Море Троллей

Глава 36 ИСТОЧНИК МИМИРА

У подножия дерева, в том самом месте, где Иггдрасиль соприкасался с долиной, виднелся колодец. Небольшой такой, неприметный колодец на вершине холма, и тут же — ведро на веревке; рядом с родительским домом был в точности такой же.

— А выглядит заурядно, — заметил Джек.

— «Прежде чем в дом войдешь, все входы ты осмотри, ты огляди, — ибо как знать, в этом жилище недругов нет ли?» — процитировала Торгиль любимое скандинавское присловье. — И еще: «Муж не должен хотя бы на миг отходить от оружья».[5] Хочешь один из моих ножей?

— Это духовное искание, — не без раздражения возразил Джек. — Ну почему ты всегда предполагаешь, что рядом поджидает враг?

— Потому что враг всегда поджидает рядом, — просто ответила воительница. — Как бы то ни было, ты должен пожертвовать что-нибудь жизненно важное, прежде чем сможешь отпить хоть глоток.

— Прям и не знаю… как-то тут слишком мирно. Может, только всего и нужно-то, что подняться на вершину?

— Без страданий ничего не обретешь, — возразила Торгиль.

— Это у вас, у скандинавов, любимый фокус такой: всеми правдами и неправдами умудриться пострадать в любой самой безобидной ситуации.

— Да, конечно, рабы всегда уклоняются от героических деяний, — фыркнула Торгиль.

— А для вас героизм — всего лишь шанс получить хорошую взбучку, — злобно парировал Джек.

Они вновь стояли нос к носу; у мальчика руки чесались отвесить воительнице знатную плюху. Он видел: Торгиль тоже ужас как хочется подраться. Пчелы загудели громче, едва ли не оглушая детей; одна врезалась Джеку прямо в лоб. Джек отпрянул назад. Повсюду вокруг них яростным шквалом клубился черный пчелиный рой. Глаза Торгиль расширились, в них читалась тревога.

— А ну-ка сядь, — приказал Джек. Девочка повиновалась. — Дыши глубже. И думай о чем-нибудь мирном.

— Я ничего мирного не знаю, — сказала Торгиль.

— Ну, тогда вспомни, как ты играла в «Увернись от копья» с увальнями. Короче, представь себе что-нибудь приятное.

Воительница закрыла глаза и, судя по улыбке на ее лице, и впрямь припомнила что-то отрадное. Сам Джек принялся вспоминать о том, как сиживал под рябиной вместе с Бардом — ох, как же давно это было! Пчелы убрались прочь, в крону Иггдрасиля, вновь вернувшись к своему извечному занятию — сбору медвяной росы.

— Почему они на нас напали? — спросила Торгиль, открывая глаза.

— Они на нас пока что не напали. Пчелы очень чувствительны к чужому гневу или страху, — объяснил Джек. — Вот мама, например, никогда не собирала мед, будучи в расстроенных чувствах. Мы чуть не подрались, — а здесь это, видимо, не дозволено…

Торгиль собралась было съязвить что-нибудь в ответ, но глянула вверх, на пчел, и прикусила язык.

«Да мне же только и надо, что подняться на этот вот холмик, — твердил про себя Джек. Внезапно ему отчего-то ужасно расхотелось трогаться с места. — Это же совсем просто. Дома я черпал воду из колодца сотни и сотни раз».

— Может, помочь? — саркастически осведомилась Торгиль.

— Я просто задумался.

Джек встал и усилием воли заставил себя сделать первый шаг. Склон был куда круче, нежели казалось со стороны. На середине подъема мальчику пришлось остановиться и перевести дух. Но он неуклонно карабкался все выше и выше, понемногу подбираясь к могучему дереву и безобидному на вид колодцу. Он слышал, как белка Рататоск осыпает его сверху злоехидными насмешками. Он слышал, как мириады жуков и червяков грызут кору. Но вот наконец и колодец.

«А что, если я загляну через край, — а там на дне лежит глаз Одина? — подумал Джек. — А что, если он на меня ка-ак посмотрит?!»

