Мои погоны

25

Первое и второе отделения направились прямо, а мы свернули в окоп и петляли до тех пор, пока не очутились около блиндажа, устроенного под кустарником. Божко откинул плащ-палатку, заменявшую дверь:

— Есть кто?

— Есть, есть, — отозвался чей-то ужасно знакомый мне голос, и из блиндажа вывалился Лешка Ячко с запавшими глазами, щетиной на лице, с обгоревшими бровями. Ворот его гимнастерки с надорванным рукавом, зашитым грубыми стежками, был расстегнут, виднелась коричневая от загара шея с подтеками грязи.

— Лешка!

— Ба, ба, ба, — проговорил Ячко, растягивая в улыбке рот.

— Лешка! — Я не в силах сдержать радость, толкнул его в грудь.

Лешка тоже толкнул меня.

— Вот уж поистине: гора с горой…

— Я сам только что думал об этом! — перебил я.

Мы снова потолкали друг друга, бормоча что-то.

— Земляк? — спросил Ярчук.

— Нет, — откликнулся я. — В госпитале вместе лежали.

— Ясно. — Божко кивнул. — У солдата сейчас один путь: передовая — госпиталь, снова передовая и снова госпиталь.

— На этот раз обошлось! — Лешка рассмеялся. — На переформировку отправляют. Мне, хлопцы, до смерти хочется в баньке попариться, покемарить минут шестьсот и поиграть с красивой женщиной.

— Это хорошо, — подал голос Генка.

— Это хорошо, — как попугай, повторил я.

Ячко перевел взгляд на меня:

— Кстати, как у тебя на сердечном фронте?

— Полный порядок!

Ячко кивнул, но я по его глазам понял — не верит. Повернувшись к Божко, Лешка спросил:

— Вместо нас, значит?

— Точно, — подтвердил сержант.

— Даже не верится. — Ячко снова рассмеялся. — Располагайтесь, хлопцы, да только поживее — в шестнадцать ноль-ноль «он» дает прикурить.

Лешка произнес эту фразу с презрительной интонацией. Он, видать, был невысокого мнения о здешних фрицах, которые «прикурить» давали по расписанию.

— Прощай! — Лешка стиснул мою руку. — Может, свидимся еще раз, если живыми останемся. — Он вскинул на плечо автомат стволом вниз и добавил, обведя взглядом ребят: — Удачи вам, хлопцы!

— Погоди, — остановил его Божко. — Поподробней расскажи — что тут и как?

— А что рассказывать-то? — Лешка усмехнулся. — В шестнадцать ноль-ноль все сами узнаете. Иной раз «он» такой сабантуй устраивает, что тошно становится. Только и мы — не дураки. Зарылись, как кроты, — выкури-ка!

Божко с видом знатока посмотрел на блиндаж:

— Крепкий!

— Крепкий, — согласился Ячко. И спросил: — Верно, что вы десантники?

— Точно! — Сержант ткнул пальцем в голубую окантовку.

— Ну тогда выстоите! — сказал Лешка. — Десантники, я слышал, народ отчаянный.

— Конечно, отчаянный! — Файзула ухмыльнулся.

— Про козу вспомнил? — подкузьмил Божко.

Мы рассмеялись.

Ячко обвел нас недоумевающим взглядом. Божко кивнул на Касимова и пояснил:

— Он у нас специалист по мелкому рогатому скоту.

— Понятно. — Лешка улыбнулся. — Башкиры, говорят, любят козлятину.

— Татарин я, — поправил Файзула.

— У меня лишь один пунктик — фашисты, — сказал Лешка. — А так я все нации люблю и уважаю. До войны с узбечкой крутил. Восточная женщина, доложу вам, кому хочешь, нос утрет.

— Заливаешь, — не поверил Файзула. — Мусульманка с неверным не пойдет.

— Вру, значит? — Лешка пошевелил бровями. — У Саблина спроси, вру я или нет.

— Не врет, — сказал я. — Лешка Ячко — специалист по женской части.

— Все мы специалисты, — самолюбиво вставил Волчанский. И неожиданно спросил Лешку: — Скажи, друг, вши тут водятся?

— Вопрос! — В Лешкином голосе прозвучало недоумение: как же, мол, так — в окопе и без вшей.

Генка выругался, а я тотчас стал почесываться, хотя меня вроде бы никто не кусал.

— Ладно, ребятки, потолковали и — хватит, — спохватился Ячко. Он еще раз попрощался со мной, пожал всем руки и скорым шагом направился туда, откуда только что пришли мы.

— Во чешет! — воскликнул Файзула.

