Море

Новоселье

— Тише, тише, дамы и господа, если не перестанете шуметь, не получите ужина! — крикнула Йолан Добраи, останавливаясь в дверях. В просторной гостиной было так накурено, что хоть топор вешай; бутылка абрикосовой палинки без пробки валялась на ковре, и жидкость преспокойно разливалась по полу. Паланкаи крутил патефон и, несмотря на возражения и протесты всех остальных гостей, снова и снова заводил первый лингафонный урок английского языка.

— The Browns at home, — строго произносил лондонский учитель.

— Да перестань же, — вопили все хором.

— This is the Brown family, — настойчиво твердила пластинка. — The Brown family is at home.

Татар нашел в детской аккордеон и пытался сыграть песенку «Лили-Марлен».

Доктор Эден Жилле, которого все просто называли «Эде», нашел в письменном столе коллекцию марок и, разлегшись на диване, опершись на локти, красный от выпитого вина, с трепетом рассматривал редкие экземпляры. Авиационная серия, серия Цепеллин… Как бы это выманить их у этого мямли Эмиля? Он все равно не собирает, да, но то, что у него есть, он не выпустит из рук.

— Значит, не хотите ужинать?

— Хотим, хотим, — закричали все хором, — очень даже хотим.

— Тогда идите помогать.

Татар отложил в сторону аккордеон. Петер Декань еще раз основательно приложился к бутылке. Эден тоже без всякой охоты поднялся, только Сюч продолжал неподвижно сидеть, глубоко утопая в кресле, да пластинка по-прежнему шипела о волнующих семейных связях Браунов.

— Тьфу, — громко возмутился Сюч и как бы вышел из забытья. Он и сам толком не знал, чем вызвано это восклицание; то ли последней каплей водки, которую он высосал из бутылки и в которой плавал кусочек пробки, то ли разговором, который произошел сегодня утром. Его вызвали в военное министерство и по-дружески предупредили, что, если, наблюдая за выполнением столь важных военных поставок, он будет и впредь устраивать подобные скандалы в поселке, его отправят на фронт. А зачем его лишили места на заводе? Там он никаких скандалов не устраивал. И привлекать его к ответу из-за какого-то чумазого смутьяна, привлекать его, Сюча, у которого все предки имели право казнить…

Из кухни доносился громкий смех. Компания, без конца восторгаясь, рассматривала утварь. Сама кухня тоже имела шикарнейший вид, как, впрочем, все в этой вилле. Белоснежные, вделанные в стену шкафы, электрическая печка, иенский фаянс, эмалированная посуда без единой щербинки, масса всякого фарфора. Ну и повезло же Эмилю с этой виллой!

В кладовой нашли около тридцати яиц, кусок сала, копченую ветчину, множество банок с вареньем. На каждой каллиграфическим почерком были сделаны надписи, а каракули первоклассника указывали названия фруктов: грушевое, персиковое…

Петер Декань откупорил персиковое варенье, лизнул сверху и поставил банку на кухонный стол.

— Господин старший лейтенант, не увлекайтесь сладостями, лучше помогите взбить белки к жаркому.

— Боже милосердный, для жаркого не надо взбивать белки, — засмеялся Паланкаи.

Добраи покраснела.

— Взбивайте, вкуснее будет. Только Эмилю не дадим попробовать. Все остальные уходите отсюда, а то от вас только беспорядок. Хватит с меня одного Петера, — выкрикивала Йолан.

— Благодарствуйте, — поклонился старший лейтенант и провел рукой по усам, запачкав лицо яичной пеной.

— Посмотрите, какая здесь ванная, — воскликнула Анна Декань, — сколько кранов, признаться, я даже не знаю, зачем их так много и для чего они предназначены.

— Охотно возьмусь вас обучить этому, — ответил ей Паланкаи. Анна с визгом убежала от него. Затем все принялись шарить в детской. Татар уселся на качалку, Паланкаи раскладывал на полу рельсы игрушечного электропоезда, Анна Декань вознамерилась сшить платьице белобрысой кукле.

С каким огромным наслаждением все принялись рыться в шкафах! С волнением первооткрывателей вытаскивали ящики; в одном нашли пачку сигарет, в другом — перевязанные шелковой лентой фотографии. Они посыпались на пол, пошли по рукам. Вот снимок испуганного мальчика в матроске, свадебная фотография, вот два бородатых старика, вот снимок, сделанный во время воскресной туристической прогулки, и целая пачка надписанных карточек: «Дяде доктору от любящего Лацика». «Дяде доктору от Габорки Антала». Татар вдруг вздрогнул, переворошил фотографии, вытащил одну из них и сунул себе в карман — никто не обратил на это внимания.

