Море

В кольце

Ватар всю ночь не мог уснуть. Через каждые пятнадцать минут он смотрел на часы, вертелся, вздыхал.

В четыре часа утра у него уже не было сил совладать с собой. Он встал, перешел в другую комнату, сел перед рождественской елкой и постучал по веткам. Цветные серебряные шарики закачались, нити «ангельских волос» распустились, зазвенел крохотный колокольчик. От елки шел запах свеч, смолы, конфет. Гатар распахнул жалюзи, ожидая, что в комнату ворвется белоснежное зимнее солнце. Но за окном все было серым и безмолвным. Он снова сел в кресло и снова тряхнул ветки. Колокольчик несколько раз звякнул, затем со звоном свалился на пол.

К половине восьмого Татар ожидал прихода Паланкаи, но уже в шесть часов оделся и вышел в сад, затем спустился вниз по улице Реге к перекрестку, где по их уговору должна остановиться машина. Ценности он зашил в подкладку пальто, ключ от конторы звенел у него в кармане. Половина седьмого, без четверти семь, половина восьмого. Надо еще сто раз пройтись до ворот и обратно, и машина будет здесь. Девяностый круг он делает очень медленно, старается оттянуть время, вот уже без четверти восемь, но по-прежнему никого не видно. Не случилось ли какой беды с машиной? Следовало бы и ему поехать в Шомошбаню, а не пускать этого слепого щенка одного.

На землю медленно падали пушистые снежинки, Швабская гора казалась вымершей, во всех окрестных виллах окна были изнутри закрыты ставнями, а двери убежищ защищены мешками с песком.

Со стороны города доносился несмолкаемый глухой грохот, но ничего не было видно. Туман и снегопад скрывали огни пожаров.

Татар протянул ладонь. Как только упадет на нее пятидесятая снежинка, Эмиль будет здесь. На вязаные перчатки налипло не пятьдесят, а пять тысяч сверкающих, легких снежинок, но машина все не появлялась. Наверное, случилась беда, какое-нибудь большое несчастье. Еще раз отсчитать тысячу шагов, еще сто снежинок, затем пристально смотреть пять минут на стрелку часов — только бы оттянуть, отодвинуть признание страшного факта, что Паланкаи вовсе не приедет. Но ведь это невозможно, ключ у меня, и только вдвоем мы имеем право представлять фирму…

Прижавшись к ограде, он превратился в неподвижного снежного человека. Потом вдруг всплеснул руками. Бог ты мой! Да ведь мы же не здесь договорились встретиться! И он вспомнил, совершенно ясно вспомнил, что по уговору Татар должен зайти в контору, они встретятся у здания, вместе поднимутся… Ну, конечно же, на машине сейчас трудно было бы взобраться в гору. Господи, кто знает, как давно ждет его Паланкаи внизу? Что он ему скажет?

Татар сломя голову бросился вниз. Он не бежал, а несся, как ошалелый. Надо было спуститься на фуникулере… Куда там, разве он в состоянии ждать. На Итальянской аллее такси, конечно, не оказалось. У трамвайной остановки пришлось волей-неволей расхаживать взад и вперед целых пять минут. Мимо прошел молоденький солдат.

— Можете не ждать, папаша. Трамвая больше не будет.

— Как так не будет?

— А так, не будет. С сегодняшнего дня трамвай не ходит. Если хотите поехать в Пешт, то спуститесь на площадь Палфи к парому, это самый лучший способ.

Вместо того чтобы поблагодарить, Татар смачно выругался и бегом направился к площади Кальмана Тисы. Теперь уже минуты пролетали одна за другой. В половине десятого он вышел на площадь Кальмана Селла, а без пятнадцати десять добрался до парома. Паромщики только плечами пожимали, когда их спрашивали о времени отправления. На пароме теснилось уже человек двести. Со стороны Дуная дул холодный ветер, завывая в громоздящихся над водой обломках моста Маргит. Татар попытался было думать о городе, о расставании с близкими, о том, что скажут жена и мать, когда узнают о его отъезде, ему даже пришла в голову мысль, что следовало бы оставить денег хоть матери, но его все настойчивее и острее тревожил вопрос: застанет ли он Паланкаи.

