Мои погоны

23

Десантники «стояли» в лесу, километрах в шести от железнодорожной станции, находившейся на полпути между Москвой и Ивановом. Часто шли дожди, пахло прелыми листьями и грибами, земля, покрытая толстым слоем побуревших иголок, мягко пружинила под ногами; попискивали синицы, какая-то птичка несмело выводила два-три коленца и тотчас смолкала. Сквозь оголенные ветки с остатками пожелтевших, начавших сморщиваться листьев виднелось небо, похожее на застиранную простыню. Осень все больше и больше вступала в свои права, но иногда выдавались на редкость солнечные дни с теплым ветерком, ласкающим лицо, и тогда откуда-то появлялись большие золотистые мухи; они садились во время перекура на потемневшие от пота гимнастерки и нежились, трогая лапками блестящие, как у стрекоз, крылья. Прежде я никогда не видел таких мух и гадал про себя — кусаются они или нет.

А ночью было прохладно. Я лежал лицом вверх, укрывшись до подбородка плащ-палаткой, под которую проникал вызывающий зевоту холодок, и думал, что до Москвы отсюда рукой подать, но, как говорится, близок локоток, да не укусишь. Мне хотелось снова повидаться с матерью. «Может быть, последний раз в жизни!» — мрачно подумал я: утром предстоял прыжок. Я не верил в то, что могу погибнуть, но все же думал об этом — мысль о смерти позволяла расслабиться, пожалеть самого себя.

О предстоящем прыжке мне сказали во время обеда, и до самого ужина я мысленно ругал себя за то, что согласился стать десантником. «Зато повар к тебе благоволит», — утешил я сам себя. Наш повар действительно ко мне благоволил, и я в благодарность за это выслушивал его байки, что кормить десантников по первой норме приказал сам Верховный.

— А десантироваться пойдем — шоколад выдадут, — утверждал повар.

«Житуха!» — радовался я. А теперь расплачивался за кашу с мясом и полбуханки хлеба на брата страхом. Я ненавидел себя, но ничего не мог поделать — страх был, как паутина.

Генка Волчанский, тоже «забритый» в десантники (я лежал с ним под одной плащ-палаткой), спросил:

— Дрейфишь?

— А ты?

— Есть немного.

«Все дрейфят», — приободрился я. Решил не думать о предстоящем прыжке, но долго не мог успокоиться: перед глазами все время возникал мой труп с нераскрывшимся парашютом на спине. Потом, как это бывало и раньше, во мне «перегорело», нервная энергия иссякла, я почувствовал себя уверенней и не вспоминал о прыжке до тех пор, пока около нас не «приземлился» Файзула Касимов — разбитной, дерзкий на язык татарин. Держался он особняком. После отбоя исчезал куда-то.

— К бабам, наверное, шастает, — предположил Генка.

— Наверное, — согласился я.

Вскоре я стал думать по-другому.

Невдалеке от нашей части находилась деревня. Там были девчата, благосклонно относившиеся к десантникам. Солдаты частенько наведывались к ним. Волчанский тоже решил «отметиться», пригласил меня, но я не пошел.

Вернулся Генка под утро. Залезая под плащ-палатку, произнес довольно:

— Классные девчата!

Эти слова возбудили зависть, и, чтобы избавиться от нее, я стал думать о Зое и… Зине. Сам не знаю почему, но я уже давно думал о них одновременно. И ничего не мог поделать. Когда начинал думать о Зое, перед глазами появлялась Зина, когда мысленно разговаривал с Зиной, возникала Зоя.

У одинокой старухи, жившей на окраине этой деревни, кто-то украл козу Машку. И написал на двери сарая: «Ваша коза, бабуся, ушла служить в воздушно-десантные войска».

Старуха, понятное дело, подняла вой. Начальство переполошилось. Штабные офицеры вместе с командирами рот и взводными сновали по землянкам, пытливо всматривались в наши лица. А мы базарили. Одни восхищались остроумием жулика, другие называли его мародером. Файзула напевал вполголоса:

— Жил-был у бабушки серенький козлик…

Мне почудилась в его голосе фальшь, бравада, и я подумал: «Должно быть, он украл». Поделился с Генкой.

— Знаешь поговорку, — ответил он, — не пойман — не вор.

Это меня не убедило. Я стал относиться к Касимову с недоверием.

Когда Файзула «приземлился», я решил: «Неспроста». Он похлопал себя по карманам.

— Спичек нет?

— На! — Генка протянул ему коробок.

— В штаны еще не наложили?

— С чего бы?

— А прыжок?

— Иди ты, — беззлобно сказал Волчанский.