— Придержи язык, — обернулся к нему Божко. — Ты бы не так, наверное, бег, если бы пробыл тут столько же.

Я запоздало пожалел, что не узнал у Лешки про врачиху, Елену Викторовну, и решил: «Он все равно ничего не рассказал бы — хоть раскаленным железом жги». Вспомнил Карасиху, Надю — она уже стала позабываться — и огорчился, что сплоховал тогда.

— Пошли в блиндаж, — сказал Божко. — А Касимов пусть на часах побудет — мало ли что.

В блиндаже было темно. Божко, светя карманным фонариком, осмотрел хозяйским глазом толстые, похожие на канализационные трубы, бревна и, не скрывая восхищения, объявил:

— Не блиндаж — сказка!

Мне в блиндаже не понравилось: темно, сыро, пахнет плесенью. Я выбрался наружу, подошел к Касимову:

— Взгляни-ка, сколько на твоих серебряных?

Файзула вынул из кармана часы.

— Десять минут пятого.

«Немцы пронюхали, что пришли мы, десантники, и струхнули», — решил я, пыжась мысленно от собственной значимости. Хотел потолковать с Файзулой, но в это время раздался противный вой, и позади нашего окопа шлепнулась мина. Кусты на мгновение наклонились, плащ-палатка, закрывающая вход в блиндаж, наполнилась, как парус, воздухом.

— Тикай в блиндаж, — сказал Файзула.

— А ты?

— Я не боюсь.

— Почему?

— Потому, что оканчивается на «у», — на лице татарина снова появилось то непонятное выражение, на которое я обратил внимание, когда мы хоронили Сорокина.

Войдя в блиндаж, я присел на нары и стал вслушиваться во все нарастающий вой, вздрагивал, когда мина падала недалеко от укрытия. С потолка сыпались песок и труха.

Наш блиндаж походил на погреб. Лишь узенькая полоска света проникала к нам сверху — оттуда, где колыхалась плащ-палатка. Лица ребят я различал смутно, не мог определить — трусят они или нет.

Громыхнуло над головой. Бревна шевельнулись, будто живые, на голову полился тонкой струйкой песок. Я пересел на другое место и подумал, что блиндаж этот не такой уж надежный.

— М-да… — пробормотал, ни к кому не обращаясь, Волчанский. и я определил по его голосу, что он дрейфит, но не осудил Генку: он только принимал боевое крещение, а я прожужжал всем уши, рассказывая, как ходил под прикрытием «тридцатьчетверок», и сейчас каялся в этом, потому что сейчас мне приходилось «держать хвост пистолетом».

— Это еще буза на постном масле, — пугнул я Генку и тем самым прибодрил себя.

Волчанский с шумом вобрал в нос воздух.

— А нехристь все еще там? — Божко осветил фонариком наши лица.

— Угу. — Я показал рукой на потолок.

Божко выругался и крикнул:

— Касимов?

— Ну? — откликнулся тот.

— Сыпь сюда!

— Зачем?

— Сыпь, тебе говорят!

Когда Файзула спустился, Божко спросил, нахмурившись:

— Тебе что, жить надоело?

— Не боюсь я, — начал Файзула. — У меня…

— Слышали! — оборвал его Божко.

Обстрел продолжался минут десять, а потом немцы пошли в атаку. Они приближались короткими перебежками, стреляя из автоматов. Среди деревьев замелькали их фигуры в длиннополых зеленовато-серых шинелях, туго перехваченных ремнями.

— Огонь! — скомандовал Божко.

Я прицелился в грузного немца — он бежал вперевалочку, — но промазал. Наверное, сильно волновался. Пилотка все время наползала на глаза, и я подумал не к месту, что у меня, длинного, маленькая, непропорциональная росту голова.

Одна из пуль сбила пилотку. От неожиданности я присел. Божко покосился на меня.

— Кажется, ранило. — Я стал ощупывать голову: «Неужели по новой в госпиталь? Опять повоевать не пришлось».

— А ну покажь! — Сержант подошел ко мне.

Я наклонился. Божко взглянул на мою макушку, строго сказал:

— Даже царапинки нет!

С левого фланга ударил пулемет, ему ответил другой — с правого фланга, и немцы стали отходить.

Как только бой стих, в наш окоп спрыгнула девушка-санинструктор в пилотке, чудом державшейся на пышных коротко остриженных волосах, с брезентовой сумкой через плечо, ефрейторскими лычками на погонах и медалью «За отвагу» на высокой, не по-девичьи развитой груди.

— Раненые есть?

Божко усмехнулся, посмотрел на меня.

«Молчи, молчи», — взмолился я.