Было уже далеко за полдень, когда он наконец свернул на улицу Хайош. От радости в груди запрыгало сердце: возле ворот стояла автомашина. Основательно запорошенная снегом, она, казалось, стоит здесь уже давно. Татар подбежал поближе и увидел, что это вовсе не автомашина, а остатки сгоревшего немецкого грузовика. В ужасе и растерянности Татар с трудом взбирался по лестнице в контору. Сердце давало перебои, казалось, он вот-вот задохнется.

Дверь была заперта. Рядом на стене висел приказ номер один, подписанный господином генерал-директором Паланкаи. Окоченевшими руками Татар принялся искать ключи, но в этот момент щелкнул замок, отпертый изнутри. Перед Татаром появилась тетушка Варга.

— Паланкаи здесь?

— Был здесь, — ответила женщина, в недоумении отступая назад. Татар казался ненормальным, страшным.

— Когда?

— Еще ночью.

— Вы что, с ума сошли? Какой ночью?

— Попрошу не кричать на меня, господин управляющий.

Я вовсе не собиралась сходить с ума. Он приходил сюда поздно вечером, почти в полночь. Открыл кассу и что-то взял там. Даже ковры, и те заставил меня упаковать, не говоря уже о кое-каких вещах Чаплар, забрал все и уехал. С ним приходил еще один господин, такой распухший, друг его Эден.

— Неправда!

— А зачем мне врать? — ответила тетушка Варга.

Татар оттолкнул женщину в сторону и ворвался в помещение. Касса была пуста. И никаких следов взлома.

Татар с трудом добрался до кресла Императора и сел. Он лишился способности думать, никак не мог примириться с мыслью, что Эмиль оставил его здесь. Почему он позавчера после собрания дирекции не взял больше денег? Надо было немедленно вернуться и унести деньги. Этот злодей… И Татар еще посылал на шахту распоряжение, сам звонил туда, чтобы Паланкаи выдали автомашину!

Что же теперь будет? Что будет? Войдут русские, вернутся Ремеры. Паланкаи бежал, а его застанут здесь… Вилла, драгоценности — все погибло. Его арестуют.

Нет. Надо бежать отсюда. Сесть на поезд, уехать как можно дальше. Попроситься на чужую автомашину. Он заплатит, отдаст все… Надо бежать…

Татар вскочил и, не прощаясь, ничего не объясняя, помчался из конторы к ближайшему, Западному вокзалу. На Берлинской площади почти не было гражданских пешеходов. На вокзале не стояло ни одного паровоза. Расхаживали одни только хмурые, сердитые солдаты. У внешнего пакгауза он нашел какого-то железнодорожника. Достал портсигар и угостил его сигаретой.

— Скажите, ради бога, когда отправляется поезд на Дьер, Шопрон, Сомбатхей или куда угодно.

Железнодорожник спрятал сигарету в карман и, чуть скрывая злорадную улыбку, спросил:

— Вы что, господин, с ума спятили? Разве не знаете, что сообщение прервано?

— Что?

— Конец. Поездов больше нет. Русские окружили Будапешт.

— И не… нельзя пробраться?

— Конечно, нельзя.

— С какого времени?

— С рассвета.

— Что же с нами будет?

Железнодорожник с серьезным видом пожал плечами.

— У кого какая судьба, то с ним и будет.

— Вы уверены, что нельзя пробраться?

— Уверен, как в том, что дважды два четыре. Отсюда уже ничего не увезти! Даже булавку.

Татара бросило в озноб. Сначала задрожали края губ, потом онемели руки, ноги, застучали зубы, а затем по всему телу пробежали конвульсии, будто в пляске святого Витта.

— Не может быть, не может быть… — бормотал он, как сумасшедший, направляясь обратно к парому. У Вишеградской улицы Татар громко закричал:

— Они не проскочат! Если есть бог на небе, они не проскочат! Даже булавку… даст бог, и они не улизнут, никто… Миру пришел конец.