Москва и Восточная Европа. Югославская модель социализма и страны советского блока. 1950-е — 1960-е годы

Глава II БОЛГАРИЯ И ЮГОСЛАВСКАЯ МОДЕЛЬ СОЦИАЛИЗМА

В условиях начавшегося в 1948 г. конфликта между Москвой и Белградом югославские коммунисты не только сформулировали и развивали, но и воплощали в жизнь концепцию перехода к социализму своим путем, под лозунгом «назад к Марксу». Отвергнув советскую модель и предложив вариант «самоуправленческого социализма», югославское руководство испытывало сильное давление и острую критику со стороны «социалистического лагеря». Соседняя Болгария, связи Белграда с которой были обременены спорным македонским вопросом, занимала в этой полемике особое место. Под воздействием ситуативного фактора болгаро-югославские отношения развивались и эволюционировали, подчас в полярном проявлении, что, безусловно, влияло на оценки и восприятие югославской модели социализма в Болгарии.

Государственный переворот 9 сентября 1944 г. в Болгарии был осуществлен под лозунгами Отечественного фронта (ОФ), программа которого оценивалась ее авторами как документ, наиболее полно отвечающий «правильно понятым интересам и стремлениям болгарского народа». Положения программы отражали достигнутый в рамках ОФ компромисс, сочетая антифашистские установки, некоторые буржуазно-демократические задачи и отдельные антикапиталистические требования, облеченные в форму мелкобуржуазных реформистских лозунгов[187]. Современная болгарская историография признает, что «за умеренными по характеру, на первый взгляд, общими формулировками скрывались большие потенциальные возможности ориентации на социалистические цели»[188]. Поскольку в программе вопрос о социализме не ставился, то тем более не упоминался и единственный на то время в политической практике советский образец. Разумеется, болгарские коммунисты от своей стратегической цели не отказывались, имелись в партии и сторонники немедленного установления советской власти, используя пребывание в Болгарии Красной Армии. Однако подобные настроения не были определяющими и, кроме того, по советам Москвы, решительно пресекались как не соответствовавшие общим целям и задачам антигитлеровской коалиции и реальной обстановке в стране. В целом руководство БРП(к) исходило из возможности постепенного продвижения к социализму, верша «всенародное дело», через коалицию левоориентированных политических сил, существование которой было рассчитано на длительный период.

Большое значение для болгарских коммунистов приобретал ход событий в соседней Югославии, на территории которой к середине мая 1945 г. вместе с военными действиями против немцев завершилась гражданская война и фактически была установлена власть коммунистов. Начавшиеся процессы формирования политического механизма, основой которого являлись комитеты Народного фронта (НФ), частью югославских партийных теоретиков и ученых увязывались с идеей самоуправления как характерной чертой югославской революции[189]. В экономике постепенно складывался государственный сектор, в который входили оказавшиеся в руках рабочих хозяйственные предприятия на освобожденных территориях. Это не противоречило стратегической цели югославских коммунистов — переходу к являвшейся примером советской общественно-политической и экономической модели, причем данная перспектива представлялась не столь отдаленной. Один из руководителей КПЮ Андрия Хебранг еще в январе 1945 г., докладывая в Москве о положении в Югославии, назвал главным достижением компартии создание возможностей провести, «при благоприятных условиях», выборы в Советы и установить новые (читай: социалистические. — Т. В.) порядки. Более того, Хебранг подчеркнул, что для этого в стране «не имеется каких-либо крупных препятствий» и сделать это можно будет «очень легко». Указал он и на возможности компартии «держать в узде» частный сектор, то есть влиять на его расширение или сужение, что при наличии государственной собственности меняло, по словам Хебранга, характер страны, не позволяло считать ее «чисто капиталистической». Особое значение придавал докладчик восстановлению профсоюзов («их роль в нашей стране будет очень велика») как основному оплоту партии в процессе роста ее политического влияния и экономического обновления Югославии[190].

В конце 1945 г. югославские коммунисты предприняли важные шаги по намеченному ими пути преобразований. Проведенные 11 ноября выборы в Учредительную скупщину принесли победу Народному фронту (оставим за скобками доказанные современными исследованиями факты фальсификации результатов волеизъявления и давления на избирателей). 29 ноября парламент принял декларацию о ликвидации монархии и провозглашении Федеративной Народной Республики Югославии (ФНРЮ). Конституция нового государства, утвержденная Скупщиной 31 января 1946 г., была составлена по образцу действовавшей советской («сталинской») конституции 1936 г. Перед новой властью открылась возможность продолжить, теперь уже на легитимной основе, фактическую реализацию своих планов в соответствии с советской моделью, хотя из тактических соображений открыто об этом не говорилось. Но, как отмечено в историографии, соединение доктринальных убеждений югославских руководителей, их веры в «эталонность» советской модели с собственным практическим опытом действий в условиях острой поляризации общества и жесткого противостояния масштабной гражданской войны породило соблазн принять на послевоенном этапе ускоренные темпы преобразований и использовать радикально-тоталитарные методы действия. Это обстоятельство придавало облику новой власти выраженные «сталинистские» черты[191].

Советское руководство в то время придерживалось установки на мирный переход к социализму «национальными путями», минуя советскую систему и диктатуру пролетариата. Сталин настойчиво подчеркивал это в беседах с чехословацкими и польскими политиками К. Готвальдом, Б. Берутом, Э. Осубка-Моравским в мае и июле 1946 г., а в августе в интервью официозу британской Лейбористской партии Daily Herald («Ежедневный вестник») указал и на опыт английского «парламентского» социализма и его мирный характер, с той существенной оговоркой, что английский путь — это «более длительный процесс»[192]. Примечательно, что, беседуя с поляками и чехами, Сталин назвал Югославию в числе стран, власть в которых, названная им «особой» демократией, «приближает… к социализму без необходимости установления диктатуры пролетариата и советского строя»[193]. (Здесь и далее курсив мой. — Т. В.).

Поддержка Москвой концепции народной демократии как альтернативной переходной формы к новому общественному строю не противоречила конечной цели — созданию в советской сфере влияния социалистической социально-экономической и политической системы по примеру СССР. Речь, однако, шла о перспективе, об отсрочке «советского социализма», что обусловливалось геостратегическими задачами — намерениями Москвы сохранить в мирное время сотрудничество в рамках антигитлеровской коалиции, сформировать эффективную систему международной безопасности.

Из всех стран советской сферы влияния югославские политические реалии более других импонировали Москве. Народно-освободительные комитеты имели много схожего с Советами. Программа массовой организации — Народного фронта фактически не отличалась от программы коммунистов. Конституция отразила влияние советского Основного закона, особенно на решение национального вопроса путем создания федеративной системы. Первый экономический план югославов был составлен в форме пятилетнего плана индустриализации и развития, который напоминал первую советскую пятилетку. В концепциях югославских коммунистов соединялись идеи Ленина и Сталина, программные положения раннего («революционного») большевизма[194] и опыт последующих лет развития советского строя. Исходя из этого, югославский деятель Милован Джилас имел все основания заявить Сталину весной 1945 г., что в стране «по сути, существует советский тип правления»[195].

В Болгарии концепция народной демократии в отличном от югославского ясно выраженном «коалиционном» варианте последовательно реализовывалась вплоть до середины 1948 г.[196]. Ее принципиальная переоценка произошла под влиянием внешнего фактора.

В первой половине 1947 г. резко осложнилась международная обстановка. Вопреки расчетам советского руководства на возникновение в США экономического кризиса и переход к изоляционистской политике, исключавшей интерес к европейским делам, Вашингтон взял курс на усиление своего экономического влияния на старом континенте. Восточноевропейский регион рассматривался как плацдарм для американского наступления в Европе в целом, что вызвало резкую реакцию советской стороны и обострило отношения между вчерашними союзниками. При этом главным раздражителем для Москвы стал экономический фактор — угроза отрыва Восточной Европы от советской зоны интересов путем реализации плана Маршалла (июнь 1947 г.). Политический фактор — зафиксированный в марте 1947 г. в соответствии с доктриной Трумэна поворот от соперничества-партнерства с СССР к противостоянию с ним — был воспринят советским руководством более спокойно[197]. Именно план Маршалла явился толчком к усилению связей Москвы с компартиями советской сферы влияния и приданию этим связям формы монопольного контроля над ними[198]. Ситуация осложнялась нерешенным германским вопросом, неурегулированностью положения на азиатском континенте (в Корее, Японии, Китае), где развитие событий было чревато неожиданными осложнениями и требовало пристального внимания Москвы. Боязнью получить уже в мирное время два фронта борьбы с Западом, в первую очередь с США, было продиктовано намерение советского руководства сохранить баланс сил в послевоенной Европе на основе биполярной структуры мира. В условиях оформлявшейся изоляции советской сферы влияния возник замысел подтолкнуть входившие в нее страны к построению идентичного советскому «социализма», независимо от степени их зрелости и уровня развития. Югославский опыт и его осмысление приобретали, в связи с этим, особое значение.

На этапе подготовки совещания европейских коммунистических партий в Польше, на котором в сентябре 1947 г. было создано Информационное бюро коммунистических партий — Коминформ, организаторы предприняли попытку обобщить этот опыт. В Отделе внешней политики (ОВП) ЦК ВКП(б), вероятнее всего, в конце августа 1947 г., была подготовлена информационная записка «О современном экономическом и политическом положении Югославии». Ее авторы в целом высоко оценили роль и успехи компартии в военное время, отметили несомненные достижения в установлении и укреплении коммунистической власти и социально-экономическом развитии. Критические замечания в осторожной форме касались лишь некоторых вопросов внешней политики (Триест), отношений с другими компартиями и внутренних порядков в КПЮ. В частности, отмечалась тенденция играть роль «руководящей партии» на Балканах. В качестве примера указывалось на критику югославами проекта болгарской конституции 1947 г. Югославскую сторону обеспокоило отсутствие в документе упоминания о македонцах и их особых правах. В проекте отмечалось, что «национальные меньшинства имеют право обучаться на своем родном языке и развивать свою национальную культуру», но изучение болгарского языка признавалось обязательным. Позднее эта формулировка вошла в статью 79 Конституции[199]. В Белграде ее расценили как ущемление прав македонского народа и отступление от прежнего курса на создание культурной автономии в болгарской части Македонии — Пиринском крае с перспективой его объединения с Народной Республикой Македонией (НРМ) в составе федеративной Югославии. Упрек имел под собой определенные основания (в материалах Политбюро ЦК БРП(к) середины марта 1947 г. указывалось на наличие македонского национального меньшинства в Пиринской Македонии[200]) и был тем более весомым, что совет об автономии края исходил от Сталина. Правда, ко времени работы над запиской вопрос о Македонии уже несколько сгладился: в конце июля – начале августа 1947 г. были подписаны болгаро-югославские договоренности, согласно которым в Пиринском крае должны были активно распространяться и поддерживаться македонский язык и культура, хотя сам край оставался под полной юрисдикцией Болгарии вплоть до решения вопроса о его объединении с НРМ[201]. Тем не менее, в записке ОВП ЦК ВКП(б) именно позиция Белграда по македонскому вопросу характеризовалась, как подтверждение намерения югославского руководства поставить КПЮ над другими компартиями. Что касается замечаний по организационным вопросам, то они сводились к отсутствию «полнокровной партийной работы», регулярных заседаний ЦК. Указывалось на особую роль узкого круга партийных руководителей (Тито, Кардель, Ранкович, Джилас), решавших важнейшие задачи дня и определявших перспективы развития. Отмечалось также, что до сих пор не был проведен съезд КПЮ[202].

В принципе, прозвучавшие замечания не стали открытием: советской стороне и ранее было хорошо известно, что в деятельности КПЮ после войны фактически сохранялись формы и приемы конспиративной работы (открыто от имени руководства партии выступал, по обыкновению, только Джилас), члены КПЮ свою принадлежность к партии не афишировали, о деятельности партийных органов и их местопребывании не сообщалось. Прежде в Москве признавали и «своеобразную тактическую линию» КПЮ, согласно которой партия выступала от имени НФ. Однако вплоть до января 1948 г. деятельность югославских коммунистов позитивно оценивалась не только в советских пропагандистских материалах, опубликованных в печати, но и в закрытых документах аппарата ЦК ВКП(б). Указанная выше записка с критическими «вкраплениями» фактически являлась исключением.