Руки его тряслись, но мальчик заставил себя взяться за ведро. Однако едва он коснулся деревянной бадейки, словно гигантская рука протянулась к нему и смахнула, точно докучную мошку. Джек кубарем покатился вниз по холму, все быстрее и быстрее, пока не ударился головой о камень — и не остановился.

— Я же говорила, нужно пожертвовать что-нибудь жизненно важное, — упрекнула его Торгиль.

— Перестань злорадствовать и помоги лучше! — воскликнул Джек.

Он рассадил себе голову: на траву капнула кровь. Торгиль прижала руку к ране, останавливая кровотечение. А затем оторвала лоскут от своей новой туники и перевязала пострадавшего.

— Да уж, надо отдать тебе должное, с ранами управляться ты умеешь, — неохотно признался Джек.

— Сто раз это проделывала. Ну так что ты принесешь в жертву?

— Да у меня ж ничего и нет, — растерянно отозвался Джек.

— Еще как есть! Ты можешь отрезать себе ухо — я тебе помогу, конечно, — либо раздробить пальцы на правой руке так, что больше никогда не сможешь играть на арфе. Для скальда это самое оно.

— Изрубить себя на куски — это развлечение для скандинавов, а не для разумных, здравомыслящих саксов! — заорал Джек. — Я отказываюсь верить, что жизненная сила может потребовать от меня такого!

— Ты должен доказать, что для тебя это важно! — завопила Торгиль в ответ. Ну да, девчонку хлебом не корми, дай ввязаться в свару! — Это тебе не деревенская ярмарка, где выиграешь приз-другой, кидая в мишень орехи. Это Иггдрасиль. Даже Один не посмел к нему приблизиться, не принеся должной жертвы.

— Значит, Один был идиотом.

— А вот и не был! А ну, возьми свои слова обратно!

— А вот и не возьму! Твой Один — тупой и злобный громила, и все, кто в него верит, недалеко от него ушли! А воительниц он заставляет прислуживать за столом в Вальхалле.

— Это неправда! — завопила Торгиль. Пчелы вновь слетелись к подножию холма и теперь кружили вокруг спорщиков гудящим, растревоженным роем. — Один — воплощение чести и доблести, вот только рабу этого вовеки не понять!

— Тогда как это удалось понять тебе, скажи на милость? Ты сама перестала быть рабыней каких-то три года назад!

Еще не успев договорить, Джек уже горько пожалел о своих словах.

Торгиль откачнулась назад, как будто он рубанул ее секирой. В глазах воительницы вспыхнуло безумие. Торгиль была берсерком из рода берсерков, и боевая ярость накатывала на нее, желала она того или нет.

— Прости, пожалуйста! — закричал Джек. — Никакая ты не рабыня! Ты — воительница! Один любит тебя и никогда не заставит прислуживать за столом!

Но было слишком поздно.

— Я даю клятву, — дрожа от ярости, произнесла Торгиль. — Даю клятву, что убью себя сразу после того, как зачерпну из источника Мимира. Я приношу в жертву собственную жизнь ради того, чтобы принести воды Джеку, ибо ему нужно исцелить королеву Фрит и спасти свою сестру. Я клянусь Иггдрасилем, Одином и норнами!

— Не делай этого! — заорал Джек, но Торгиль уже бросилась вверх по склону.

Девочка упрямо продвигалась вперед, не обращая внимания на плотную стену пчел, что зависла между нею и вершиной. Пчелы тысячами вились вокруг, громогласно жужжали, но жалить — не жалили. Похоже, их просто обуревала буйная, неуемная радость.

Джек глядел, как воительница упорно карабкается вверх по крутому склону: она ни разу не остановилась передохнуть. Вот она добралась до колодца, вот потянулась к ведру…

Невидимая рука отшвырнула ее назад. Торгиль кубарем покатилась вниз по холму: пчелы так и разлетались с ее пути. Девочка ударилась о тот же самый камень — и на сей врачеванием пришлось заняться Джеку. Торгиль словно оглушило: воительнице явно пришлось хуже, чем ему. Она тупо уставилась на мальчика.

