Мои погоны

31

Было тепло и душно. Воздух казался вязким, густым. На лавочке, скрестив на набалдашнике руки, сидел Коленька. Стало жалко дурачка, слабого, беззащитного. Я вернулся, отломил от буханки здоровенный кусок, молча протянул его Коленьке.

— Что, что? — заволновался дурачок. Надкусил хлеб и спросил с набитым ртом: — Кто принес?

Я не ответил.

Крымский мост. Одноэтажный деревянный домик: покосившийся, ветхий — того гляди развалится. Обитай мешковиной дверь. Постучал.

Девочка лет двенадцати с такими же, как у Кольки, глазами-плошками открыла дверь. Она была бледна и очень худа, под глазами лежала несвойственная возрасту синь.

— Брат твой, Коля, дома? — спросил я.

Девочка молчала.

— Я товарищ твоего брата, — сказал я. — Вместе служили.

Девочка молчала. Ее глаза были не по-детски грустны.

— Скажи ему — Жора пришел. Саблин, мол.

Девочка всхлипнула и, по-бабьи закрыв лицо руками, разрыдалась.

Ничего не понимая, я вошел в комнату с тюлевой занавеской на маленьком окне, с квадратным столом посередине, с двуспальной кроватью, увенчанной четырьмя никелированными набалдашниками, горой подушек, накрытых пестрой тканью; около стены стоял продавленный диван с мутноватым зеркалом в высокой спинке.

Но все это — тюлевую занавеску, квадратный стол, двуспальную кровать, продавленный диван — я рассмотрел уже после, а первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошел, непрошеный, в комнату — была большая фотография Кольки в рамке, обшитой черной материей, с прикрепленным к ней орденом Отечественной войны второй степени.

Колька был похож на родителей: на женщину с плоской грудью — она шила возле окна, подняла при моем появлении голову — и небритого мужчину, подкатившего ко мне на громыхавшей подшипниками тележке, к которой было прикреплено ремнями его туловище.

«Так вот почему Колькин отец не писал домой», — сообразил я и почувствовал — задрожали пальцы.

Ничего не спрашивая, инвалид оттолкнулся от пола деревяшками, подкатил к стулу, хлопнул по сиденью рукой:

— Садись, солдат!

Девочки смотрели на меня Колькиными глазами. Мать тоже смотрела на меня, и я видел, как тяжелеют ее веки и вздрагивают губы.

Я назвал себя.

— Знаю, — сказала Колькина мать. — Сын писал про вас.

— Давай познакомимся, солдат, — Колькин отец протянул мне руку, — тем более что ты, оказывается, друг-приятель ему. Саклин, значит?

— Саблин, — поправил я.

— Извиняй, солдат, — сконфузился инвалид. — Слабоват я по части фамилий, все время путаю. А зовут меня, солдат, как и сына, Николаем, по батюшке Васильевичем буду. А она, — Николай Васильевич кивнул на жену. — Марья Васильевна. Мы с ней почти что тезки. Дочки сами представятся — не маленькие.

— Нина, — сказала старшая, светловолосая девочка с едва наметившейся грудью.

— Аня, — шмыгнула носом та, что открыла мне дверь.

— Маруся, — протянула худенькую, золотушную руку младшая и вздохнула не по-детски.

— Вот и познакомились, — сказал Николай Васильевич.

Я поставил на стол бутылку.

— Доброе дело! — оживился инвалид и стал расстегивать ремни, прикрепляющие его к тележке. — Помянем нашего сынка честь по чести, как по русскому обычаю положено.

— Может, не надо, Коль? — полувопросительно произнесла Мария Васильевна. — Тебе же вредно.

— Ничего, мать, немножко можно! — Отделившись от тележки, Николай Васильевич ловко взобрался на стул. — Сообрази-ка нам закусить.

Мария Васильевна замялась, посмотрела на мужа. Тот понял ее взгляд, повернулся ко мне:

— Извиняй, солдат, если закуска будет не та. Сам видишь, небогато живем: вон их, ртов-то сколько! Каждой обувку, каждой платьице надо да разные ленточки-бантики. Раньше я домой тыщу чистыми приносил, а теперь — пенсия. Правда, райсобес подбрасывает кое-что: то орде-рок на отрез, то пособие, но все равно — маловато. Старшая вон школу бросать хочет, на работу устраивается. Может, оно и правильно — все ж копейка в дом. А младшеньких мы вытянем. Верно, мать?