На совещании представителей коммунистических и рабочих партий, открывшемся 22 сентября 1947 г. в Шклярской Порембе (Польша), делегаты от партий-участниц выступили с информационными докладами. Москва узнавала об их содержании из ежедневных шифртелеграмм Жданова («Сергеева») и Маленкова («Борисова») Сталину («Филиппову»), Югославские делегаты Эдвард Кардель и Милован Джилас сообщили, что их страна «вступила на путь создания прочного фундамента для строительства социализма и окончательной ликвидации капиталистических элементов в стране, особенно в деревне». Весной 1947 г. было заявлено о непосредственном переходе к «строительству социализма», и в апреле месяце югославы приступили к реализации первого пятилетнего плана, в основу которого была заложена сталинская схема индустриализации с основным упором на тяжелую промышленность. Обрисовывая задачи пятилетки, Кардель подчеркнул, что югославы используют советский опыт «во всём». Особый упор он сделал на следовании советской практике при создании государственного аппарата, а задачу укрепления народных комитетов и всей системы народной власти охарактеризовал как «дальнейшее укрепление принципов советской демократии, лежащих в основе нашей народной власти»[203].

Надо ли удивляться, что югославские доклады произвели на Жданова и Маленкова «очень хорошее впечатление»?[204]. Советское руководство убедилось, что идеологические установки и политическая практика югославов характеризовались особым революционным радикализмом и наибольшей ориентацией на советскую модель[205].

Что касается доклада болгарской делегации (конспект был составлен находившимся в Москве на лечении Георгием Димитровым и согласован с болгарскими делегатами на совещании Вылко Червенковым и Владимиром Поптомовым), то он был оценен советскими представителями на совещании как «средний по качеству и политическому уровню»[206]. Думается, на то имелись объективные причины: болгары, следуя концепции народной демократии, занимали умеренную позицию с учетом конкретной обстановки в стране и в своей практической деятельности значительно отставали от Югославии. В выступлении Червенкова были охарактеризованы основные черты болгарского варианта народно-демократической модели и предстоящие задачи: сохранение «во что бы то ни стало» национальной независимости и государственного суверенитета страны (на совещании участникам дали понять, что опасность исходила от «англосаксонского блока»), вечная дружба с СССР, «братский союз» и «тесное сближение» с новой Югославией, укрепление дружбы со всеми славянскими народами и другими демократическими государствами, консолидация Отечественного фронта как «народного движения, боевого союза всех здоровых сил народа» при активной и руководящей роли коммунистов. В проект Конституции НРБ предполагалось внести «некоторые существенные изменения», сводимые к замене президента республики президиумом, после чего привести в соответствие с новым Основным законом всё законодательство страны. Экономика Болгарии, информировал Червенков, строилась на сочетании государственного, кооперативного и частного секторов при ведущей роли и приоритете госсектора, вводился принцип планового начала, государственного и общественного контроля в сфере производства, обмена и кредита. Двухлетнему хозяйственному плану 1947–1948 гг. предстояло заложить основы индустриализации и электрификации страны, содействовать преобразованию сельского хозяйства, укрепить позиции общественного сектора. Червенков акцентировал внимание на самостоятельности болгар при решении экономических задач, расчете на свои собственные ресурсы, хотя и указал на ожидаемую помощь братских славянских стран и особенно Советского Союза[207].

Возможно, что на фоне выступлений югославов масштабные для болгар задачи могли показаться Москве достаточно скромными. Но скорее всего сдержанный отклик вызвало отсутствие упоминаний болгарами советской модели. Еще на этапе подготовки «польского совещания» в рабочих материалах ЦК ВКП(б) болгарских коммунистов, разделявших власть с другими партиями, упрекали в сохранении политического плюрализма, («политическая раздробленность») и в отсутствии вследствие этого «единства народа»[208]. Вряд ли нашла отклик у советских руководителей и отмеченная Червенковым в его докладе в качестве насущных задач необходимость теоретически осмыслить «национальные пути» перехода к социализму. «Опыт нового строительства теоретически не разработан. Узок круг хорошо подготовленных марксистских сил», — констатировал болгарский делегат[209]. Именно в этом Червенков усматривал слабость идеологической работы БРП(к). А между тем концепция «национальных путей» в глазах советского руководства уже начинала терять свою актуальность, и трансформация ее оценок была, что называется, не за горами.

Достижения югославов, о которых они с гордостью сообщили участникам совещания, корреспондировались с фактически установочным докладом Маленкова. Несмотря на то, что он, как и другие представители компартий, информировал о деятельности «своей» партии — ВКП(б), его доклад, по мнению болгарского ученого Драгомира Драганова, вышел за эти рамки. Делегатам, считает ученый, фактически была предложена «подробная и точная программа действий»: индустриализация, коллективизация, утверждение коммунистов как ведущей политической силы, борьба с «антипартийными силами», остатками буржуазной идеологии, низкопоклонством перед западными образцами литературы и искусства и пр.[210].

Предлагая участникам встречи в Шклярской Порембе ускорить трансформационные процессы в своих странах, советская сторона имела в виду восприятие советской модели социализма при ориентации на югославскую практику ее реализации как наиболее подходящую. Зримого несогласия с таким подходом участники встречи не проявили. Более того, Червенков, например, открыто выразил готовность равняться на балканскую «соседку»: его заявление, что «на Отечественный фронт мы смотрим как на наиболее целесообразную форму движения вперед к социализму в наших болгарских условиях»[211], явно перекликалось с озвученной Карделем югославской трактовкой Народного фронта как «организации трудящихся в борьбе за построение социализма»[212].

И не случайно, что после совещания в Польше отчетливо подтвердилось стремление болгарских коммунистических руководителей идти в ногу с КПЮ. На заседании Политбюро ЦК БРП(к) 4 октября 1947 г. явно под влиянием новых веяний, озвученных в Шклярской Порембе, прозвучали критические оценки прежней политики партии и ее итогов, результатом чего явилось отставание болгар от югославского образца. Подобные констатации, хотя и с разной степенью резкости, содержались в выступлениях Басила Коларова и особенно Титко Черноколева и Георгия Чанкова. Ораторы сошлись на единой точке зрения: курс партии после 9 сентября 1944 г. был правильным, но половинчатым и непоследовательным, не удалось избежать существенных ошибок. Опытный Коларов указал на задержку послевоенного развития Болгарии, по сравнению с Польшей и Югославией: ударили по фашизму политически, а надо было нанести и экономический удар, отнять имущество у коллаборационистов. Черноколев высказался за полную национализацию промышленных предприятий, что позволило бы, по его мнению, вырвать корни реакции. Чанков, явно руководствуясь югославским образцом, предложил поставить в центр политической и общественной жизни Отечественный фронт, блокировав, по существу, самостоятельную деятельность политических партий. Оценивая кадровую политику, он, как и Черноколев, настаивал на отмене образовательного ценза и прямо призвал «брать пример с Югославии». Чанков обвинил Политбюро в «задержке» развития: «Мы не взлетели вперед, а отстали, и за это будем биты». Тормозом, по его мнению, была «теория об особых условиях» Болгарии, которой, по его убеждению, придерживалось партийное руководство и которую он предложил осудить. Червенков предпочел «не заметить», что Чанков явно имел в виду концепцию «болгарского» пути к социализму, в категорической форме заявив, что «такой теории [об особых условиях] в партии нет», и призвал соратника отозвать свое предложение. При обсуждении вопроса безопасности страны в свете прозвучавших в Шклярской Порембе оценок международного положения и нарастания угрозы империалистической агрессии секретарь ЦК Трайчо Костов заострил внимание на проблеме создания федерации с Югославией. Отметив благоприятную для Болгарии перспективу стать в рамках федерации «менее уязвимой и перестать платить [Югославии] репарации», Костов подчеркнул также, что с созданием федерации возникнет «довод к приспособлению нашего внутреннего [политического] и хозяйственного строительства к строительству [социализма] в Югославии». Среди конкретных задач, требовавших решения на пути к федерации, он назвал реорганизацию государственного аппарата, которая «должна пройти по опыту Югославии», и приближение организации и деятельности Отечественного фронта к югославскому Народному фронту, но так, «чтобы в отношениях между партиями ОФ не возникло трещин». Развивая прозвучавшее в выступлении Коларова пожелание, сообразуясь с напряженной международной обстановкой, укреплять болгарскую армию, Костов отметил, что она должна походить на советскую и югославскую, для чего иметь общие планы, единую систему обучения и подготовки военных кадров и пр. Конституцию Болгарии следовало, по его словам, еще больше «приблизить» к югославской. О внимании к югославскому опыту свидетельствовало и предложение Костова скорректировать деятельность БРП(к): «Центр своей политической и организационной работы компартия, не теряя своего самостоятельного лица, должна перенести в [реорганизованный] Отечественный фронт»[213]. Означало ли это, что партия будет проводить свою политику путем принятия обязательных для ОФ решений и через деятельность коммунистов в нем? Если так, то такой подход фактически превращал ОФ в филиал компартии и обрисовывал абсолютно новую для болгар ситуацию.

Однако наиболее отчетливо коминформовские установки отразил доклад Червенкова на прошедшем 14 октября 1947 г. XIII расширенном пленуме ЦК партии, посвященном итогам встречи в Польше. Извлекая «уроки» из новых установок, Червенков фактически осуществил переоценку основных направлений политики партии с «левых» позиций. При этом он отступил от той информации, которую довел до сведения участников совещания в Шклярской Порембе. Подчеркнув необходимость укреплять единство и сотрудничество с СССР и странами народной демократии и особенно отметив «полное тождество» между политикой СССР и коренными болгарскими национальными интересами, Червенков констатировал, что руководство компартии после 9 сентября 1944 г. не имело ясного представления о характере принципиальных перемен в Болгарии, о перспективах и темпах движения вперед. В результате в стране в почти нетронутом виде сохранилась экономическая база буржуазии, коммунисты запоздали с разгромом оппозиционных сил и укреплением руководящей роли государства в экономической жизни. Государственный аппарат не претерпел необходимых изменений и, по сути дела, стал тормозом общественно-революционных преобразований. Очевидно, что основой такой принципиальной переоценки стали для Червенкова югославский опыт и его одобрение Москвой.

Коминформовская атмосфера, пропитанная воинственным радикальным и антизападным духом и критическим настроем в отношении тактики компромиссов[214], несомненно, оказала на болгарского руководителя сильное влияние. Но в докладе на пленуме, он, безусловно, учел и выступления своих соратников на заседании Политбюро 4 октября, нашел в них для себя точку опоры. Это, на наш взгляд, позволяет несколько скорректировать отраженную в историографии оценку доклада Червенкова, как «своевольно предпринятую переоценку ценностей»[215], к тому же не согласованную с Димитровым и в отсутствие Коларова. Димитров, действительно, по-прежнему оставался в то время в Москве на лечении, но позиция Коларова была известна, так как отчетливо прозвучала на упомянутом заседании Политбюро: выводы Червенкова правильные, их можно принять «как общую линию», но следует конкретизировать и дополнить[216].

Для «исправления» (в духе установок Коминформа) допущенных «ошибок» Червенков предложил впредь выстраивать политическую линию партии с учетом перехода к непосредственному строительству социализма в условиях решительного наступления на «реакционные и контрреволюционные силы», иными словами, сознательно обостряя классовую борьбу в стране. В новой программе ОФ предстояло ясно сформулировать «перспективы социалистического развития», а в Конституцию НРБ — включить «социалистические элементы», «максимально приблизить [болгарский Основной закон] к конституции Югославии». С югославской внутриполитической практикой сближалась и установка Червенкова о деятельности коммунистов в ОФ, предлагавшаяся в вышеприведенной формулировке Костова на заседании Политбюро ЦК БРП(к) 4 октября[217]. Во внешней политике принципиальным курсом становилось «самое тесное сближение с Югославией».