Старший лейтенант Декань притащил целую гору фарфоровых тарелок, и все принялись расставлять их; тарелок оказалось так много, что часть их поставили на радиоприемник. Добраи появилась с большим подносом яичницы с ветчиной, а следом за ней мужчины внесли банок двадцать варенья. Кто — то умудрился пристроить на патефонных пластинках горячий чайник. Когда из-под него извлекли лопнувшую симфонию Моцарта, Паланкаи с барской невозмутимостью только рукой махнул. Так и надо Юпитеру, раз он сам себя не берег. Татар, по-турецки поджав ноги, уселся на подушке прямо на полу, полил яичницу вареньем и решил, что у него получилось чрезвычайно забавное французское блюдо. Паланкаи взялся молоть черный кофе. Жилле, Сюч и Декань раскупоривали бутылки с палинкой. По радио передавали танцевальную музыку; обнаружив в буфете шоколадный кекс, Паланкаи роздал его всем гостям. Мертвецки пьяный Декань, повалившись на диван и положив ноги в сапогах на персидское покрывало, начал рассказывать о своих фронтовых похождениях.

— Что с тобой, Золи, почему ты помрачнел? — спросил хозяин у Сюча, который сидел с бутылкой палинки возле балконной двери и смотрел в сад.

— Наверное, испугался угроз мадемуазель Чаплар, — подсказала Добраи.

— Чего? — спросил Сюч.

— Сегодня у нас в конторе была большая перепалка, — Добраи поспешила проглотить кусок хлеба с ветчиной, чтобы удобнее было говорить, и продолжала: — Утром мы узнали о смутьяне, которого ты спровадил на тот свет, ну, как его?..

— А разве не все равно? — перебила ее Анна.

— Ну так вот, прочитала наша любимая главбух сообщение об этом случае и начала причитать, ломать руки — это, мол, неслыханно, у нас пока еще не Техас.

— Черт… — выругался взбешенный Сюч и встал. — Что значит Техас?

— Право же, почему это тебя так волнует?..

— Очень даже волнует… Что она сказала?

— Сказала, будто такими методами работают в Техасе гангстеры и что тебя надо предать военному суду. Мол, возмутительно выгонять женщину из заводской квартиры, за это еще кое-кто поплатится.

— Ага, когда придут русские, не так ли?

— Очевидно, она это имела в виду.

— Я тебе в первый же день сказала, что за птица эта Чаплар, помнишь, Йолан? Когда мы с тобой рассматривали партизанские фотографии?

Татар отставил тарелку и принялся размахивать вилкой.

— Что касается Чаплар, то она и мне не нравилась. Что можно ожидать от дочери слесаря? В последний раз, когда мы были на заводе, она всю дорогу твердила мне, что и в рабочие кварталы надо провести электрический свет, будто об этом говорил еще Маркс.

— Кто такой? Тоже коммунист?

— У нее стол битком набит английскими книгами, — сказал Паланкаи.

— И вы только сейчас сообщаете мне об этом? — вскочил Сюч. — Вы что, с ума сошли? — и тут же достал свой блокнот. — Стало быть, Агнеш Чаплар.

— Да, — с готовностью отозвался Татар, — если потребуется, завтра же сообщу по телефону ее домашний адрес.

Сюч что-то записал в блокнот.

— Словом, Маркс… Да, а что там у вас было с фотографиями?

— Мы рассматривали фотографии… я уже точно не помню, но она что-то тогда сказала, — ответила Добраи.

— А что можно сказать в таких случаях? Наши солдаты измываются над пленными партизанами, — вмешался Паланкаи.

Сюч спрятал блокнот в карман.

— Как эта девка стала главным бухгалтером?

— Ремер настоял, — ответил Татар. — Со своей стороны, замечу, я уже тогда сказал, что из этого назначения ничего хорошего не выйдет, но вы ведь знаете, Ремера не уговоришь.

— Ну, считайте, что это дело улажено, — сказал Сюч и, подойдя к письменному столу, принялся перебирать альбом с пластинками. — Неужто в этом доме нет ни одной порядочной пластинки? Кому нужен сейчас Шопен? Дюри, сыграй что-нибудь.

Татар повесил на шею детский аккордеон и растянул меха., Анна Декань тоненьким голоском сразу же стала подпевать: «За казармой в глухом закоулке одинокий горит огонек, и стоит там…»

— К черту эти грустные песни! Пети, помнишь, под какую музыку мы маршировали в бойскаутах? Споем, ребята: «Погром, погром, погром в деревне, а за околицей сладко поет пулемет…»

Паланкаи, повеселев, принялся отбивать такт ногой, а Эден, хлопая по обложке альбома с марками, подпевать: «Эх, пусть поет пулемет до тех пор, пока в деревне не останется ни одного еврея… Трам-там-там… погром, погром…» Сюч, стоя в кресле, дирижировал. Волосы сползли ему на лоб, он весь вспотел, но тем не менее продолжал восторженно размахивать руками.

К полуночи весь ковер был усыпан осколками стекла. Добраи и Анна Декань, забившись в уголок дивана, дремали, мужчины выпили всю палинку до последней капли и теперь, совершенно пьяные, взялись обшаривать шкафы в поисках новых бутылок. Эден, улучив момент, вынул из альбома все вставки и торопливо сунул скомканные марки в свой саквояж. Он даже вздрогнул, когда его окликнул Паланкаи:

— Эй, Эден, ты врач, можно пить тот спирт, что в кабинете?