Файзула рассмеялся, стал раскуривать папироску, делая глубокие затяжки. Красноватый огонек осветил его лицо — толстогубое, скуластое, с тонкими нитями бровей.

— Пока вы — храбрые, — сказал Файзула. — Посмотрим, какими утром станете.

— Прыгнем, — отозвался Генка.

— А вдруг?

— Что?

— Вдруг парашют не сработает?

— У тебя сработал, а у нас нет? Брось пугать — не маленькие.

— Я и не пугаю, — произнес Файзула и стал рассказывать о парне, у которого оборвалась фала, соединяющая парашют с самолетом. — Шлепнулся тот парень — ни одной косточки целой.

«Этого еще не хватало!» — испугался я.

— В соседней роте тоже недавно случай был, — продолжал Файзула, сопровождая речь энергичными жестами, отчего огонек папироски то стремительно взлетал, то падал. — У одного парнишки основной не раскрылся. Думали — хана ему. А он сообразительным оказался — «запаску» раскрыл. Приземлился — белый весь. За находчивость ему благодарность объявили и в отпуск отправили. Ярчук его фамилия.

— Как, как? — воскликнул я.

— Ярчук, — повторил Файзула.

— Плотный такой?

— Ага.

— Он в Горьком служил?

— Вроде бы.

— Знаю его! — объявил я.

— Толковый парень, — сказал Файзула. — Сегодня ночью прибудет. Сегодня ночью у него отпуск кончается.

Из землянки — длинной, низкой, похожей на овощехранилище, вышел, скребя под мышками, командир нашего отделения сержант Божко, кряжистый, как пень, парень, с лицом изрытым оспой. К Файзуле сержант тоже относился с недоверием и даже сказал мне, что козу, наверное, украл он, Касимов.

— Почему так считаешь? — поинтересовался я.

— Больше некому, — сказал Божко. — Уж очень шустрый этот Файзула. За ним глаз да глаз нужен.

К Божко я проникся симпатией с первого дня. Когда нас, новичков, распределяли, командир взвода лейтенант Сорокин сказал:

— Служить будете в третьем отделении. Сержант Божко объяснит вам, что и как.

— Пошли, хлопцы, — буднично сказал сержант.

Подведя нас к землянке, он с гордостью объявил:

— Сами рыли.

Я спустился в землянку, по обе стороны которой смутно вырисовывались нары, сколоченные из плохо очищенных бревен, и сразу почувствовал: кусает кто-то.

— Вши? — спросил Генка.

— Вшей у нас нема, — обиделся Божко. — Блохи! Лично я на них — ноль внимания.

Сказав это, сержант сплюнул, выразив таким образом свое отношение к этим насекомым. «Увидел бы Казанцев», — подумал я и усмехнулся.

— Чего ты? — Божко посмотрел на меня.

— Старшину вспомнил.

— А-а… — Божко понимающе кивнул.

— Жгут! — воскликнул Генка, словно блошиные укусы доставляли ему удовольствие.

— Ага! — весело откликнулся сержант. — Те, у которых кожа послабже, не выдерживают — на воле спят.

Говорил Божко с нами, как равный с равными. Это понравилось мне: да сих пор сержанты и старшины, за редким исключением, не упускали случая показать дистанцию, которая отделяет их, младших командиров, от меня, простого солдата.

Я подружился с Божко — он привлекал меня степенностью, рассудительностью, умением ладить с людьми.

Я и Генка спали из-за блох на открытом воздухе. Божко часто присоединялся к нам. Глядя на посеребренные луной облака, говорил:

— А у нас на Украине небо другое.

— Лучше? — спрашивал я.

— Лучше, — твердо отвечал Божко.

— Зато у нас леса! — восклицал я.

— И у нас леса, — не сдавался сержант.

— Ну это ты того, привираешь, — недоверчиво произносил я. — Украина — это степь.

— И степь, и лес, и горы, — подхватывал Божко. — После войны приезжай в гости — сам увидишь. Я в Черниговской области живу. Там природа — поискать только. Варениками угощу.

— Вкусная штука?

Божко причмокивал.

— Вкусней их ничего нет!

Иногда он становился грустным, задумчивым, и тогда я понимал: он вспоминает свой дом, свое село, в котором не был несколько лет — когда началась война, Божко отбывал действительную.

— Из дома пишут? — интересовался я.

— Пишут, — отвечал Божко.

— Что пишут?

— Разное. Пишут, что немец сильно лютовал — до сих пор в землянках живут. После войны придется вкалывать засучив рукава. Шутка ли, все заново надо будет строить. Приеду домой — первым делом хату построю. Большую хату, намного больше той, что была. Если время будет, приезжай на новоселье.