Прошедшая на пленуме дискуссия отчетливо зафиксировала поворот ядра компартии «налево», возобладали настроения, направленные, по образному определению авторитетного болгарского исследователя акад. Мито Исусова, на «пришпоривание революционного процесса» в стране[218]. Большинство делегатов поддержали Червенкова, высказавшись за решительное наступление на реакцию и немедленную национализацию капиталистических предприятий. На совместном заседании Национального комитета (НК) ОФ и руководства политических партий 22 октября 1947 г. уже говорилось о построении социализма как о программной цели и, что крайне важно, указывалось, что обновленная программа ОФ становится руководством к действию для всех входящих в него партий. Эта констатация явилась первым шагом к установлению монополии одной (коммунистической) партии в политической жизни и формированию системы сателлитных политических сил[219]. Непосредственным примером и образцом для подражания в этой области также стал общественно-революционный опыт Югославии. Болгарские коммунисты опирались при этом на его высокие оценки Москвой. Так, в ноябре 1947 г. советский партийный официоз газета Правда охарактеризовала процесс политического и экономического развития Югославии как «изумительный… свидетельствующий о том, что страна идет к социализму своим оригинальным своеобразным путем», а ее руководителей назвала «выдающимися государственными деятелями»[220]. Эта установочная оценка ставила болгарских руководителей в трудное положение: фактически предстояло осмыслить, как правильно сочетать советскую модель, принципиальные компоненты которой воплощались в югославской практике, с действующей концепцией «национального пути» в собственной, болгарской, интерпретации.

Размышления на этот счет некоторых партийных функционеров высшего звена отразила позиция Коларова. В беседе с советским посланником С.П. Кирсановым 23 октября 1947 г. он высказался за более гибкую и осмотрительную тактику: «Можно идти к социализму, не поднимая словесного шума». Учитывая настроения, прежде всего, крестьянства, Коларов предлагал не торопиться «открыто говорить о социализме», включать в программные документы ОФ ясные указания о социалистическом пути Болгарии[221]. Иными словами, следовало по-прежнему опираться в практике на переходную народно-демократическую модель («болгарский путь»), временно воздерживаясь от социалистических лозунгов. Показательно, что в итоговом документе упомянутого выше заседания НК ОФ — Декларации от 22 октября 1947 г. вместо слова «социализм» была использована обтекаемая формулировка о «дальнейшем социальном и демократическом развитии страны». Прагматичный подход, однако, сохранялся недолго. Уже в принятую 4 декабря 1947 г. в третьем чтении Конституцию НРБ, получившую по примеру «сталинского» Основного закона название «димитровская», вошли известные по советскому опыту формулировки основ организации государства — демократический централизм, руководящая роль представительных органов, избираемых на основе всеобщего, равного, прямого избирательного права при тайном голосовании, «социалистическая законность», государственное руководство и плановое развитие экономики и пр. При этом были учтены советы и рекомендации видных советских правоведов и юристов В.Н. Дурденевского, И.П. Трайнина, К.П. Горшенина и др., сделанные при доработке проекта[222]. Отражая перспективу монополизации государственной власти и этатизации частной собственности, новый Основной закон НРБ стал политическим документом, вобравшим в себя существенные черты советской и югославской конституций[223].

В современной болгарской историографии действия Червенкова получили объективную оценку: отмечена его «завидная быстрая реакция» на новые веяния. Не отказываясь от имиджа «болгарского Сталина»[224], Червенков стремился «идентифицировать себя с новым радикальным курсом коммунистического движения», выступить в роли «болгарского Жданова»[225]. (Замечу, что это была не последняя попытка Червенкова соотнести свое место на болгарском партийно-государственном Олимпе с рождавшимися в советском руководстве веяниями. После смерти Сталина и оформления актуальных приоритетов в советской экономике Червенков попытался следовать в фарватере «нового курса» Москвы и представить себя умеренным реформатором, «болгарским Маленковым»[226]).

Самым крупным социально-экономическим мероприятием в Болгарии, явившимся прямым откликом на установки совещания в Польше, стала проведенная в декабре 1947 г. национализация промышленных предприятий и шахт. Специальная комиссия при Политбюро ЦК БРП(к), созданная еще в мае 1947 г. со сравнительно узкой целью — определить круг предприятий, подлежащих национализации[227], с осени приступила к решению новой задачи — оперативной разработке законопроекта о переходе предприятий в государственную собственность. Масштабы будущей акции и сроки проведения держались в строгой тайне. Уже 18 декабря 1947 г. подготовленный законопроект утвердило Политбюро ЦК БРП(к). Народное собрание вынесло решение приступить к «изъятию предприятий»[228].

Национализации имела тотальный характер: в государственную собственность перешло почти 92% промышленного производства, причем, не только крупные по болгарским масштабам промышленные предприятия, но и сотни мелких частных, хотя и не использовавших наемный труд, но имевших какое-либо машинное производство, а также и ремесленные мастерские. Кроме того, предусмотренная в законе компенсация собственникам была выплачена лишь весьма незначительной их части, что фактически превратило национализацию в экспроприацию[229].

Национализация промышленности положила начало развернутому наступлению на частную собственность во всем народном хозяйстве страны. Законом от 27 декабря 1947 г. была установлена государственная монополия в банковском деле, а далее, подобно цепной реакции, последовала ликвидация частного сектора во внешней и внутренней торговле, в сельском хозяйстве, на транспорте, в строительстве. Непреложной альтернативой народно-демократической модели становилось всеохватывающее огосударствление экономики, полная мобилизация всех материальных, финансовых и людских ресурсов и их централизованное плановое использование. Социальный итог заключался в лишении широких масс собственности, их «пролетаризации», то есть превращении в наемных тружеников. Представляя этот процесс как достижение социального равенства, правящая партия, прежде всего, рассчитывала обеспечить новому режиму широкую опору, а в перспективе, руководствуясь идеологическими догмами, создать бесклассовое общество.

Особого внимания заслуживает позиция Георгия Димитрова. В то время он оставался горячим сторонником народно-демократической модели, способной обеспечить естественный и менее болезненный переход к социализму. Болгарский руководитель учитывал при этом опыт советского НЭПа. На XIV пленуме БРП(к) в январе 1948 г. Димитров попытался реабилитировать концепцию «национального пути» к социализму, основанную на союзе демократических и либеральных сил при руководящей роли компартии. Левацкие установки Червенкова Димитров жестко охарактеризовал как не содержавшие «ни грана марксизма». «Вредным заблуждением» он считал и предложение об устранении с политической сцены других партий, усматривая в них полезный инструмент для достижения моральнополитического единства народа. Парируя упреки Червенкова и его сторонников в неоправданном замедлении развития страны по пути к социализму и фактическую «потерю времени», Димитров подчеркнул «внешние соображения и давление», повлиявшие на возникновение народно-демократической переходной модели, необходимость сообразовываться с международным фактором. «Если мы серьезно, как марксисты… исходим из реальной действительности, а не выдаем желаемое за действительное, то мы должны прийти к единственному [верному] заключению, что замедление не было ошибкой», — подчеркнул Димитров[230]. Более того, он отметил, что, наоборот, ошибочной была позиция именно тех партийцев, которые выступали за прямой перенос советского опыта, считали недопустимым забвение принципа диктатуры пролетариата[231].

Ситуация резко изменилась в июне 1948 г., когда на втором совещании Коминформа в Бухаресте грянул гром: после выступления А.А. Жданова с основным докладом «О положении в Коммунистической партии Югославии» была принята одноименная «разгромная» резолюция. Возможно, ощущая недостаточную убедительность обвинений в проведении югославским руководством «враждебной политики» в отношении СССР и ВКП(б), устроители совещания решили усилить «теоретическую» часть критики: югославам вменили в вину, что они «отходят от позиций рабочего класса и порывают с марксистской теорией классов и классовой борьбы», разделяют оппортунистическую бухаринскую теорию мирного врастания капитализма в социализм и ревизуют марксистско-ленинское учение о партии как основной руководящей и направляющей силе в стране[232]. Было решительно заявлено о неприятии каких-либо альтернативных «идей» («путей») перехода к социализму, под которыми совершенно очевидно подразумевался не только некоторый отход от советской «матрицы» (югославский случай), чего раньше не усматривали. В зону особого внимания неизбежно попадали и национальные модели коалиционного типа (болгарский вариант).

Такой поворот событий, думается, заслуживает определенных комментариев. Вряд ли его можно считать полностью неожиданным. На наш взгляд, в Москве вовсе не были склонны идеализировать отношения со странами народной демократии, в том числе не пребывали в неведении относительно критического восприятия югославскими «верхами» некоторых сторон советской политической практики, берущего начало еще в коминтерновский период[233]. Имелись у Белграда известные советским руководителям определенные причины для недовольства и в последующем[234].

Резонно задаться вопросом о том, в какой мере советская сторона была в тот момент информирована о югославских разработках национальной концепции перехода к социализму?

Если иметь в виду ее экономическую составляющую, то советское руководство исходило из классической марксистской теории, утверждавшей несовместимость товарного производства и рыночных отношений со строительством социалистического общества.

Теоретики марксизма, однако, признавали невозможность искусственного сворачивания рынка непосредственно после свержения капитализма, указывали на сохранение рыночных механизмов на «первой стадии социализма», тем более в переходный период, и даже на позитивное значение этих механизмов в процессе повышения эффективности планирования. Но в социалистическом движении эти вопросы длительное время были объектом острых дискуссий. Имели место они и в СССР еще в середине 1920-х – начале 1930-х годов, выражаясь, в частности, в рассмотрении возможности перехода к централизованному планированию экономики в условиях преобладания товарного производства и частной собственности в деревне. Несмотря на столкновения позиций, участники дискуссий сходились в главном — в утверждении общественной неприемлемости рыночной экономики, но признании ее на определенном этапе, хотя и в «статусе» «неизбежного зла».

Югославские коммунисты первыми попытались вернуться к этому противоречию. После тщетных попыток доказать несправедливость предъявленных Москвой обвинений они приступили к созданию собственной, национальной, модели. Определился и новый ориентир: подлинный, свободный, «народный» социализм, отличавшийся от советского варианта степенью централизации управления, использованием рыночных методов и механизмов хозяйствования. Прагматическое и апологетическое происхождение югославской концепции очевидно: главное заключалось в том, чтобы найти рецепт для разрешения сложной и трудной ситуации в собственной стране, дать ответ на обвинения советских руководителей и всего «социалистического лагеря», а не обоснование теоретических выводов[235].

Остракизм, которому по мере эскалации конфликта подверглась Югославия со стороны «социалистического лагеря», вызвал вполне понятные попытки белградского руководства объяснить причины этого. Ответом югославов стала критика советского государства и его экономики. Врагом № 1 была объявлена бюрократия, доминирующая во всех сферах жизни общества, обладающая монополией на распоряжение излишками общественного производства и, главное, постоянно усиливающая свои позиции в условиях централизованного административного планирования. Именно властная монополия бюрократии, по мнению югославов, препятствовала не только развитию экономики, но и продвижению к социализму в целом. На основании такого толкования ситуации во второй половине 1940-х годов возникла и оформилась идея «самоуправленческого социализма».

Югославский «самоуправленческий социализм» строился на основе размышлений Маркса над историей Парижской коммуны. С первого дня утверждения диктатуры пролетариата, считал классик, движение к социализму и коммунизму идет через становление самоуправления народа. Вектор социально-политического развития общества, по Марксу, — от общества классовых антагонизмов к бесклассовому, от государственно-политического управления к обществу, где такового нет, то есть к самоуправлению, к власти народа «посредством самого народа». Самоуправление — не антагонист государства, но способствует его постепенному отмиранию. С этим связан тезис о децентрализации власти, отказе государства от всех своих функций, о прямом контроле самих масс за теми, кто будет осуществлять эти функции, если они не могут быть переданы органам самоуправления на местах.

В сталинской концепции партийно-государственной власти нет идеи самоуправления, отмирания государства, напротив, есть указания о необходимости его укрепления, сохранения, со всеми атрибутами, вплоть до коммунизма. Реализация сталинской концепции оправдала предсказанную Марксом «опасность правительственной узурпации классового господства». Это хорошо понимали югославские теоретики, адресуя справедливую критику советской сталинской модели. «Самоуправленческий социализм» базировался на марксистской экономической теории и был «освящен» формулировкой о «свободной ассоциации производителей»[236]. Экономический механизм предстояло упростить, передав все управление им непосредственно производителям. Государство обеспечивало бы себе только налог. Это, считали югославские руководители, должно было открыть перед страной невиданные горизонты и позволить превзойти по основным показателям Советский Союз с его моделью «революционного этатизма», или «государственного социализма»[237].