— Конечно, можно, — ответил вместо него Сюч. — Пошли.

Надо было спуститься на первый этаж и пройти через большую гостиную.

Впереди шагал Татар с аккордеоном, позади гуськом остальные.

— Не пейте, хватит, — окликнул их Эден. — До свидания, я пошел домой.

— И не думай уходить, — кричал в ответ Паланкаи, ты возглавишь процессию. Да здравствует Эден, да здравствует Эден! Кто здесь главный?

— Эден! — загудели одновременно старший лейтенант Декань, Сюч и Татар.

— Давай нам спирт, Эден!

— Эден, ты действительно врач? — спросила Добраи.

— Ей-богу.

— Умеешь дергать зубы?

— Оставь меня в покое, — ответил Эден и сел на лестнице.

— Если дама просит, ты должен вытащить ей зуб, — вмешался Паланкаи.

— Показывайте ваш зуб.

— Мы найдем тебе зуб.

— Вытащи у еврея, — захлебывался Паланкаи.

— Мы тебе еврея найдем! — воскликнул Сюч.

— Я не хочу рвать зубы, — жалобно произнес Эден, не вставая с лестницы. — Нет никакой охоты заниматься этим делом.

— В щечку поцелую Эденку, — пообещала Добраи.

— За поцелуй красивой женщины — это другое дело… Только не могу встать. И голова болит…

— Мы притащим еврея сюда. Пошли, пошли к дворнику.

— Дворник не еврей, — сказала Добраи.

— Но у него живет бывший хозяин… семейка хозяина. Какой зуб вытащишь, молочный или коренной?

— Какой попадется, — пробормотал Эден и, шатаясь, побрел под руку с Йолан Добраи и Анной Декань.

— Давай марш! — скомандовал Паланкаи, и компания толпой повалила через гостиную и сад.

Была теплая, звездная ночь, сад дышал ароматом сирени.

Эден заплакал:

— Не вырывайте у меня зуб.

— Да у тебя никто и не собирается вырывать, ты сам у Другого вырвешь, — захихикала Добраи, — и сразу же получишь поцелуй.

— И от меня тоже, — пообещала Декань.

Все остановились перед квартирой дворника и принялись во всю глотку кричать. Паланкаи вышел вперед и позвонил.

— Перестаньте вопить, а то из-за вас не слышно звонка.

— Ну что, Эмилио, не пускают? — спросила Добраи.

— Если не пустят, взломаем двери.

Паланкаи снова позвонил, и опять никто не отозвался.

— Или спят, или не слышат, — пропел Татар и заиграл на аккордеоне.

— Мужчины, за мной, — взревел Эмиль. — Раз, два, три!

Татар заиграл туш. Петер Декань и Сюч налегли на дверь.

Дверь оказалась незапертой.

Йоли и Анна видели, как двое мужчин исчезли внутри квартиры.

— Уррра!.. Вперед! — закричали они, толкая перед собой совершенно пьяного Жилле. Но, ткнувшись в открытую дверь, с ужасом попятились назад. В лучах карманных фонарей Сюча и Деканя они увидели железную кровать, на которой лежала женщина лет тридцати пяти, а у нее на груди — трое безжизненных малышей. Дети были вымыты, причесаны, одеты в белые матроски. В комнате стоял удушливый запах газа.

— Назад! Назад! — кричал совершенно протрезвевший Петер Декань. — Немедленно закрыть главный кран, распахнуть окна и двери! И он тотчас же бросился исполнять свои собственные распоряжения, так как остальные все еще таращили глаза.

Паланкаи стоял неподвижно, как истукан.

— Ну вот еще, такое свинство… Надо же было им именно здесь, на территории моей виллы… И где в такую пору шляются эти проклятые дворники…

— Эмилио, я не останусь здесь, я боюсь, — запричитала Добраи, — вот увидишь, от беды не уйти.

— Им, но не тебе, — сказал Сюч. — Сразу видно, что вы не были на фронте, — охаете, боитесь.

— Только этого мне и не хватало, — не переставал сетовать Паланкаи. Звони теперь в скорую помощь, в полицию… Начнут разлагаться…

— Я прикажу нашим санитарам увезти их.

— Эден, лучшего друга, чем ты, во всем мире не найти, — расчувствовался Паланкаи и бросился на шею Жилле. — Ты самый лучший, самый дорогой… Такой друг…

— Ну, теперь ты полный хозяин всей виллы, — с завистью сказал Сюч. — Что вы стоите, носы повесили. Подумаешь, велика беда, четырьмя евреями стало меньше… Господин управляющий, почему не сыграете что-нибудь славное?

Татар растянул аккордеон и всей пятерней хлопнул по клавишам. Инструмент испустил какой-то душераздирающий, хриплый звук. Татар вздрогнул и, будто ощутив обвившуюся вокруг его руки змею, отбросил аккордеон куда-то далеко, в кусты.