Море

Татар с сожалением сообщает…

Жена Миклоша Кета вот уже в четвертый раз пришла в в контору завода. Хотела поговорить с Ремером о делах мужа, но все не удавалось. Доктор то заседал на совещании дирекции, то был на самом заводе, а в третий раз госпожу Кет остановил в дверях Татар и сообщил, что господин доктор разговаривает с Лондоном и после этого поедет в министерство, так что приходите, дескать, завтра. Впрочем, напрасно она сюда ходила, все было предрешено, в помощи ей отказали. Выходное пособие ей уже выдано, чем же она недовольна?

— Вам легко говорить, а мне платить за квартиру и ребенка кормить… Я в конце концов прошу не подачки, Миклош как-никак родственник Ремеров…

Придя в четвертый раз, госпожа Кет решила во что бы то ни стало дождаться доктора, потребовать отмены распоряжения и добиться, чтобы ей регулярно выплачивали жалованье Миклоша. Еще с восьми часов утра она засела в опустевшей комнате госпожи Геренчер, достала свое вязанье и терпеливо стала ждать.

Ремер пришел около половины девятого. Татар, разумеется, следовал за ним по пятам, неся под мышкой почтовую книгу, и, заметив госпожу Кет, еще издали неодобрительно покачал головой.

— Почтеннейшая сударыня, очень некстати беспокоите господина доктора.

— Но, позвольте, это, наконец, возмутительно — так обращаться с женщиной, я уже четвертый день не могу к вам попасть.

— Входите, пожалуйста, сударыня. — и Ремер пропустил госпожу Кет впереди себя, однако сесть ей не предложил. — Чем могу служить?

— Чем можете служить? Простите, но это неслыханно… Мой муж на фронте, а его жалованье…

— Насколько мне известно, господин Кет получил расчет и выходное пособие.

— Но скажите мне, на каком основании вы увольняете ушедших на фронт? Вы обещали ему…

— К сожалению, сие от нас не зависит, сударыня. Вы должны понять, что нам, дирекции завода, выполняющего военные заказы, необходимо прежде всего думать об обеспечении тотальной войны.

— Короче говоря, вы не дадите денег?

— К сожалению, я, право, бессилен. Вы ставите меня в весьма трудное положение. Я не многих так люблю и ценю, как Миклоша, и был бы счастлив опять приветствовать его здесь, но существующее положение…

— Не может этого быть, чтобы у вас не нашлось способа… Что мне делать с ребенком, я беременна… Меня нигде не берут на работу…

— Позвольте, — торжественно произнес Император, взявшись указательными пальцами за вырез жилета и став на цыпочки, — поскольку я являюсь распорядителем собственности Ремера и Хофхаузера, то, согласно правилам Национального банка, имею возможность за счет их частного капитала выдать вам единовременное пособие, я подчеркиваю, единовременное пособие в сумме трехсот пенге.

— Триста пенге? За счет частного капитала? И это когда вы сами переехали на Швабскую гору в виллу Ремера? Наворовали себе ковров на многие тысячи пенге? Нет уж, оставьте себе эти триста пенге и купите на них веревку, бездушный… старый хрыч!

И госпожа Кет не стала продолжать. Достав носовой платок, она громко высморкалась и направилась к выходу, но столкнулась в дверях с двумя мужчинами в гражданской одежде. Те не поздоровались и не уступили ей дорогу, а подошли прямо к Ремеру. Госпожа Кет обернулась и увидела, как один из них, ростом пониже, показал свое удостоверение. Ремер побледнел, бросил на Татара продолжительный, удивленный взгляд, затем, не говоря ни слова, засеменил к вешалке и, надев шляпу, покорно последовал за мужчинами. Все это произошло без единого звука, без какого бы то ни было объяснения. Татар остался стоять посреди комнаты, не выражая при этом ни малейшего признака удивления или злорадства. Госпожа Кет, немного придя в себя, вышла из конторы. Ремера и двух мужчин ни на лестнице, ни на улице уже не было. Казалось, будто их поглотила земля.