На первых порах ведущая роль в теоретических разработках югославской экономической модели принадлежала председателю Плановой комиссии ФНРЮ Борису Кидричу (1912–1953). Но сведениями о начальном этапе ее формирования мы не располагаем. Известно лишь, что во время встречи Кидрича со Сталиным 27 мая 1946 г.[238] взгляды гостя на товарно-денежные отношения при социализме не встретили поддержки у советского лидера[239]. Однако, скорее всего, особого беспокойства в Москве не испытывали, поскольку и позднее, в 1947 г., Кидрич в целом следовал классическим установкам теории социализма. Положение изменилось после бухарестского совещания Коминформа. Начинавшийся советско-югославский конфликт стал для Кидрича мощным стимулом к размышлениям об экономике переходного периода. Отталкиваясь от марксистских формулировок об отмирании государства, самоорганизации общества, «свободной ассоциации производителей», Кидрич попытался согласовать их с действием «естественных законов процессов труда» — законом стоимости, необходимостью сочетания планирования с рыночными отношениями, без чего планирование, по его словам, могло быть доведено до абсурда. Критикуя «революционный этатизм», или «государственный бюрократический социализм», то есть советскую модель, югославский экономист признавал возможность его существования лишь в первой фазе социалистического строительства, как «краткий шаг», который должен уступить место «нормальному развитию», «неумолимым экономическим законам», в том числе закону «равновесия денежных и товарных потоков»[240].

Кидричу принадлежало и главное авторство новой системы рабочего самоуправления, ядром которой становились трудовые коллективы, наделенные функциями распределения прибыли. Имеющиеся на предприятиях рабочие советы, существовавшие в анемичной совещательной форме, должны были, как отмечал Кидрич, постепенно эволюционировать в рабоче-управляющие советы и вместе с назначаемым сверху (в перспективе — избираемым коллективом) директором осуществлять управление предприятием[241]. (Вероятно, точнее было бы говорить о соуправлении). Демократия при этом плотно увязывалась с прямым участием трудящихся в управлении, воплощая принцип «Фабрики — рабочим».

Критическое отношение к советской модели, однако, не сделало Кидрича ее непримиримым врагом. Надеясь на урегулирование конфликта с Москвой, он позднее, в июле 1948 г. на V съезде КПЮ, не отбрасывая «общие закономерности строительства социалистической экономики», отдал должное марксизму-ленинизму — «гениальной науке Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина». Но, вместе с тем, Кидрич сформулировал новые подходы, отличавшие югославские реалии от советской практики. При этом с трибуны съезда он подчеркнул, что «строительство социалистической экономики в ФНРЮ не только может по содержанию своему и по общему направлению быть другим, нежели это было в Советском Союзе, но не может не быть другим», а конкретные пути и формы у нас «не только могут, но должны принимать в расчет как наши специфические, так и новые общие условия». К числу главных специфических внутренних условий Югославии Кидрич отнес конфискацию имущества предателей, а не национализацию частной собственности, как в СССР, союз с середняком и опору на него, а не союз с бедняком при нейтрализации середняка. Кидрич выдвинул на съезде тезис о «детальной организации работы предприятий» с акцентом на их инициативу и расширение самостоятельности, призвав отказаться от «бюрократического понимания организации» экономики, то есть от диктата на основе государственного плана. Однако плановое начало в целом им не отвергалось, а предполагало некоторую децентрализацию. Высказался Кидрич и за строительство социализма в стране «своими силами», но с помощью «социалистического лагеря»[242].

Ответ Кидричу фактически был дан в обобщенном виде на страницах советского партийно-теоретического журнала Большевик: «Нельзя признать правильным утверждение о том, что каждая страна идет к социализму своим, совершенно самобытным путем, что сколько стран, столько и путей к социализму. Говорить так — значит отрицать международное значение большевизма»[243]. Советское руководство не смущало, что предъявленные югославам обвинения фактически перечеркивали их положительный опыт реализации близкой к советской переходной модели. К тому времени на первый план выступила задача блокировать амбиции югославов и, главное, «одернуть» отбившегося от рук Тито.

Возвращаясь ко второму, бухарестскому, совещанию Коминформа (на нем Болгарию представляли Тр. Костов и В. Червенков), отметим, что на сей раз доклад болгар был оценен Ждановым, Маленковым и Сусловым как представлявший «особый интерес»[244]. Причины очевидны: жесткие формулировки Костова опирались на выводы совещания в Польше и свидетельствовали о восприятии сталинских установок о характере и темпах развития революционного процесса в странах «социалистического лагеря». Фактически они противостояли идее Димитрова о постепенной трансформации буржуазного общества. По оценке М. Исусова, к ней Костов попросту «повернулся спиной»[245]. Но было и еще одно важное обстоятельство, имевшее для Москвы, с учетом главной задачи совещания, исключительно важное значение. Из шифртелеграммы Жданова, направленной в Москву, следовало, что повышенное внимание к докладу Костова вызвало отмеченное им намерение Белграда через федерацию при неравноправном участии в ней Болгарии превратить свою страну в «гегемона на Балканах против СССР»[246]. (В первоначальном варианте шифртелеграммы уточнялось, что Костов «вскрыл действительные попытки югославов прибрать Болгарию к рукам»[247].) В Москве не забыли о своей критике югославов на этапе подготовки бухарестской встречи за переоценку ими значения и роли Югославии в «социалистическом лагере». Оборотной стороной такой позиции было, как считали советские аппаратчики, приуменьшение роли СССР и советского опыта. Именно под таким углом зрения было оценено заявление Тито перед болгарскими журналистами о том, что «Балканы, наряду с Советским Союзом, должны быть маяком, указывающим путь правильного разрешения национального и социального вопроса»[248]. Не удивительно, что антиюгославские выводы доклада Костова были с удовлетворением восприняты московским руководством и лично Сталиным[249], в том числе и потому, что прозвучали вовремя.

Тем не менее, вернувшись в Болгарию, делегаты застали в «верхах» БРП(к) атмосферу, близкую к панике: на повестке дня оказалась задача принципиальной идейно-теоретической переориентации партии, причем следовало действовать безотлагательно и не допустить при этом ни малейшей ошибки. Необходимость сообразовываться с коминформовскими установками становилась определяющей. Уже на XV расширенном пленуме ЦК БРП(к) 27 июня 1948 г., участники которого заслушали информацию о резолюции Коминформа по югославскому вопросу (полностью этот документ будет опубликован в центральном органе ВКП(б) газете Правда спустя два дня — 29 июня), Димитров, признав, что «резолюция явилась громом среди ясного неба», заявил о необходимости серьезной разъяснительной работы в партии и массах[250]. Тогда же в основном докладе, с которым выступил Костов, впервые было заявлено о «чрезмерной и некритической популяризации» в Болгарии югославского руководства и его деятельности[251]. Эта констатация стала сигналом к переоценке югославского опыта и фактически стержнем дальнейшего развития болгаро-югославских отношений.

Не прошло и месяца, и на XVI пленуме ЦК БРП(к) (12–13 июля 1948 г.) Димитров в установочном докладе выступил с острой самокритикой, по существу, целиком взяв на себя вину за «ошибки» партийного руководства, сформулированные в духе выступления Костова в Бухаресте и в еще большей степени — Червенкова в октябре 1947 г. после совещания в Шклярской Порембе[252]. Заявления Димитрова о коренной ошибочности теории сотрудничества классов явились прологом отказа от стратегии ОФ, наметили перспективу «идеологической сдачи» ее сторонников. Ошибочной была признана и экономическая политика, основанная на сочетании различных секторов и укладов, привлечении к сотрудничеству «патриотически настроенных промышленников и торговцев». (Теперь она рассматривалась сугубо критически, через призму недооценки классового противостояния в стране и пагубного примиренчества.) Прозвучал новый (старый) тезис о неоправданном замедлении революционного процесса, то есть фактически о «потере времени», с чем прежде Димитров категорически не соглашался. Допускаю, что ценой критики югославских «ошибок» и признанием их влияния на собственные «ошибки и заблуждения» он рассчитывал вызвать положительный отклик в Москве и, возможно, попытаться избежать полного развенчания народно-демократической модели и, следовательно, конъюнктурных, сугубо негативных оценок периода развития Болгарии по «национальному пути».

Развернувшиеся на пленуме прения сравнимы с открывшимися «шлюзами» для единодушного осуждения «соседей» и радикальной переоценки их опыта, еще совсем недавно считавшегося образцом. В выступлениях участников признавалось некритическое отношение болгарских руководителей к югославской практике, осуждалась увлеченность примером югославских коммунистов, откровенное («вслепую») копирование их практики, неоправданное принижение заслуг и опыта болгарской компартии и пр. Особый упор был сделан на неправильный подход к перестройке ОФ («Народный фронт в Югославии был для нас образцом», «…мы несколько увлеклись, говоря, что компартия будет осуществлять свою деятельность от имени Отечественного фронта»). Указывалось, что это, по существу, вело к «растворению» БРП(к) в ОФ, превращению последнего в «единую партию». Осуждалась ошибочность воспринятой у югославов практики перевода «лучших кадров партии» на работу в госаппарат и народные советы, следствием которой явились ослабление партийного руководства в центре и на местах и нарастание теоретического отставания партийцев, и пр.[253].

Атмосферу пленума определял настрой не только на критику югославов, но и на самокритику (примером для многих делегатов стало выступление Димитрова). Откровенно высказался в связи с этим Червенков. Отметив «огромное доверие к югославам», признание их «первенства на Балканах», заслуг в борьбе против фашизма, якобы заставлявшие терпеть проявления «высокомерия» по отношению к болгарским руководителям, он заявил: «Я лично не читал их [югославов. — Т. В.] газеты, не следил за их текущей работой, а априори воспринимал правильность их политики и практики… Особенно это усилилось после первого совещания Информбюро. Я решил, что мы должны во всех отношениях скорее сравняться с Югославией. Я об этом говорил, в этом направлении работал. Здесь я, несомненно, увлекся!»[254].

Видимо, не желая допустить явных перегибов в самокритике, опытный Димитров отреагировал репликой: «Учиться на опыте других не является ошибкой… И сейчас мы должны извлекать урок из того, что происходит в Югославии. Вопрос в том, как воспринимать [чужой] опыт»[255].

После появления резолюции бухарестского совещания отношения между Болгарией и Югославией, как сообщали советские дипломаты из Софии, сразу же стали испытывать определенные затруднения. Болгарская сторона заняла, хотя и ненадолго, выжидательную позицию, допускала известную двойственность. В этом отношении характерно решение Политбюро ЦК БРП(к) от 2 сентября 1948 г. Согласно этому документу, экономическое сотрудничество с югославами считалось необходимым прекратить, но в то же время торговые контакты сохранять и продолжать; поездок граждан обеих стран «в широком масштабе» не допускать, но обмен отдельными специалистами не прерывать; критику «антисоветского, антимарксистского и предательского поведения» югославских руководителей усилить, но удерживать критические выступления «на принципиальном уровне», не впадая в мелочи и избегая резких формулировок[256]. Заметим, что поначалу ориентация на поддержание межгосударственных отношений была характерной и для югославского руководства. В докладе на V съезде КПЮ 25 июля 1948 г. Тито с оптимизмом заявил, что, вопреки «чудовищным обвинениям» со стороны Информбюро, возникшие разногласия с ВКП(б) не скажутся негативно на отношениях с Софией[257]. В целом, видимо, будет правильным констатировать расчет сторон на возможность продолжения хозяйственных и культурных связей, сохранения дружественных отношений в разных сферах, в том числе и политической[258]. Однако надежды на такой сценарий развития событий быстро таяли по мере дальнейшей эскалации советско-югославского конфликта.

