Правдой» 3 июля «Заключительном слове по Политическому отчету» Сталин издевался над лидерами «правых». Однако начинал он примирительно и оптимистически: «Я говорил в своем докладе, что XVI съезд партии является одним из тех немногих съездов в истории нашей партии, на котором нет сколько-нибудь оформленной оппозиции, могущей выставить свою собственную линию и противопоставить ее линии партии. Оно, как видите, так именно и вышло на самом деле. На нашем съезде, на XVI съезде партии, не оказалось не только оформленной оппозиции, но не нашлось даже маленькой группы или даже отдельных товарищей, которые считали бы правомерным выйти здесь на трибуну и заявить о неправильности линии партии»[297].

По мнению О.В. Хлевнюка, XVI съезд отнюдь не завершил борьбу Сталина с оппонентами. Он был подготовкой к «окончательному решению проблемы “правых”»[298]. Решить «проблему» было непросто. Авторитетный историк акцентировал и подготовку к смещению А.И. Рыкова, который еще занимал пост главы советского правительства.

Однако для стороннего наблюдателя, точнее, читателя официальной прессы, актуальность борьбы с «правыми» и «левыми» несколько отошла на второй план. Стране предстояло лишь процветать под руководством монолитной партии, а «бюрократизм» и другие недостатки должны были исчезнуть в результате «чисток», «критики» и «самокритики».

Что до Ильфа и Петрова, то они могли наконец завершить роман. Восемь ранее написанных глав были существенно переработаны, книга получила новое заглавие, появилось совсем другое начало, некоторые эпизоды Ильф и Петров исключили. Этапы работы соавторов отражены в машинописи, которую мы использовали, впервые готовя к публикации роман без цензурных искажений[299].

Журнальная публикация «Золотого теленка» началась в 1931 году — с январского номера того же самого иллюстрированного ежемесячника «30 дней». В.И. Нарбут более не руководил журналом, однако нет основания сомневаться, что и новый главный редактор ждал продолжения «Двенадцати стульев». Договоренность была заранее достигнута, без этого и публикация невозможной оказалась бы.

Новым главным редактором «30 дней» был В.И. Соловьев, тоже партийный функционер высокого ранга. Теперь его авторитет был защитой журнала и публиковавшихся там писателей. Однако злоключения романа еще не кончились — после седьмого номера публикация была прервана.

Вместо очередных глав новой книги в августовском номере помещена статья Луначарского об авторах романной дилогии. Полиграфически это было сделано даже вызывающе: на журнальном развороте — портреты обоих и обозначающее тему заглавие «Ильф и Петров»[300].

Причина внезапного появления статьи была известна очень немногим. Влиятельный критик дал, по сути, ответ цензуре. Объяснил, что Ильф и Петров никаких запретов не нарушали, стало быть, решение прекратить столь демонстративно публикацию — необоснованное.

Редакционное примечание гласило: «Статья тов. А. Луначарского является предисловием к американскому изданию книги И. Ильфа и Е. Петрова». Намек был прозрачным. Осведомленные современники не могли не понять, что вопрос о выпуске за границей романа советских писателей — с предисловием Луначарского! — согласован в партийных инстанциях. Значит, согласован был и вопрос о советском издании.

Таким образом, редакция не столько дерзила, сколько показывала, что мнение цензуры учла. Подразумевалось, что лучше б, конечно, было предварить выпуск романа статьей Луначарского, но получилось — как получилось. Публикация продолжилась в сентябрьском номере и завершилась декабрьским.

Цензоры с дерзостью редакции не смирились и нанесли ответный удар. 7 декабря 1931 года руководство Главного управления по делам литературы в печати направило в Организационное бюро ЦК ВКП(б) обзор периодики. О журнале «30 дней» там сказано: «В ряде номеров печатался “Золотой теленок” Ильфа и Петрова — пасквиль на Советский Союз, где банда жуликов совершенно безнаказанно обделывает свои дела. Дальнейшее печатание этого пасквиля было прекращено Главлитом. Редакция ответила на это помещением во всю страницу портретов авторов и возмутительной статьей Луначарского…»[301].

Трудно судить, повлиял ли донос хоть как-нибудь на судьбу авторов «Золотого теленка». Им в дальнейшем разрешались заграничные командировки, что само по себе о благонадежности и принадлежности к советской элите свидетельствовало. Правда, советское книжное издание романа появилось лишь три года спустя — позже, чем американское[302]. Но это уже другая история.