— Обязательно! — пообещал я.

…Божко прислушался к разговору, хмыкнул, потом сказал:

— Не робейте, хлопцы!

— Эх, сержант! — огорчился Файзула. — Не дал пощупать ребятишек. Знать хочется, с кем воевать придется. Не люблю пугливых — на овец похожих.

— Или на козу, — спокойно произнес Божко.

Наступила тишина. Было слышно, как скрипят сосны и шелестит потревоженная ветром сухая листва.

— Это еще доказать надо, — возразил Файзула. Я определил по его голосу — он усмехается.

— Сукин ты сын! — воскликнул Божко. — Совести у тебя — кот наплакал.

— Зачем ругаешься? — обиделся Файзула. — Доложи, кому следует, только не ругайся.

— Если грешен, сам признайся! — сказал Божко.

Закончить разговор не удалось — кто-то крикнул:

— Шухер!

Из-за деревьев показался взводный. Днем он щеголял в полной форме, а сейчас на нем белела, выделяясь в темноте, нательная рубаха. Эта нательная рубаха с завязочками вместо пуговиц превращала лейтенанта в такого же солдата, как и мы.

— О чем разговор, хлопцы? — спросил Сорокин.

— За жизнь калякаем, — ответил Божко и кашлянул, предупреждая нас — молчок, мол.

— Ну и как она, жизнь?

— Идет помаленьку, — не меняя интонации, проговорил Божко. И снова кашлянул. — Касимов новичков просвещает.

— Храбрые новички, товарищ лейтенант! — вступил в разговор Файзула. — С любой высоты, хвастают, сиганем.

— Прыгнут! — Командир взвода кивнул. — Комбриг приказал не тянуть с этим делом.

— Значит, скоро? — оживился Файзула.

— Что?

— Десантироваться? Правильно я понял, товарищ лейтенант?

— Может, правильно, а может, нет.

Уклончивый ответ распалил ребят. Посыпались вопросы:

— Куда сбросят?..

— Когда?..

— Всех или?..

— Стоп, хлопцы! — Сорокин поднял руку. — Я же не пророк. Получим приказ — узнаем. А сейчас спать!

Когда лейтенант ушел, Божко сказал:

— Человек — наш взводный!

— Толковый, — согласился Файзула. — Говорят, в солдатской лямке ходил.

— Два года, — подтвердил Божко. — Потом его на офицерские курсы определили. Солдаты для него, что дети для отца.

«Верно, — подумал я. — Он хоть и взводный, но свой в доску». И еще я подумал, что ВДВ — так сокращенно назывались воздушно-десантные войска — отличаются от других войск не только сытным пайком, но и отсутствием строевой. Ее заменяет тактика, изучение стрелкового оружия. Две недели, проведенные в ВДВ, дали мне гораздо больше, чем месяц службы в Горьком. Я уже неплохо стрелял (из десяти возможных выбивал шесть), научился владеть финкой. Финка, вложенная в ножны, болталась на ремне. Я даже спал с ней. Финки выдавались всем десантникам.

— По личному указанию Верховного, — объяснили нам в первый же день.

Верховного десантники вспоминали часто. Говорили о нем с нотками снисходительности, как говорят взрослые дети о своих отцах. Божко утверждал, что каждый десантник может в любое время обратиться к Верховному.

— У него на письменном столе списки всех десантников, — утверждал Божко.

— И мы в них? — спросил Генка.

— Конечно!

«Вот это да!» — удивился я, хотя и не поверил.

Ветер утих. Стал накрапывать дождь. «Завтра утром, — снова подумал я. — Завтра шмякнусь — и прощай Зоя». Попытался представить, как она будет плакать, но ничего не получилось — все время возникало Зинино лицо: она улыбалась мне, а я, помимо воли, ей.

Генка тоже не спал. «Хорошо бы дождь до утра не кончился», — помечтал я: в ненастную погоду прыжки отменялись…

Проснувшись, я увидел небо — сплошную синь. «Значит, прыгать». — И я загрустил.

После завтрака Божко сказал:

— Айда, хлопцы!

Мы влезли в кузов полуторки и поехали на аэродром. Машина часто останавливалась, принимая новых и новых пассажиров — тех, кому предстояло прыгать. Дорога петляла по лесу, как убегающий уж. Потом грузовик покатил по полю — туда, где выделялись контуры «дугласов», с которых, как сказал Божко, нам придется прыгать недели через две.

Машина остановилась метрах в десяти от «дугласов», около аэростата. Десантники называли его «колбасой». Под «колбасой» покачивалась огромная корзина с узкой дверцей.