В конце 1948 г. в болгарском руководстве полным ходом шла подготовка к V съезду партии. На этом этапе отчетливо обозначилось углубление разрыва с концепцией народной демократии. Костов взял на себя инициативу разработки проекта новой партийной программы, хотя по первоначальным планам этот вопрос не входил в повестку дня форума. Одна из задач, решавшихся при работе над программным документом, заключалась в утверждении необходимости для Болгарии воспринять и реализовать советскую модель перехода к социализму. Теоретическим обоснованием являлись закрепленные в марксистско-ленинской идеологии закономерности этой трансформации. Исходя из «образца» — советской модели, Костов, в частности, указал, что «в переходный период наиболее целесообразной формой государственной власти является новый советский тип государства, который принципиально отличается от буржуазного государства не только по своей классовой сущности, но и по своей внутренней структуре»[259].

Неизбежная и единственно возможная ориентация на советскую модель, на наш взгляд, объясняет драматизм положения Димитрова, оказавшегося фактически в изоляции. На открывшемся в декабре 1948 г. V съезде БКП (так с того времени стала именоваться компартия) он предпринял ставшую для него последней попытку защитить переходную народно-демократическую модель, противопоставить «болгарский путь» намерениям «левых» ускоренно внедрить советскую «матрицу». (В современной болгарской историографии позиция Димитрова в этот период характеризуется отдельными авторами как «весьма смелая попытка усовершенствовать советскую модель»[260].) Однако эта попытка была обречена. Болгарский лидер был вынужден отступить перед сформулированной в Москве «теоретической» установкой о народной демократии как форме диктатуры пролетариата, которая обрекала болгарских коммунистов на отказ от альтернативной коалиционной формы власти. Однако держался Димитров до последнего: о тождестве народной демократии и диктатуры пролетариата заявил лишь в заключительной речи на съезде, и, как считают исследователи, под прямым давлением московского «гостя», руководителя советской делегации М.А. Суслова, действовавшего по указанию Сталина[261].

В соответствии с новым «теоретическим» поворотом на съезде была избрана специальная комиссия по подготовке проекта программы БКП. В очерченный на партийном форуме «периметр» должны были войти принципиальные установки: коммунистическая партия — обязательная руководящая сила в процессе перехода от капитализма к социализму, «руководящее ядро всех общественных и государственных организаций трудящихся в стране»; стратегический курс на построение социалистического общества включал известную по советскому опыту триаду — социалистическую индустриализацию, переустройство сельского хозяйства «на социалистических основах», социалистическую культурную революцию. Внедрение советской модели рассматривалось как гарантия преодоления отсталости и аграрного характера страны и достижения Болгарией европейского уровня развития. Напомню, что в 1945 г. болгарские коммунисты прямо называли в качестве достойного примера Швейцарию, Бельгию, Швецию, Норвегию и другие малые страны, обладавшие машинной индустрией[262]. Понятно, что в новых условиях этот «капиталистический» ориентир отпал, или, во всяком случае, публично никогда не обозначался.

На съезде в категоричной форме были сформулированы и условия поддержания добрососедских отношений с Югославией — «возвращение» страны «в лагерь СССР и народных демократий», неукоснительное следование компартии «великому учению марксизма-ленинизма» и принципам интернационализма[263]. Иными словами, констатировалось, что югославские руководители посягнули на обязательную для коммунистической партии основу основ.

Решения съезда окончательно покончили с двойственностью в подходах болгарской стороны к отношениям со своей балканской «соседкой», о чем говорилось выше, установили принципиальный водораздел между Софией и Белградом. По оценке советских дипломатов, были полностью сведены на нет предпринятые ранее значительные усилия болгарских коммунистов и правительства в борьбе против «традиционных антисербских шовинистических настроений в Болгарии, а также для подготовки болгарского народа к братской дружбе с народами Югославии и в части отношения лично к Тито»[264]. В итоговой справке о внешней политике Болгарии и международном положении страны за 1948 год временный поверенный в делах СССР К.Д. Лёвычкин не только отметил, что в отношениях двух сторон возникла «большая напряженность», но и констатировал: «Всё советское считается в Болгарии жизненно необходимым для дальнейшего ее развития», «…вся общественная, экономическая, политическая, культурная и научная жизнь болгарского народа всё больше и больше насыщается просоветским содержанием»[265]. И эта позиция Болгарии будет и впредь оставаться неизменной. Следует, однако, учитывать, что справка датирована 1 февраля 1949 г., то есть дорабатывалась в условиях развязанной и руководимой Москвой жесткой пропагандистской войны против Югославии при участии всего «социалистического лагеря».

Бухарестская резолюция Коминформа по югославскому вопросу определила главный вектор дальнейшего развития всего «социалистического лагеря» — к социализму «по Сталину». Любое отклонение от советского образца немедленно осуждалось как недопустимое проявление национализма и антисоветизма. Пример — «дело» польского лидера Владислава Гомулки, осенью 1948 г. обвиненного соратниками в пособничестве международному империализму и «банде Тито», соскальзывании с классовых позиций, «правонационалистическом уклоне» и пр.[266]. В Болгарии, по определению историка Веселина Димитрова, переход к радикальному курсу 1947–1948 гг. означал завершение «созидательного периода болгарского коммунизма»[267]. По мере утверждения советской модели социализма начинается неудержимая гонка за точным приложением советского опыта, нашедшая отражение и в партийном лексиконе. На протяжении 1948–1951 гг. болгарские власти активно формируют в обществе представление о реализации в стране того же курса, что имел место в СССР в 1920-е – 1930-е годы. Процессы, развивавшиеся до июньского (1949 г.) пленума ЦК БКП, характеризуются отныне как «военный коммунизм», а после указанного пленума расцениваются как болгарский НЭП. Осень 1950 г. знаменует собой «великий перелом» в кооперировании сельского хозяйства, а затем, вплоть до начала 1951 г., после «кавалерийской атаки» на отжившие элементы, констатируется и подвергается резкой критике «головокружение от успехов»[268].

Состояние болгаро-югославских отношений и, в частности, ориентация БКП на точное следование советской модели исключали изучение, а тем более применение югославского опыта. Более того, от высоких, порой восторженных, оценок югославской внешней и внутренней политики болгарское руководство перешло к ее полному отрицанию, причем, в резкой, доходившей до прямых оскорблений форме. Эти действия полностью соответствовали развернувшейся под руководством Коминформа борьбе против «троцкистско-националистической клики Тито». В мае 1949 г. Секретариат Коминформа разработал конкретные предложения для партий-участниц[269]. Дисциплинированное болгарское руководство уже 11–12 июня 1949 г. на расширенном пленуме ЦК БКП приняло резолюцию о «предательской и провокаторской деятельности клики Тито против Болгарии». Ее основные положения сводились к резкому осуждению «антисоветской кампании» в Югославии, «националистических позиций» югославского партийного и государственного руководства, выражению полной солидарности с деятельностью югославских революционных политэмигрантов — «информбюровцев» в Болгарии. В резолюции они характеризовались как «самые верные и честные сыны югославских народов, доблестные борцы за независимость своей родины, подлинные социалисты и демократы, самые искренние радетели болгаро-югославского братства»[270].

В стране под лозунгом борьбы против «титоизма» развернулась антиюгославская пропагандистская кампания, апогеем которой стало «дело» Трайчо Костова. В ходе следствия обвинения против него росли как снежный ком. Первоначально ему инкриминировались «преступная работа против СССР и болгарского народа», подрывная работа против Георгия Димитрова с целью возглавить партию и правительство и оторвать Болгарию от Советского Союза, содействие нарастанию националистической опасности, чреватой проявлением в Болгарии «титовщины»[271]. А в обвинительном акте, вынесенном в декабре 1949 г., уже прямо подчеркивалось, что в своей преступной деятельности Костов руководствовался «советами» англо-американцев, получаемыми через югославов, с которыми имел «личные дружеские отношения»[272].

«Дело» Костова, по мнению болгарских руководителей, подтверждало принципиальный идеологический тезис о непрерывном обострении классовой борьбы в стране, причем в ее эпицентре оказался «враг с партийным билетом». Руководствуясь советским опытом, болгары решили прибегнуть к целенаправленной чистке партийного и государственного аппарата «сверху донизу». Дважды на встречах со Сталиным, в июле и декабре 1949 г., они ставили перед советским лидером этот вопрос и даже выразили готовность провести масштабную чистку наподобие общепартийной «генеральной чистки» в ВКП(б) в 1929–1930 гг.[273]. Сталин, однако, посоветовал ограничиться «частичной чисткой» от «сомнительных элементов», а «общую чистку» провести после хозяйственного подъема в стране.

Восприняв сталинский совет, болгарская сторона включила в круг лиц, подлежавших на том этапе чистке, «буржуазных националистов», «антисоветских элементов» и «агентов Тито». Учитывая уже прозвучавшие со стороны болгар обвинения югославов в национализме и антисоветизме, можно было смело предполагать, что реально главной и фактически единственной мишенью станут «титоисты», круг которых неизбежно расширялся.

В ноябре 1949 г. резолюция очередного, будапештского, совещания Коминформа закрепила установку о властвовании в югославской компартии «убийц и шпионов». На ее основе компартиям-участницам предлагалось сосредоточиться на выявлении в своих рядах «врага под маской коммуниста», «врага с партийным билетом», «пятой колонны» в партиях. Понятно, что к их числу были отнесены, в первую очередь, «титовцы», якобы окопавшиеся в разных странах. В Болгарии задачу разоблачения «титовщины» отразил установочный доклад Червенкова на пленуме ЦК БКП 16–17 января 1950 г. «Основные уроки раскрытия банды Трайчо Костова и борьбы по ее разгрому»[274]. Отчитываясь о выполнении резолюции будапештского совещания на очередном заседании Секретариата Коминформа 20–22 апреля 1950 г., член Политбюро ЦК БКП Владимир Поптомов подробно информировал о действиях против «троцкистско-националистической клики Тито». Он охарактеризовал три направления деятельности БКП: 1) разоблачение «клики Тито» и ее агентов в лице банды Трайчо Костова перед болгарским народом и работа по усилению бдительности населения в отношении «титовцев» и прочих вражеских элементов; 2) дальнейшее выявление «империалистическо-титовских бандитов-диверсантов»; 3) политическая и организационная помощь югославским народам и югославской политэмиграции в Болгарии в их борьбе против «клики Тито». «Наша делегация, — сообщил Поптомов на пленуме ЦК БКП 9 мая 1950 г., — дала обещание, что партия сделает всё, чтобы усилить борьбу против предательской клики Тито-Ранковича и выполнить свой интернациональный долг перед революционерами и патриотами Югославии, ведущими борьбу против фашистско-гестаповского режима»[275]. БКП была готова продолжить подрывную работу («специальные операции») против Югославии в поддержку «здоровых сил» в соседней стране и активно содействовать находившимся в Болгарии югославским «информбюровцам».

В болгарских средствах массовой информации критические антиюгославские материалы того времени, как правило, содержали упоминания об «ошибочной теории особого пути нашей страны [Болгарии] к социализму» и притуплении революционной бдительности, острие которой по-прежнему было направлено против «титоизма» на болгарской почве и предательства дела социализма, объединенных уничижительным ярлыком «трайчокостовщина». Населению усиленно навязывали стереотипное восприятие враждебного капиталистического окружения — «титовской Югославии», «монархофашистской Греции» и «реакционной Турции», которые характеризовались как «передовой пост империалистов против Болгарии». Особо подчеркивалась зависимость правительств указанных стран от внешнего фактора — их действия «под… диктовку и по приказу» империалистических сил[276].