— Они… не приняли моей жертвы, — наконец с трудом выговорила она. — Норны… Один… Иггдрасиль. Они не захотели взять мою жизнь. Это потому… что я родилась… рабыней?

— Нет, конечно же нет, не поэтому, — прижимая к себе, уговаривал ее Джек: так он некогда баюкал Люси, после того как они чудом избежали гибели в морской пучине. — Олаф освободил тебя и назвал тебя дочерью. Ётуны оказывают тебе великие почести. Никому и в голову не придет считать тебя рабыней: ты гораздо, гораздо больше, чем рабыня. Не плачь. Ну, не плачь, пожалуйста. — Джек гладил ее волосы и чувствовал, как рыдания девочки эхом отзываются в его собственной груди. — Думаю, они отвергли твою жертву потому, что предлагать полагается нечто действительно бесконечно важное. А твоя жизнь для тебя ничего не значит.

— Жизнь и впрямь утратила для меня всякий смысл. — Торгиль шмыгнула носом. — И я все равно себя убью. Теперь, когда Олафа не стало, мне незачем жить.

— Не вздумай даже! Олаф хотел, чтобы ты жила. И я этого хочу!

— Слишком поздно, — вздохнула Торгиль.

Она вытащила нож, и Джек сделал первое, что пришло ему в голову. С Торгиль он все равно не справился бы — при ее-то бойцовских навыках и одержимости! — хотя за то время, что Джек прожил у скандинавов, силой он с ней практически сравнялся. Так что мальчуган попросту сдернул с шеи охранную руну. Руна тут же сделалась видимой.

То была четырехугольная пластинка тяжелого золота. На ней изображалось что-то вроде пробивающегося из-за туч солнца, вот только каждый лучик этого солнца разветвлялся во все стороны, словно расцветающее деревце.

«Да это же Иггдрасиль», — догадался Джек.

— Ах, так вот что ты, значит, прятал на шее… — пробормотала Торгиль. Нож ее застыл в воздухе. — Эта штуковина обожгла меня словно огнем.

— Это потому, что ты попыталась отнять ее силой. А руну можно только отдать добровольно.

Джек чувствовал странную, гнетущую опустошенность. Ведь это — его последняя связь с Бардом. Руна заботливо оберегала его в минуты опасности и отчаяния, — а теперь ее не станет. Джек повесил руну на шею Торгиль.

— Думается, она меня все равно сожжет, — сказала девочка. — Мне будет ужасно больно; но ничего другого я и не заслуживаю.

На глазах у Джека подвеска словно растаяла, растворилась в воздухе. Мальчик был раздавлен горем.

— Мама… прошептала Торгиль. — Я ее вижу… в мыслях… — Она выронила нож.

— Это ты про королеву Гламдис?

— Нет… про мою родную мать. Про Аллисон. Я была к ней так жестока. Обзывала ее разными нехорошими словами и никогда не обращалась с ней по-доброму, даже когда она плакала. Отец ее частенько поколачивал. Называл никчемной, потому что она не смогла родить ему сына.

— Но она родила ему сына. У тебя был старший брат, и твой отец убил его.

— Я должна была заменить брата, но я подвела… подвела отца.

По щекам Торгиль катились слезы.

— Как можно подвести кого бы то ни было, всего-то навсего родившись девочкой?!

— Мама втайне от отца стряпала мне всякие вкусности. Расчесывала мне волосы, шила красивые куртки и башмаки. А я ей ни разу даже спасибо не сказала.

— Олаф рассказывал, что она никогда ни с кем не разговаривала.

— Она разговаривала со мной — по-саксонски, — возразила Торгиль. — А я ее высмеивала — за то, что она говорит на языке рабов. Вот тогда она вообще перестала разговаривать. А потом… потом ее принесли в жертву, чтобы она сопровождала отца в Вальхаллу.