— Верно, верно, — закивала Мария Васильевна. И добавила виновато: — Вот только не придумаю, что на стол подавать. Лук у меня есть и хлебца немножко.

— А соль? — воскликнул Николай Васильевич. — Лук с солью — закусь наипервейшая. Тащи, мать, то, что есть. Не в обиде будешь, солдат?

— Не беспокойтесь понапрасну, — сказал я, пожалев, что не захватил часть пайка, выданного мне в госпитале.

Мария Васильевна позвала старшую дочь и вышла с ней.

— Вот так и живем, солдат, — вздохнул Николай Васильевич. Дотронувшись пальцем до бутылки, добавил: — Он ее и в рот не брал. Когда на фронт уходил, ему шестнадцать было. Помню, раздобыл четвертку, ему налил. А он: «Спасибо, батя, не хочу!» Сказал, что до самой смерти пить ее не будет. Жене понравилось это. Да и мне, признаться, по нутру пришлось. Я до войны не очень-то баловался этим. А сейчас тянет. С горя, видать: сам калека и сына единственного потерял. Ведь я почему с госпиталя не возвращался? Обуза, думал, лишний рот. Почти год не писал, а потом не выдержал. От сына письмо получил. — Николай Васильевич поскреб щеку, усмехнулся. — Расчехвостил меня Колька — не приведи бог. Вскорости после этого он и погиб. Вернулся домой — аккурат через месяц похоронка. Орденом его посмертно наградили. В военкомате сказали, что он сам напросился с разведчиками в тыл к немцам. Собрали они сведения и тут осечка — засекли. До последнего патрона отбивались. А разведданные Колька по рации передал.

— Он хорошим радистом был, — вспомнил я. — Сто тридцать знаков в минуту принимал. И передавал столько же.

— Я не мастак в этом деле, — признался Николай Васильевич.

— Сто тридцать знаков в минуту — это очень много, — объяснил я.

Инвалид помолчал.

— Заика вручил орден, офицер.

— Шубин?

— Может, и Шубин — жена получала орден.

«Шубин, — решил я. — Ведь мы с Колькой из одного военкомата».

Мария Васильевна внесла очищенные луковицы, крупную соль в деревянной солонке, несколько ломтиков хлеба.

— Как фамилия офицера, который вам Колин орден вручал? — спросил я.

— Он не назвал себя, — ответила Мария Васильевна.

— А какой он из себя?

Хозяйка смущенно улыбнулась.

— Мне в тот день не до него было. Вроде бы среднего роста, с протезом — это я точно помню.

— Шубин! — уверенно сказал я. — Мы с ним большие друзья. Завтра обязательно навещу его.

— Не застанете, — возразила Мария Васильевна. — Говорил он, когда орден вручал, что последнюю неделю служит. На отдых его отправили — здоровье лечить.

— Да-а… — Николай Васильевич вздохнул. — Давай, солдат, помянем Колю, дружка твоего и сына нашего.

Мы выпили. Мария Васильевна пить не стала — только пригубила рюмку.

Инвалид хмелел. Его глаза затуманились, лицо покраснело. Он стал ругать какого-то Лапушкова.

— Из-за него, паразита, я ног лишился!

— Полно, отец, — сказала Мария Васильевна. — Может, не виноват он.

— Виноват! — Николай Васильевич трахнул кулаком по столу. — Я ему, обормоту, говорю: откатим орудие в кусточки — маскировка все ж, а он уперся, как баран. Тут нас и накрыло.

— Живой он остался? — спросил я.

— Кто?

— Лапушков этот.

— Навряд ли. — Николай Васильевич уронил голову на стол.

«Пора!» — подумал я. Попрощался с девочками — с каждой за руку. Оставил Марии Васильевне домашний адрес — на всякий случай.

— Заходите, — пригласила она.

— Обязательно! — Мне хотелось помочь этим людям, хотелось сделать для них все, что было в моих силах.

Петровы жили неподалеку от Зины. Я увидел ее дом и решил зайти к ней: эта девушка по-прежнему волновала меня.