Понятно, что в условиях «военной тревоги» болгарское руководство не считало нужным отслеживать развитие югославской идеи самоуправления, которая к тому времени переводится в практическую плоскость. Именно это обстоятельство, по мнению В.Д. Кузнечевского, объясняет ее резкое отторжение Москвой[277]. В 1949 г. Кидрич продолжил разработку «злободневных», по его оценке, вопросов хозяйственной политики, сосредоточившись на роли государственного планирования и товарно-денежных отношений при социализме. Он выступил против жестко распределительного («дистрибутивного») планирования как единственно возможного, без учета законов потребления, то есть рынка. При социалистическом строительстве план, отмечал Кидрич, должен учитывать действие неумолимых экономических законов, в том числе закона стоимости, равновесия денежных и товарных фондов, принимать во внимание категории «товар и деньги», «спрос и предложение». Указав на план как на «основной закон общественного развития», Кидрич подчеркнул растущее значение «естественных» (экономических) законов, становящихся во всё большей степени основными законами планирования. За короткий период с конца 1949 г. и вплоть до своей кончины в апреле 1953 г. он подготовил ряд важных документов по их практической реализации — Инструкцию об организации рабочих советов, Основной закон об управлении государственными хозяйственными предприятиями и высшими хозяйственными объединениями со стороны рабочих (трудовых) коллективов, Конституционный закон об основах общественного и политического устройства ФНРЮ и союзных органов власти[278]. Значительно обогатил теорию переходного периода Кидрич и по проблеме децентрализации в экономике, указав на ее цель — самостоятельность предприятий. Система управления, предложенная Кидричем, наделяла рабочие коллективы правом самим определять долю прибыли, идущей на накопление и на формирование фонда заработной платы. Он сформулировал принципиальный тезис об органическом сочетании самоуправления в низшем и среднем звеньях экономики (местный, локальный уровень, уровень предприятий) с деятельностью государства (центральные органы, включая плановые на макроуровне), но без директивных функций.

Ведущая роль Кидрича в обосновании идеи самоуправления в экономике признавалась его современниками. Положения, разработанные и внесенные Кидричем, фактически завершили дискуссию в руководстве КПЮ о новой хозяйственной системе, легли в основу принятого на VI съезде партии (ноябрь 1952 г.) курса на передачу управления предприятий рабочим.

Для нас важно, что вплоть до смерти Сталина представления Белграда о переходном периоде, то есть о том, что в собирательном виде именовалось «югославской моделью», являли собой ее первоначальный вариант (самоуправление «по Кидричу»), который, быть может, точнее именовать «югославским путем». Преемником Кидрича принято считать Эдварда Карделя, которого позднее стали именовать «ведущим теоретиком» «общей системы самоуправления». Но, как отмечает Кузнечевский, их взгляды на развитие самоуправления существенно отличались[279].

Болгария в это время активно формирует свой имидж самого верного советского сателлита, оказывавшего полную и безоговорочную поддержку намерениям и действиям главного союзника. Основной способ действия — прямое копирование советского опыта во всех сферах общественно-политической и хозяйственной жизни. Но особого энтузиазма в Москве по этому поводу не наблюдалось. Болгарский историк Владимир Мигев обратил внимание на тот факт, что именно после встреч Червенкова со Сталиным в 1949 и 1951 гг. болгарское руководство стало подчеркивать «болгарскую специфику». Речь шла о сохранении на национальной общественно-политической сцене, по существу, фасадной крестьянской партии БЗНС (с акцентом на ее якобы самостоятельную роль) и Отечественного фронта как объединяющего общество в общенациональных целях фактора, отказе от переименования по советскому подобию Димитровского коммунистического союза молодежи (ДКМС) в комсомол, сохранении читалишт[280], вместо которых в стране уже начали было создавать, как в СССР, дома культуры, и пр. Однако, по большому счету, указанные особенности не влияли на следование образцу.

Главное внимание болгарской стороны концентрировалось в то время на военных вопросах. Партийные документы закрытого характера показывают, что начиная с 1950 г. с повестки дня не сходили вопросы подготовки и оснащения внутренних и особенно пограничных войск, внимательно отслеживались пограничные инциденты и случаи безнаказанных нарушений границы, тщательно изучалась оперативная обстановка, уточнялись планы строительства оборонительных сооружений, был ужесточен порядок въезда и выезда из страны болгарских и иностранных граждан и пр.[281]. По всем негативным показателям, характеризовавшим положение на границе, первенство, согласно документам, прочно удерживала Югославия. Это подтвердили и итоги проведенной реорганизации погранзастав, на основании которой в соответствии с политической и оперативной обстановкой устанавливались их четыре категории. Показательно, что первая категория была присвоена только заставам на югославской границе, численность каждой из которых доведена до 46 человек. На заставах второй категории (на границах с Грецией и Турцией) насчитывалось по 32 пограничника[282]. За основу подготовки военнослужащих был взят боевой и политико-воспитательный опыт погранвойск СССР, большими тиражами издавалась и бесплатно распространялась среди личного состава и местного приграничного населения литература о подвигах советских пограничников[283].

Важным стимулом для усиления работы на военном направлении явилось прошедшее в январе 1951 г. в Москве секретное совещание руководителей СССР и социалистических стран при участии министров обороны[284]. В условиях войны в Корее и общего роста милитаризма в мире на обоих его полюсах — в СССР и США — выявилось стремление обеспечить собственное доминирование в наиболее важных стратегических регионах. Выступая на совещании, Сталин сформулировал главную задачу: пока Соединенные Штаты увязли в Корее, использовать время (советский лидер считал, что в распоряжении восточного блока имеются три года) «для вооружения и еще раз для вооружения». Империалисты привыкли «атаковать безоружных и наиболее слабо вооруженных, …но они держатся подальше от хорошо вооруженных стран. Вот почему вы… должны работать без устали, чтобы заставить империалистов уважать вас и держаться от вас подальше»[285]. Участники совещания рассмотрели состояние вооруженных сил и военно-промышленной базы народнодемократических стран. Созыв совещания отразил начавшуюся в советском руководстве переоценку НАТО не как политического объединения, а как военного блока с акцентом на его стратегическую угрозу «миру социализма»[286]. Ставшая прологом будущего организационного оформления военно-политического союза социалистических стран московская встреча нацеливала руководство стран «социалистического лагеря» на увеличение численности армий, их техническое оснащение и готовность к оперативному развертыванию против Югославии или сил НАТО. После московского совещания Политбюро ЦК БКП неоднократно всесторонне обсуждало мероприятия организационного, материально-технического и агентурно-разведывательного характера. В частности, речь шла о завершении до конца 1951 г. строительства оборонительной полосы вдоль западной, южной и юго-восточной границ, об установке зенитных батарей для борьбы с самолетами-нарушителями, минировании дорог и объектов на важных оперативных направлениях (с этой целью погранвойскам было решено передать 15 тыс. противопехотных мин), о переподчинении трудовых войск (аналог советских стройбатов) Министерству обороны и их «правильном» использовании для усиления оборонного строительства (показательно, что из 6 тыс. «трудовйков» почти половина — 2500 чел. — были задействованы на югославской границе) и пр. В целях повышения боеспособности национальной армии, ее материально-технического оснащения 20 июля 1952 г. Политбюро ЦК БКП приняло решение обратиться к руководству компартий стран «социалистического лагеря» с просьбой оказать Болгарии «братскую помощь» в поставках боевой техники и боеприпасов «на облегченных условиях». Соответствующие письма К. Готвальду, В. Гомулке, М. Ракоши, Г. Георгиу-Дежу, подписанные 21 июля Червенковым, имели гриф «Сов. секретно. Особой важности». К письмам прилагались подробные списки необходимой военной техники, оружия, боеприпасов и иного военного имущества, насчитывавшие сотни наименований[287].

По линии МВД была усилена контрразведывательная деятельность с целью разгрома «шпионских гнезд» в стране; систематический характер приняли выселения из погранзоны всех подозрительных элементов и членов семей установленных диверсантов. Предстояло улучшить работу и по линии госбезопасности: регулярно проводить чистку оперативного аппарата, активизировать вербовку лиц для создания «солидной агентурной сети», в том числе и с целью проникновения во вражеские центры, разведывательные и диверсионные школы «в капиталистических странах», особенно в Югославии, Турции и Греции[288]. Возникающие при этом сложные кадровые вопросы болгарское руководство предполагало решать с помощью СССР. В частности, это касалось практической подготовки сотрудников внешнеполитической разведки и улучшения ее технической базы (например, при оформлении необходимых документов для надежного прикрытия агентов)[289]. Агитационно-пропагандистская работа предполагала проведение публичных собраний, лекций и бесед с упором на «антититовскую тематику». Документы свидетельствуют, что по всем направлениям основное внимание уделялось югославской «соседке»[290].

При определении широкого круга мероприятий перед болгарскими силовиками была поставлена задача — быть «глазами и ушами партии». И, надо сказать, что возможности ее успешного решения спецслужбы оценивали достаточно самокритично. Министр внутренних дел Георгий Цанков в докладе, направленном 8 ноября 1953 г. главе правительства Антону Югову «для ознакомления», констатировал: «…Мы всё еще не в состоянии сказать Партии, что задумывают или проводят соседние вражеские страны против нас, а также каково положение в этих странах. Мы еще работаем довольно примитивно, по шаблону, часто недостаточно подготовлены и не всегда гарантированы от провала»[291].

Обстановку в Югославии и особенно мероприятия по укреплению болгаро-югославской границы и регулярной болгарской армии внимательно отслеживали западные военные специалисты и эксперты. Они тщательно анализировали варианты возможных военных действий на территории Югославии (вероятнее всего, в Вардарской Македонии) с участием военизированных «македонских формирований», в том числе и болгарских, и развертывании «наступательных операций» Болгарской народной армии в Восточной и Западной Фракии и Эгейской Македонии[292]. В Белграде считали вполне реальным вооруженное нападение извне и рассматривали возможность отступления югославской армии на «стратегическую территорию», охватывавшую горные массивы вплоть до Адриатического моря. Для ее защиты предусматривалось ведение партизанских действий с учетом опыта народно-освободительной войны[293].

И югославская, и болгарская стороны, готовясь к военным действиям, рассчитывали на внешний фактор. Белград ориентировался на щедрую военную помощь Запада, Болгария с основанием уповала на «социалистический лагерь». В поле борьбы превратилась и экономика[294]. Высокий градус напряженности между соседними балканскими странами продолжал сохраняться вплоть до кончины в марте 1953 г. советского лидера.

При изучении документов БКП, характеризующих болгаро-югославское противостояние тех лет, бросается в глаза почти полное отсутствие внимания Софии к опыту экономических преобразований в соседней стране; действовавшая югославская модель практически не упоминается, не говоря уже о ее анализе по существу. Своеобразным малым исключением стало осуждение экономической и социальной политики югославов на пленуме ЦК БКП 29 ноября 1951 г., рассмотревшем работу профсоюзов и их роль в социалистическом строительстве. Докладчик — член Политбюро, заместитель председателя Совета министров Георгий Чанков резко критиковал Тито и его окружение за отмену в 1950 г. закона о национализации промышленности и ликвидацию планового начала в развитии народного хозяйства, что, по мнению Чанкова, лишило югославский народ революционных завоеваний и расчистило путь к восстановлению частнокапиталистической собственности. Рабочие советы, в распоряжение которых перешли фабрики, утверждал докладчик, состояли из «коррумпированных фашистских элементов» и являлись орудием жестокой эксплуатации рабочего класса. Ликвидация машинно-тракторных станций в деревне, передача сельхозинвентаря «кулакам», «зверский грабеж» трудового крестьянства дополняли нарисованную Чанковым мрачную картину превращения трудящихся Югославии в «бесправных рабов», а дороговизна, нищета и голод вели, по его словам, к «вырождению» югославского народа. Констатировав «фашистские методы управления» и террор, якобы превратившие Югославию в «тюрьму народов», Чанков, в общих чертах, сообщил о сопротивлении режиму Тито: саботаже рабочими военных заказов, минировании составов с военными грузами, взрывах складов, мостов, иных диверсиях на транспорте и пр. Не меньшую решительность проявляло, по словам Чанкова, и крестьянство: рискуя жизнью, срывало посевные планы, отказывалось строить военные объекты — аэродромы, стратегические дороги и укрепления. Доклад завершался на оптимистичной ноте: «Недалек тот день, когда тито-фашистский режим будет ликвидирован. Не помогут никакие низкопробные фальсификации и исправления марксистско-ленинского учения, обосновывающие отмирание государства, никакие лекции и маневры в сторону “социалистической демократии”, децентрализации власти. Не спасут пытки и террор. Таков [будет] итог и неизбежная судьба политики Тито…»[295].