Карлсдорфер по своему обыкновению пришел на работу примерно в десять часов. Управляющий Татар тотчас же сообщил ему страшную новость — сегодня утром два сыщика гестапо забрали Ремера из конторы.

— Что? За что? Как? Когда?

Лицо Татара было торжественно-опечаленным, как у устроителя похорон.

— Они ничего не сказали, ваше превосходительство. Пришли, показали приказ об аресте или что-то в этом роде и увели господина доктора.

Карлсдорфер, словно громом пораженный, неподвижно сидел на своем месте.

Только раз в жизни он чувствовал себя так скверно. Это было пять лет назад, когда Геза Ремер, ничего не сказав, внезапно уехал в Лондон. Накануне они еще болтали с молодым Ремером об охоте. Он отчетливо помнит, что Геза твердил, будто в лесу за Шомошбаней можно устроить облаву на кабанов. А на следующий день ни он, ни Андриш Хофхаузер не пришли в контору. Вместо них приплелся в полдень старый Аладар Ремер, которого он раньше знал лишь по заседаниям дирекции, и сказал, что хочет поговорить с ним один на один. Затем достал кипу бумаг, разложил их на столе и пояснил, что Геза Ремер и Андриш Хофхаузер ночью вместе со своими семьями на неопределенный срок покинули Венгрию. Национальный банк поручил ему, доктору Ремеру, управление имуществом. В случае же какого-либо несчастья с ним эта обязанность переходит к его превосходительству господину Карлсдорферу. Карлсдорфер стал хватать воздух и, выпучив глаза, смотрел на бумаги, на подробные, многочисленные указания обоих директоров: об увеличении экспорта в Швецию, о том, что надлежит делать в случае разрыва дипломатических отношений между Англией и Венгрией, что следует предпринимать, если между Швецией и Венгрией возникнет состояние войны… Планы, статистические выкладки, в которых он почти не разбирался, но за которые с этого дня будет нести ответственность. Кончилась привольная жизнь, теперь придется с лихвой расплачиваться за жалованье генерал-директора в две тысячи пенге. Но до сих пор при любых затруднениях рядом был доктор Ремер, юрисконсульт, который благодаря своей изворотливости умело вел корабль между Сциллой и Харибдой, оставляя его превосходительству обязанности по возможности громче сигналить и размахивать флагом.

Ну уж нет, довольно с него этих волнений! Пусть распоряжается имуществом Татар, или сам папа римский, или герцог уэльский. Они с женой, затянув пояски потуже, проживут и на пенсию, как другие.

— Подпишите почту, господин управляющий, я сегодня занят, — сказал он молча стоявшему возле него Татару. — Завтра обсудим это дело.

Карлсдорфер пошел домой, позвонил в министерство внутренних дел и попросил позвать к телефону своего зятя Бардоци. Он хотел поговорить с ним, притом немедленно.

Встретившись вскоре в пивной «Карпатия», они сели в самый тихий угол. Дердь Бардоци поглощал одну порцию сардин за другой и, запивая пивом, со снисходительной улыбкой поглядывал на своего тестя, потерявшего всякий аппетит.

— Ну, что нового, папа?

— Сынок, я не могу больше руководить Заводом сельскохозяйственных машин.

— А что, разве вы руководили им? — нагло спросил Бардоци, поднося ко рту кусок рыбы.

На лбу Карлсдорфера забилась жилка, но он сдержался.

— Сынок, Ремера сегодня увели твои дружки, неизвестно куда и за что.

— Кто увел, тот наверняка знает, за что.

— Но послушай, сынок…

— Почему вы интересуетесь, за что увели этого еврея?