Божко снова усмехнулся. Повернувшись к девушке, произнес:

— Все, как огурчики!

— Давайте, знакомиться, огурчики, — весело сказала девушка. — Люда, ваш санинструктор.

— Очень приятно! — Генка достал гребешок, подул на него, расчесал бачки.

Люда задержала на нем взгляд, и я решил, что Генкины бачки произвели впечатление.

— Ужинать давайте, — сказал Божко и пригласил Люду в блиндаж.

— Интересная девушка, — задумчиво проговорил Волчанский.

Я мысленно не согласился с ним — Люда мне не понравилась. Ее лицо ничем не отличалось от сотен других женских лиц. Все вроде бы было на месте: нос, рот, глаза и в то же время в этой девушке чего-то недоставало — того, наверное, что было у Зои и… Зины.

Мы грызли сухари, намазанные тушенкой, и слушали Люду. Она, оказывается, воевала в этих краях уже три месяца, теперь их медсанбат передали нашей бригаде. Генка откровенно ухаживал за Людой, а я думал: «Он ни черта не разбирается в женской красоте», — представлял, какой фурор произвела бы на ребят Зоя.

Все посматривали на Людину медаль — ни у кого из нас, кроме Божко, не было боевых наград. Генка не выдержал и спросил:

— За что получила?

Люда поправила медаль — она чуть ли не лежала на груди перпендикулярно к телу:

— За раненых. Двенадцать бойцов вынесла.

«Молодец!» — похвалил я Люду про себя и подумал, что Зоя, наверное, поступила бы так же. «И Зина», — неуверенно добавил я.

— Касимова опять нет? — нарушил ход моих мыслей Божко.

— Здесь я, — отозвался Файзула и, откинув полог, вошел в блиндаж.

— Где тебя черти носят?

Вместо ответа Файзула бросил на нары пачку немецких документов — солдатские книжки, письма, какие-то удостоверения.

Я удивился, а Божко спросил, мотнув головой в сторону:

— Туда лазил?

— Туда.

— Чего еще принес?

— Все, — сказал Файзула.

— Эх, — огорчился Волчанский. — Хоть бы часики прихватил или зажигалку.

— Этим делом не занимаюсь! — отрезал Файзула.

— Ну? — недоверчиво откликнулся Божко. — Козу увел, а на часики не польстился. Не верится что-то.

— Твое дело, — сухо произнес Файзула. И добавил: — Козу, между прочим, я тоже не трогал. К девчатам в деревню ходил — это было, а козу Машку и в глаза не видел.

— Врешь! — не поверил Божко.

— А зачем мне врать-то? — возразил Файзула, — Если бы это мой грех был, я признался бы — все равно дальше фронта никуда не отправят.

— Это так, — согласился Божко. — Зачем же ты темнил тогда?

Файзула усмехнулся.

— Не люблю оправдываться. Пусть, решил, считают, что коза — моих рук дело.

— Кто ж в таком случае увел ее? — растерянно произнес Божко.

— У меня в каждой роте дружки-приятели, — сказал Файзула. — Через них узнал — десантники тут ни при чем. Под нашу марку кто-то сработал. Скорее всего, шпана из соседнего города.

Я вспомнил о жулике, укравшем у меня продовольственные карточки.

— Стрелять таких надо!

— Верно. — Файзула кивнул.

В блиндаже был полумрак. Пламя на самодельной, почерневшей от дыма коптилке сильно чадило. Божко поправил лезвием перочинного ножа фитиль, вполголоса сказал что-то. Люда повернулась к Файзуле:

— А если бы убили тебя?

Файзула ухмыльнулся:

— Меня не убьют. У меня вот это есть. — Расстегнув ворот, он показал нам медный кружочек, болтавшийся на шее. — Этой штучке цены нет. Она от пуль и осколков бережет.

— Брехня! — рубанул Божко.

— Проверено, — спокойно ответил Файзула.

— Все равно брехня!

Люда попросила показать амулет, и Файзула неохотно снял его с шеи. Мы склонились, касаясь головами друг друга, над позеленевшим от времени кружочком с дыркой посередине. От Люды попахивало махоркой, и это почему-то огорчило меня.

— Откуда у тебя эта штука? — спросил Генка, разглядывая амулет.

— Одна татарка дала, — ответил Файзула. — Раньше, сказала, это от стрел предохраняло, а теперь…

— Сказки! — перебил Божко.

— Зачем говоришь так? — воскликнул Файзула и стал рассказывать о самом первом и самом страшном в его жизни бое, когда, благодаря этой штучке, он уцелел.

— Поздно уже, — сказала Люда и стала прощаться.

Генка пошел ее провожать.