Подобные резкие и в целом бездоказательные, поверхностные, «агитпроповские» оценки режима в соседней стране и его политики болгарская сторона сохраняла и в последующем, ориентируясь на позицию Москвы, изложенную в отчетном докладе на XIX съезде ВКП(б) — КПСС (октябрь 1952 г.). Докладчик Г.М. Маленков констатировал, что «такие “свободные” страны, как Греция, Турция и Югославия, успели уже превратиться в американские колонии, а правители Югославии, все эти тито, кардели, ранковичи, джиласы, пъяде и прочие — давно уже определились в американские агенты, выполняющие шпионско-подрывные задания своих американских “шефов” против СССР и народно-демократических стран»[296].

Трудно сказать, рассчитывала ли югославская сторона на быстрое изменение прежнего курса Москвы и ее союзников по «социалистическому лагерю» после кончины 5 марта 1953 г. советского руководителя. Но не исключено, что какие-то надежды на этот счет все же имелись. Возможно, откликаясь на ожидания перемен, югославские дипломаты уже 9 марта сообщили из Москвы в Белград: складывается впечатление, «что новое советское руководство тяготится наследием Сталина»[297]. Интересно, что американские эксперты пропустили этот момент. Отмечая в первом после смерти советского руководителя обзоре положения в СССР от 12 марта 1953 г., что «Кремль не может признать Тито независимым коммунистическим союзником, не угрожая своим позициям среди европейских сателлитов»[298], они фактически прогнозировали: перемены на югославском направлении маловероятны. Иными словами, западные аналитики оказались не готовыми к первым шагам десталинизации. А между тем робко начинался период нормализации отношений с югославами, обусловленный в немалой степени международным фактором — ростом напряженности на Балканах и в центре Европы. Ставшие в 1952 г. членами НАТО Греция и Турция подписали в конце февраля 1953 г. вместе с Югославией трехсторонний договор о дружбе и сотрудничестве, положивший начало созданию новой военно-политической структуры — Балканского пакта, готовилось включение Западной Германии в европейские и атлантические структуры. Противостоять накаленной обстановке, снизить ее геополитическую «стрессовость» советское руководство посчитало возможным, инициировав некоторые шаги к урегулированию отношений с Белградом. Подготовкой первых контактов с югославами занимался Л.П. Берия, который, по-видимому, лучше многих осознавал, что отношения зашли в тупик. По некоторым сведениям, еще в конце лета 1952 г. начала оформляться позиция Берии в пользу их пересмотра на основе отказа от сталинских подходов и оценок политики Тито. На одном из заседаний Президиума ЦК Берия призвал соратников «не навязывать югославам наши взгляды. Пускай себе строят то общество, какое считают нужным. Главное, что Югославия с нами в одной упряжке»[299]. И тогда категорического отторжения это предложение не вызвало. 6 июня 1953 г. В.М. Молотов в беседе с временным поверенным в делах ФНРЮ Драгойе Джуричем поднял вопрос о своевременности обмена послами. В ответ на это Тито уже 14 июня публично выразил согласие с курсом на нормализацию отношений с Советским Союзом, хотя и признал, что «после того, что [советские руководители] сделали с нами за последние четыре года, мы с трудом сможем в будущем верить им на сто процентов»[300].

После устранения Берии в ходе борьбы за сталинское наследство выдвинутые против него обвинения по югославскому вопросу, в частности, в связи с подготовкой «конфиденциального письма» второму лицу в югославском руководстве Александру Ранковичу[301], быстро выпали из цепи обвинений и в официальных партийных документах «по Берии» уже не упоминались. Это вовсе не было случайностью, поскольку «соратники» фактически продолжили начатое им дело, признали, что попытка решить югославский вопрос «лобовым ударом» не удалась, и приняли решение установить с Югославией отношения, как с другими «буржуазными государствами», связанными с НАТО. Это предполагало обмен дипломатическими представителями, официальными телеграммами, проведение деловых встреч и пр.[302].

Решения июльского пленума ЦК КПСС «по Берии» с надлежащими комментариями следовало оперативно довести до сведения союзников по восточному блоку. 7 июля 1953 г. в Москву был вызван глава болгарского правительства Червенков. Результатом поездки явился полученный «совет» — усилить наступательный характер болгарской политики на Балканах. Однако если главный вектор ее оставался прежним — Югославия, то содержание кардинально менялось: предстояло активизировать процесс нормализации отношений с Белградом[303]. Советская сторона оказалась в то время не готовой дать ответ на очередной запрос Червенкова о судьбе «спецмероприятий» в борьбе с «титовцами». (Речь шла, видимо, о переброске пропагандистской литературы и оперативно-подрывных действиях на югославской территории — операциях под кодовыми названиями «Звезда» и «Стрела»)[304]. Спустя некоторое время в Софию, Бухарест и Будапешт поступило по дипломатическим каналам «строгое указание», касавшееся пограничных инцидентов, — не давать югославам поводов для провокаций. По информации, поступавшей в Москву, «горячность и излишнюю поспешность» нередко проявляли болгарские и румынские пограничники. Вопрос о «спецмероприятиях», однако, оставался пока в подвешенном состоянии.

На пленуме ЦК БКП, созванном 11 июля 1953 г., Червенков информировал о встрече с советскими руководителями. Принятые на пленуме решения отразили реакцию на тревожные события июня (Берлинский кризис, сопровождавшиеся антипартийными лозунгами забастовки в Чехословакии в связи с денежной реформой) и, помимо пересмотра задач развития народного хозяйства (об этом скажу ниже), предусматривали также и задачи политические, которые можно считать традиционными, как по существу, так и по изложению на партийном «новоязе»: усиление коллективного руководства и связи партии с массами, повышение бдительности, укрепление дружбы с народами СССР, развертывание пропагандистской деятельности, политическое воспитание рабочих. Вместе с тем, и это было принципиально важным, предполагалось провести широкий спектр мероприятий по совершенствованию работы силовых структур, органов правосудия и исполнения наказания, народных советов, смягчить режим передвижения иностранных дипломатов и пр. Во внешнеполитической сфере предполагалось установить нормальные отношения с Югославией, «как с буржуазным государством», решить пограничные вопросы и восстановить дипломатические отношения с Грецией[305].

Сформулированные болгарской стороной задачи опередили поступившие указания советскому послу в Софии для передачи Червенкову, принятые 31 июля на заседании Президиума ЦК КПСС. Это дает основания предполагать, что в общем плане предстоявшие перемены обговаривались с болгарами ранее, на вышеупомянутой встрече в Москве 7 июля. По всей видимости, затрагивался тогда и «югославский вопрос», поскольку назревал серьезный поворотный к нормализации шаг в отношениях между Москвой и Белградом: 30 июля 1953 г. посол СССР В.А. Вальков вручил Тито верительные грамоты. (Ответный ход югославской стороны последовал 1 октября 1953 г.). Эти действия, как показало ближайшее будущее, явившись «полным возобновлением отношений» между Советским Союзом и Югославией, не стали, однако, качественным прорывом[306].

Начавшиеся перемены в болгаро-югославских отношениях выразились в резком сокращении антиюгославских публикаций и смягчении их тональности, что сразу же отметили в Москве[307]. 20 августа 1953 г. болгарская сторона предложила Белграду нормализовать дипломатические контакты, урегулировать пограничные вопросы, наладить торговый и культурный обмен. Широкой болгарской общественности официальная позиция руководства была представлена дозированно и аккуратно: на торжественном заседании в столице 8 сентября 1953 г., посвященном очередной годовщине «социалистической революции» в Болгарии, Червенков заявил о готовности рассматривать спорные или неурегулированные вопросы с соседними Турцией, Грецией и Югославией «в отдельности»[308], явно намекая на возможность дифференцированного подхода к участницам Балканского пакта. Готовность болгарской стороны к мирному урегулированию спорных вопросов на Балканах, к нормализации взаимоотношений с «балканскими капиталистическими странами» была отмечена и на VI съезде БКП (25 февраля – 3 марта 1954 г.). В отчетном докладе дополнительно констатировалось, что отношения с Югославией «постепенно нормализуются»[309].

В странах «социалистического лагеря» на ход нормализации, ее направления и темпы по-прежнему определяющим образом влияли позиция Москвы и советско-югославские отношения. А они оставались сложными. В то время как созданная по инициативе Н.С. Хрущёва специальная комиссия ученых изучала вопрос о «типе» югославского государства (капиталистическое оно или социалистическое), югославская сторона не отказывалась от критических оценок советской действительности. На пленуме ЦК СКЮ в марте 1954 г. Тито охарактеризовал обстановку в СССР, используя лексикон периода острой фазы советско-югославского конфликта и VI съезда КПЮ, причем эта часть его речи 31 марта была без купюр и редакторской правки опубликована в партийном официозе — газете Борба («Борьба»). Вместе с тем завершение «дела» боевого соратника Тито Джиласа, снятого в январе 1954 г. со всех руководящих постов за критику реального социализма и сложившегося в стране режима, казалось, позволяло рассчитывать на потепление отношений с Москвой. Белград, лавируя между двумя блоками, приступил к активизации контактов с СССР и социалистическими странами. На болгарском направлении были ослаблены пропагандистские кампании, осенью 1954 г. прекратилось издание печатных органов политэмиграции, поддержана просьба Болгарии о принятии ее в ООН, заключены соглашения с болгарской стороной по урегулированию пограничных инцидентов и пр.

Советское руководство предпочло «не заметить» публикацию в Борбе и 31 мая приняло решение направить в ЦК СКЮ письмо с предложением нормализовать отношения не только по государственной, но и по партийной линии. «Козлами отпущения» в советско-югославском конфликте авторы письма «назначили» Берию и Джиласа[310].

София оказалась в крайне трудной ситуации. Дополнительно осложнял ее македонский вопрос, вследствие чего болгарская сторона приняла решение обходить его при контактах с балканской «соседкой». В целом во второй половине 1954 г. политика Болгарии в отношении Югославии продолжала оставаться двунаправленной. По решению Политбюро от 15 октября в качестве ответного шага навстречу Белграду были прекращены издание газеты югославской политэмиграции Hanpéd («Вперёд») и все мероприятия по спецоперациям «Звезда» и «Стрела»[311], а также враждебные выпады в радиопередачах на Югославию, обращено внимание пограничных органов на необходимость «соблюдать полную корректность, спокойствие и самообладание…не давать, по своей вине, никаких поводов для пограничных инцидентов», обсудить целесообразность существования в Болгарии Союза македонских культурно-просветительных обществ, «оживить» болгаро-югославскую секцию при Комитете по культурным связям с заграницей, разъяснить «информбюровцам» курс болгарского правительства на улучшение отношений с Белградом и пр.[312]. Но вместе с тем в партийных документах того времени, например, в стенограмме заседания ЦК БКП 2 ноября 1954 г., по-прежнему констатировались серьезные отступления КПЮ от марксизма-ленинизма, проявления «буржуазного национализма», осуждались нападки на СССР, проявления недружелюбия к странам народной демократии, в частности, «высокомерие и неуважение» в отношениях с Болгарией. Как «необходимая и совершенно правильная» была подтверждена прежняя критика теоретических установок КПЮ со стороны Коминформа, а отход КПЮ от международного коммунистического движения признан доказательством того, что югославские руководители «не были зрелыми марксистами». Формулируя задачу — «по примеру Советского Союза… усилить наше [Болгарии и других народно-демократических стран] влияние на югославский народ», болгарское руководство считало возможным по мере налаживания контактов «провести проверку подлинных позиций [югославов] по основным вопросам внутренней и внешней политики». При этом учитывались их «постоянные заявления» о следовании марксистско-ленинской теории и строительстве социализма в собственной стране[313]. Под влиянием выводов упомянутой выше советской комиссии, склонявшейся к тому, что Югославию нельзя считать капиталистическим государством и что государственное устройство страны включает все элементы социалистического строя, болгарские руководители начали осторожно корректировать свои прежние оценки. На упоминавшемся пленуме ЦК БКП от 2 ноября 1954 г. подчеркивалось: «Не следует считать, что Югославия уже потеряна для демократического лагеря»[314]. Дать более определенную характеристику югославского государства в тот момент еще не представлялось возможным, и на вопрос члена ЦК Славчо Трынского, «как следует рассматривать Югославию — как империалистическое, капиталистическое государство или как демократическое?», Червенков ограничился уклончивым ответом: «Мы должны смотреть на Югославию, как на государство, которое должно быть в демократическом лагере»[315].