Мы слонялись вокруг «колбасы». И, должно быть, напоминали щенят, в которых страх борется с любопытством. Генка потянул рукой трос, свитый из тоненьких проволочек.

— Не балуй! — рявкнул крепыш в комбинезоне, с лычками младшего сержанта на погонах.

Крепыш обернулся, и я узнал Ярчука. На его груди блестела медаль «За отвагу».

— Здорово!

— Какими судьбами? — Ярчук выкатил глаза.

— Вторую неделю тут. Сразу после госпиталя.

— Значит, повоевал?

— Повоевал. А ты, вижу, не только повоевал, но и отличился?

— Было. — Ярчук чуть выпятил грудь.

— А Фомин где?

— Воюет.

— От Кольки Петрова не приходило письмо на мое имя?

— Приходило, приходило! Оно у старшины хранится.

— Кстати, как он? И Старухин, Паркин — что с ними?

— Когда уезжал, на месте были. Старухин, слышал, на фронт собирался. Казанцев тоже рапорт накатал. А Паркин подлизывается к Коркину.

— Тоська по-прежнему ворует?

— Поприжали ее. Казанцев постарался. Дотошный, доложу тебе, мужик! — В голосе Ярчука прозвучало одобрение.

— Слушай, — я доверительно наклонился к нему, — не страшно прыгать?

— Прыгнешь — узнаешь.

— А ты прыгал?

— Еще бы! Двенадцать раз. Недавно инструктором стал. Ведь из радиополка меня прямо в ВДВ направили. Я и радистом могу. — Ярчук вынул папироску, сделал глубокую затяжку и зычно крикнул: — Добровольцы есть?

Вышли три парня. Ярчук скользнул по их лицам взглядом:

— Надевайте парашюты!

Парни надели парашюты, направились гуськом к корзине. Ярчук смял в пальцах окурок и двинулся следом. Когда ребята разместились, крикнул:

— Давай!

Лязгнула лебедка, «колбаса» стала набирать высоту. Трос кончился, и она застыла в воздухе, как собака на поводке. Прошло несколько минут. И вдруг я увидел: из корзины вывалился человек. Внутри все сжалось. В это время от человека отделилась белая полоска. Прошло еще несколько секунд, и раскрылся парашют.

Когда ребята приземлились, «колбаса» спустилась, и Ярчук, не вылезая, крикнул:

— Следующие!

— Давайте, хлопцы, — Божко кивком показал мне и Генке на корзину.

Меня охватила паника, но я не поддался ей, влез в корзину, присел на корточки в углу. Напротив меня расположился Генка.

— Еще одного! — крикнул Ярчук.

Кто-то прижался к моему плечу.

— Давай! — Снова лязгнула лебедка. Корзина раскачивалась. «Снизу это незаметно», — подумал я и вцепился рукой в борт.

Ярчук усмехнулся.

— Кто первым?

Все промолчали.

— Тогда ты! — Ярчук показал на меня.

Я натянуто улыбнулся.

— Давай, давай, — поторопил Ярчук.

— Голова разболелась, — попытался схитрить я.

— Это ничего. — Ярчук открыл дверцу и…

Все случилось так быстро, что я не успел сообразить. Соображать я стал уже в воздухе, когда раскрылся парашют. Я вспомнил: надо подтянуться на стропах. Обхватил их руками, сложил, как учили, ноги и стал ждать. Увидел ребят, задравших головы. Ветерок обдувал лицо. Было приятно.

Приземлился я на пашню. От радости забыл отстегнуть парашют. Сел на разопревшую от жары землю и заорал во всю глотку:

— И-го-го!

Налетел ветерок. Купол парашюта наполнился воздухом, меня поволокло по пашне. Я «погасил» парашют и почувствовал себя десантником…

С «колбасы» мы прыгали еще несколько раз. Ярчук спрашивал:

— Сам прыгнешь или?..

— Сам! — отвечал я и смело подходил к дверце.

Предстояли прыжки с самолета. Все утверждали — это посложней.

— Главное, Жорка, не робей и о «запаске» помни, — напутствовал меня Божко. — А то многие теряются и тогда — похоронный марш.

Прыгнуть с самолета не пришлось. Накануне прыжка бригаду подняли ночью по тревоге, погрузили в теплушки и отправили на фронт. Мы думали, что будем десантироваться. Но нас привезли в Венгрию и сказали:

— Отныне вы пехота!

Файзула выругался, а я сказал себе: «Теперь лишь голубая окантовка на погонах будет напоминать нам о прыжках, о тактических учениях — о том, что совсем не похоже на фронт».