— А знаешь что? Я думаю, ни в какую Вальхаллу она не отправилась. Драконий Язык говорил, что загробную жизнь каждый выбирает для себя сам. Думаю, она ушла на Острова блаженных вместе с Медб.

— Хорошо бы, — отозвалась Торгиль. — Ох! Я только что вспомнила! Я сказала Олафу, что ненавижу его, — прямо перед тем, как он погиб. Как я могла? Как могла?!

И девочка разрыдалась в голос.

— Сдается мне, Олафу к этому было не привыкать, — саркастически заметил Джек. — Он небось по сто раз на дню это слышал.

— Тоже верно, — согласилась Торгиль, разом приободрившись.

Но тут девочка принялась вспоминать всевозможные проступки из своего прошлого, коим конца-краю не предвиделось. Она разбила ткацкий станок Хейди после того, как ведунья сшила ей платье. Она насмехалась над голосом Руны, когда тот попытался спеть ей хвалебную песнь. Она связала вместе хвосты Задиры, Волкобоя, Ведьмы и Кусаки, чтобы те передрались между собой. А ведь эти псы ее любили — пожалуй, единственные в целом мире.

У Джека просто в голове не укладывалось, как в одном человеке может вмещаться столько злобы. Покаянные рассказы изливались из Торгиль нескончаемым потоком, точно гной из раны. Похоже, девочка впервые в жизни осознала, что поступала дурно.

— Такое странное чувство… Будто недостает чего-то. — Торгиль подобрала нож; Джек испугался, что она все же попытается лишить себя жизни. — Знаешь… я почему-то больше не хочу себя убивать.

— Вот и прекрасно!

— Нет, не прекрасно! Это на меня не похоже. И в битве погибнуть я тоже не хочу.

Девочка резко села, глядя перед собой безумными глазами.

— Ну что такое? — забеспокоился Джек.

— Я утратила желание рубить и жечь! Я не хочу убивать! Я забыла, как берсеркствовать! Я больше не воительница!

И Торгиль принялась кататься по земле, вырывая пучки травы, пронзительно вскрикивая, и постанывая, и рыдая в голос. Джеку оставалось только беспомощно наблюдать. Он понятия не имел, как справляться с таким безысходным горем.

Спустя какое-то время Торгиль вконец обессилела. Она лежала неподвижно на измятой, обкорнанной траве, бледная и измученная.

— Думается мне, я понял, что произошло, — промолвил Джек, когда девочка успокоилась достаточно, чтобы внимать его словам. — Больше всего в этом мире я дорожил охранной руной. А теперь я отдал ее тебе. Для тебя главным в жизни было стать берсерком. Но руна заставила тебя ценить жизнь больше смерти, так что берсерком тебе больше не бывать. Но ты все равно осталась воительницей — да выслушай же меня! — заорал он, видя, что Торгиль собирается возражать. — Ты теперь как Скакки. Он не берсерк и никогда им не будет. Ведь он унаследовал здравомыслие Хейди. Он — воин отважный и разумный, и он проживет долго, очень долго, и сумеет защитить свою семью и свою деревню от любого врага.

— Мы оба — жалкие неудачники. И что? — буркнула Торгиль.

— Мы оба сможем выпить из источника Мимира, вот что!

Джек рывком поднял девочку на ноги.

— Да если я выпью, я, чего доброго, сделаюсь скальдом еще более великим, чем ты, — сказала Торгиль, и в голосе ее проскользнула нотка былого ехидства.

— Даже и не надейся. Источник, как я понимаю, наделяет знанием, необходимым тебе и только тебе. Один просил власти — и получил, чего хотел. Мне нужна поэзия — слова, способные снять заклятие, что я наложил на Фрит. А что нужно тебе — решай сама.

И, взявшись за руки, дети зашагали вверх по холму. На сей раз склон вовсе не казался таким уж крутым: поднявшись на вершину, Джек и Торгиль даже не запыхались. Они одновременно схватились за ведро — быстро, прежде чем неведомая сила сметет их прочь. Однако ничего не случилось. Мальчик облегченно выдохнул:

— Видишь? Я был прав!