Наверное, была причина. Он воровал, мошенничал, прятал золото, спекулировал валютой. Теперь по крайней мере вы сами будете хозяином и, может быть, что-нибудь приобретете. Шесть лет, как вы стали генерал-директором, а все ходите в одних и тех же залоснившихся брюках.

— Но позволь, сынок…

— Что вы заладили: сынок да сынок? — окрысился Бардоци, вытирая платком капельку масла, блестевшую на его черных усах. — Просто диву даешься. Другой из сил выбивается, чтобы войти в дирекцию какого-нибудь предприятия, а вам на блюдечке принесли, в рот положили, деньги в карман пихали, и вы прошляпили… Знаете, что надо было делать? Уже давно следовало уговорить Ремера, чтобы он передал вам на хранение семейные драгоценности, давно пора согласиться на выполнение военных заказов для Германии и, вместо того чтобы контрабандой вывозить товары в Швецию, обратить все в валюту и сплавить в Швейцарию… А вы все сидите да зеваете. Другой тесть давно бы устроил зятя директором или главным инженером! Не подумайте только, что я претендую на эту должность, просто к слову пришлось. А выходит наоборот, вы сами бегаете ко мне за помощью. Когда я женился на вашей дочери, то взял в приданое два пододеяльника да три полотенца и не просил у вас ни ренты, ни передачи мне фруктового сада в Геди. Так вы по крайней мере не рассчитывайте, что я вас буду содержать, у меня и без того хлопот полон рот, два сына…

— Я никогда не напрашивался к тебе в нахлебники, — побледнел Карлсдорфер. — Хотел только посоветоваться с тобой, но раз так, обойдусь без твоих советов.

Карлсдорфер потянулся за палкой, прислоненной к углу стола, по-стариковски встал и вышел из пивной. Продолжая сидеть, Бардоци искоса проводил взглядом его превосходительство, а затем попросил у официанта еще кружку пива.

Старик дошел до Музейного кольца и сел на трамвай. У проспекта Андраши он спустился в метро. На перроне ожидала поезда шумная ватага гитлерюгендцев в бархатных штанах; от нечего делать они состязались в том, кто дальше плюнет. Публика неодобрительно, молча следила за этой игрой. Когда подошел поезд, юные представители высшей расы, поощряемые их предводителем, работая локтями, бросились в вагон. Они заняли все сидячие места и принялись отпускать наглые замечания по адресу Будапешта и «трусливых венгров». Кое-кто из пассажиров понимал по-немецки. Одни снисходительно улыбались «милым мальчикам», другие, кусая губы, с негодованием смотрели на них.

Карлсдорфер тоже молчал, но его сердитый взгляд и багровое лицо предвещали взрыв. На площади Муссолини молодчики до того разошлись, что загородили выход и никто не мог войти в вагон. А застрявшим в вагоне пассажирам они показывали «ослинные уши». Один подросток пробубнил в нос:

— Wo von stammt Ungarns Name?[18]

В ответ на это другие захохотали и хором стали повторять:

— Унгарн-хунгарн.

— Maul halten![19] — взревел побагровевший Карлсдорфер.

Юнцы опешили и тотчас же умолкли: их вожак подал знак рукой, призывая к порядку. До самой улицы Байза они вели себя мирно. На остановке банда гитлерюгендцев, толкаясь и шумно смеясь, вышла. Один из них уже на перроне выкрикнул бранное слово.

Карлсдорфер покраснел как рак. Он оттолкнул в сторону оторопевшего кондуктора, который в этот момент собирался закрыть дверь, выпрыгнул на площадку и своей тростью принялся избивать распоясавшихся молодых гитлеровцев. Кондуктор от изумления выпучил глаза, дождался, когда Карлсдорфер вернется в вагон, затем закрыл дверь, дал звонок, и поезд тронулся. За всю дорогу никто не сказал ни слова. Карлсдорфер, гневно ворча, вышел на площади Героев и побрел в сторону улицы Дамьянича.