— И пчелы улетели, — заметила Торгиль.

Действительно, пчелы роились высоко в воздухе, собирая спадающую с Иггдрасиля медвяную росу.

— Ну вот, пожалуйста, — сказал Джек.

Ведро с громким всплеском ушло под воду. Мальчик потащил его наверх — мокрое, переливающееся через край. Над водой поднималось чудесное благоухание — благоухание цветов, и зеленых полей, и сосновых лесов, и меда.

— Это запах самой жизни, — проговорил Джек, улыбаясь.

Он отпил первым. Напиток был сладок — но не тягучей, одурманивающей сладостью меда, от которой так и клонит в сон. Напротив, он пробуждал ото сна. Джеку показалось, что на вкус он — что мерцающий в воде свет. Десятки воспоминаний одновременно нахлынули на Джека. Он вновь был совсем маленьким и наблюдал, как отец строит дом. Он сидел перед ульями и слушал, как поет мама. Он устроился под рябиной рядом с Бардом. Все запахи мира, все напоенные теплом ароматы вновь нахлынули на него. Перед его мысленным взором возникли все до одного облака, плывущие над вершинами гор, все до одной рыбы, что поднимаются к поверхности сцапать муху, все до одной ласточки, рассекающие воздух. И все это казалось немыслимым чудом. Все бурлило жизнью.

— Сработало? — прошептала Торгиль. — Ты сможешь исцелить Фрит?

— Еще не знаю как, но узнаю, когда придет время, — отозвался Джек.

Тогда отпила Торгиль. Смертельная бледность, что проступила у нее на лице у подножия холма, разом схлынула. Щеки порозовели. Глаза, исполненные скорби и безнадежности, вспыхнули живым интересом.

— Птицы! — воскликнула Торгиль, опуская ведро на землю. — А ведь они и впрямь занятные, при всем их дурацком легкомыслии. А цветы — ты только посмотри на цветы! — они же красные, и синие, и желтые, и розовые! В жизни таких красок не видывала! А блики под деревом! Они же все время двигаются, точно морские волны.

И Торгиль побежала вниз по холму, восклицая при каждом новом открытии, все глубже погружаясь в чудеса и красоты волшебной долинки.

А Джек извлек на свет склянку с изображением мака — содержимое ее давно использовали, а саму склянку Фонн вымыла — и погрузил сосуд в ведерко.

— Нет, — произнес сумеречный голос.

Под деревом стояла самая юная из норн. Она протянула руку к склянке.

«Это для Руны, — мысленно попросил Джек. — Он слишком стар, чтобы добраться сюда, но он заслужил право испить из источника. Он пожертвовал свой голос, служа своему народу. А свою величайшую песнь подарил мне».

Норна умолкла. Она шагнула к дереву, а в следующий миг затерялась, исчезла среди глубоких теней и трещин коры.

— На что это ты загляделся? — окликнула его снизу Торгиль.

— На глухарку, — расхохотался Джек, ибо нелепая птица вновь выступила из полумрака вместе со своими пестренькими цыплятами.

Глухарка скептически оглядела Джека и прошествовала мимо. Джек опорожнил ведро на корни Иггдрасиля.

— Всем деревьям нужен полив, даже этому Дереву, — пробормотал он.

Джек и Торгиль побрели назад. Над деревьями дрожал золотистый отблеск, ибо близилось время заката, и с окрестных холмов заструились синие тени. Дети шли и шли, пока не стемнело; по пути Торгиль переводила для своего спутника вечерний хор птиц. А ведь она права, решил Джек. Птицы ужас до чего бестолковые.

Наконец мальчик и девочка прошли между двух буков и вступили под своды полутемного зала в окружении ледяных стен. Уголь жаровен почти прогорел, а плотные белые занавеси на окнах едва заметно подрагивали под порывами горного ветра. Сама Горная королева похрапывала на своем троне, приоткрыв рот, так что виднелись клыки. Во всех вазах плоды и хлеб превратились в пыль.