В ноябре 1954 г. югославская сторона подкрепила свое принципиальное согласие установить контакт между ЦК КПСС и ЦК СКЮ предложением о проведении двусторонней встречи на высшем уровне. Однако вопрос этот в течение долгих месяцев так и не был решен. Хрущёв, надеявшийся на возвращение Югославии в «социалистический лагерь», возлагал ответственность за любые неудачи на югославском направлении на Молотова, остававшегося противником включения Белграда в советский блок. Но позднее Хрущёв признал наличие в советском руководстве «довольно сильных группировок», выступавших против восстановления добрых отношений[316]. Столкновения в высшем эшелоне отразились и на выжидательной позиции болгар: «верхи» не активизировали свои контакты с югославской стороной, тем более что, по некоторым сведениям, Червенкову больше импонировала позиция авторитетного и упорного в своем мнении Молотова, нежели импульсивные и не всегда последовательные действия Хрущёва[317]. Червенков, судя по всему, был в болгарском руководстве не одинок. Есть сведения о крайне осторожном отношении главы правительства Югова к шагам югославов по нормализации. В беседе с советским послом в Софии Ю.К. Приходовым 10 мая 1955 г. Югов подчеркнул, что «он лично не верит в искренность намерений югославов, которые, по его мнению, “виляют”», и что «вообще, опыт с Югославией показывает, что югославскому руководству нельзя доверяться»[318]. Болгарские историки приводят и другие свидетельства, которые, по их мнению, вызывали сомнение в искренних намерениях югославского руководства встать на «правильный путь» и наладить отношения[319].

Делая ставку на участие союзников по «социалистическому лагерю» в нормализации отношений с Белградом, советское руководство стремилось внимательно и критически контролировать этот процесс. Возможно, в Москве учитывали, что среди руководителей «братских» партий царила определенная растерянность, вызванная не до конца проясненным общим курсом «социалистического лагеря» после смерти Сталина[320]. Что касается болгар, то, по мнению сотрудников IV Европейского отдела (ЕО) МИД СССР, мероприятия с их стороны проводились недостаточно активно и последовательно и подчас не доводились до конца. Югославам, в связи с этим, удавалось перехватывать инициативу и обвинять болгар в неискренности. В Москве полагали, что болгарам следует рекомендовать более энергично ставить вопросы, разрешение которых, бесспорно, выгоднее Софии, нежели Белграду. К числу таковых были, в частности, отнесены вопросы об имуществе двувластников в Югославии[321] и открытии воздушного сообщения София — Тирана через Югославию[322].

На сдержанность болгарской стороны, безусловно, влияли и изменения международной обстановки, в первую очередь на Балканах. Беспокойство вызвало подписанное в августе 1954 г. соглашение о сотрудничестве членов Балканского пакта в военной области. В советском блоке это расценили как включение Югославии в военно-стратегические расчеты НАТО, хотя формально страна не входила в североатлантический альянс. В этих условиях, определяя и уточняя свои внешнеполитические векторы, в том числе формы и темпы развития отношений с Югославией, болгарская сторона постоянно обращалась за консультацией в Москву и внимательно прислушивалась к ее советам. Кратко характеризуя сложившуюся ситуацию, заведующий IV ЕО М.В. Зимянин констатировал: «Болгарское правительство запрашивает рекомендации советского правительства по важнейшим вопросам внешней политики Болгарии. В 1953–1954 гг. проводились неоднократные консультации по вопросам нормализации отношений с Югославией и Грецией, о болгаро-греческих переговорах по вопросу выполнения Мирного договора, о взаимоотношениях Болгарии с капиталистическими странами. Внешнеполитические мероприятия болгарское правительство координирует с мероприятиями советского правительства»[323].

Весной–летом 1955 г. переориентация Москвы в отношении Югославии получила важное зримое подтверждение: состоялся визит в Белград советской партийно-правительственной делегации во главе с Хрущёвым. Одна из задач этого акта «партийной дипломатии» заключалась в том, чтобы попытаться вернуть двусторонние отношения на доконфликтный или хотя бы близкий к нему уровень. Как вспоминал позднее Кардель, Хрущёв не сомневался, что рано или поздно Югославия войдет в «социалистический лагерь» и откажется, таким образом, от политики неприсоединения. Советский лидер заявил в Белграде о готовности урегулировать отношения по государственной линии, а затем решать вопрос о межпартийных связях, имея в виду не только Советский Союз, но и другие социалистические страны. Основой для такого подхода становилась разработанная югославами и подписанная 2 июня 1955 г. в Белграде главами правительств СССР и ФНРЮ Н.А. Булганиным и Й. Броз Тито декларация, закрепившая признание различных путей строительства социализма. Для югославской стороны данный тезис имел особое значение: подтверждал легитимность существования югославской модели социализма. Советская же сторона оказывалась перед необходимостью придерживаться принципов декларации во взаимоотношениях и с другими странами «социалистического лагеря». Хотя гости дружно убеждали хозяев, что без солидарности с советским блоком «социализм [в Югославии] не выживет», Белград вовсе не стремился к кардинальному пересмотру своих позиций. Поэтому достигнутое «полное единство» было кажущимся, поверхностным, тогда как в глубине сохранялось, по оценке Карделя, «глубокое разделение»: югославы были настроены на сохранение независимости от советского блока и на усиление своей посреднической роли в отношениях между двумя военно-политическими союзами[324].

Визит начался с холодной встречи в белградском аэропорту и протекал сложно. Хрущёв, по воспоминаниям корреспондента британской газеты The Observer («Наблюдатель») Эдварда Крэнкшоу, производил неоднозначное впечатление: на приеме в советском посольстве, например, оказавшись в сильном подпитии, пытался целоваться с присутствовавшими и особенно навязчиво с Тито, фамильярно уговаривал его «забыть старое». Совсем иначе, однако, вел себя во время деловых встреч. Так, при посещении завода в Загребе, сев за стол, начал сосредоточенно рассматривать чертежи. Поставленную перед собой задачу — опровергнуть утверждение хозяев, что рабочие советы могут управлять экономикой лучше директоров заводов и государственных служб, он выполнил «спокойно и абсолютно неопровержимо». «Хрущёв преобразился: не было больше шута, хвастуна, грубияна… он полностью сосредоточился на своем деле», — пишет Крэнкшоу. Он «не кричал, не повышал голос, однако все почувствовали, кто здесь хозяин, и никому не пришло в голову оспаривать его авторитет…Он точно знал, чего хочет, и добился своего с минимальными усилиями…»[325].

Понимая важность одобрения союзниками нового курса Москвы на нормализацию отношений с югославами, Хрущёв сильно рассчитывал на личные контакты с руководителями национальных компартий. Первым пробным шаром стала Болгария, куда из Белграда вылетели Н.С. Хрущёв, Н.А. Булганин и А.И. Микоян. На митинге в центре болгарской столицы 3 июня 1955 г. советский лидер с оптимизмом заверил собравшихся, что между Москвой и Белградом «создалась здоровая нормальная обстановка и расчищены пути для дальнейшего развития дружественных отношений и всестороннего сотрудничества». Хрущёв подчеркнул, что Югославия, пережила «серьезные трудности», но не поступилась своим суверенитетом, полностью сохранила национальную независимость «перед лицом империалистического лагеря». Советский лидер поспешил сообщить о полном одобрении советско-югославских переговоров «всеми миролюбивыми народами», трудящимися СССР и стран народной демократии[326], то есть фактически заранее сформулировал установку, которой должны были следовать руководители «социалистического лагеря». В коммюнике о пребывании советской правительственной делегации в НРБ[327] отмечалось «полное единство взглядов по вопросам установления дружественного сотрудничества, как между СССР и Югославией, так и между Болгарией и Югославией». У читателя не возникало сомнений в официальном одобрении болгарами итогов белградской встречи. Собственно, так и было. В беседе с послом Приходовым 7 июня 1955 г. Червенков подчеркнул «большую пользу» от пребывания советской делегации в Софии и вызванный им «подъем в стране». После беседы с советским руководителем, пояснил Червенков, «нам всем и, в частности, мне, стали ясны некоторые вопросы отношений с Югославией, которые раньше я уяснить не мог. Раз обвинения, предъявлявшиеся ранее югославскому руководству, оказались безосновательными, разумеется, … мы должны восстановить в интересах социализма существовавшие ранее отношения между нашими странами и прежде всего между нашими партиями, хотя мы не можем примиренчески относиться к немарксистским взглядам некоторых югославских деятелей…»[328].

Непосредственно после визита советских руководителей Червенков дважды публично изложил перспективы развития отношений с Белградом — на встрече с партийным активом в Кырджали 11 июня и на расширенном заседании Политбюро ЦК БКП совместно с секретарями окружных, околийских и городских комитетов партии 21 июня. Так как заседание Политбюро не протоколировалось, особое значение имеет для нас выступление в Кырджали[329], явно основанное на беседах с Хрущёвым и дающее представление как о степени откровенности советского руководителя, заданном им уровне критики и самокритики, так и о форме, в которой преподносились им новые установки. Это подтверждает и тот факт, что некоторые конкретные пункты и даже отдельные формулировки выступления Червенкова прозвучали позднее, на июльском пленуме ЦК КПСС в докладе Хрущёва «Об итогах советско-югославских переговоров»[330].

Думается, что выбор Червенковым места своего выступления не был случайным. Расположенный в юго-восточной части Родопского горного массива небольшой город Кырджали характеризовался сложным этноконфессиональным составом с преобладанием турецкого меньшинства и помаков — исламизированных болгар. Довольно значительным было также и цыганское население. Болгария в то время рассматривалась, по советскому примеру, как «многонациональное государство», население которого следовало активно приобщать к решению целеполагающих задач режима[331]. Однако традиционная подозрительность «центра» к мусульманской части населения как к возможной «пятой колонне» сохранялась. Учитывая сложности переселенческой проблемы (возвращения болгарских турок на историческую родину) и географический фактор (близость Кырджали к болгаро-греческой и болгаро-турецкой границам), крайне важно было представить новую официальную оценку болгарского руководства и «правильно» сориентировать местные власти.

Историю конфликта с Белградом Червенков изложил согласно официальной советской версии, в частности признал за Берией и Абакумовым, руководившим в 1946–1951 гг. Министерством госбезопасности СССР, «авторство» обвинений Тито и его ближайших соратников в шпионаже. Призывы к поддержке «здоровых сил» в КПЮ и свержению югославского руководства, к чему приложили руку и болгары, Червенков объяснил «логикой борьбы». Вместе с тем покаянную тональность он все же «разбавил» уточнением, что югославы и тогда «по ряду основных вопросов революции», и теперь «по ряду важных вопросов» занимали и занимают «неленинскую позицию». Объяснив этот факт слабостью политических сил в Югославии, Червенков призвал югославов «вернуться назад… на ленинские позиции». Он выразил уверенность, что ленинские принципы в КПЮ победят, что следует смотреть вперед, содействовать возвращению Югославии в демократический лагерь.

25 июня 1955 г., уже после выступлений Червенкова, в Софии было получено официальное письмо ЦК КПСС с важными установочными оценками югославской модели и перспектив будущего развития связей с Югославией по государственной линии. Авторы документа с удовлетворением констатировали, что югославская сторона сделала «шаг вперед к сближению с социалистическим лагерем». Принципиальный характер имел вывод о том, что ряд «нововведений» не мешает стране развиваться по пути строительства социализма. Вместе с тем письмо содержало подробное изложение тех «немарксистских взглядов» по коренным вопросам марксизма-ленинизма, которые составляли теоретическую основу югославской модели. Они касались руководящей роли компартии, вопросов революции и диктатуры пролетариата, роли государства в переходный к социализму период, отношений между двумя «лагерями», между коммунистами и социал-демократами, оценок общественного строя в СССР и странах народной демократии. Отдельные решения VI съезда СКЮ (1952 г.) и, в том числе, высказывания Карделя были охарактеризованы в письме как «серьезное отступление от марксизма-ленинизма». Особое отторжение вызвали в Москве прозвучавший на VI съезде тезис о «дистанцировании партии от политической власти и оперативного руководства» и прочитанная Карделем в ноябре 1954 г. в Осло перед норвежскими социал-демократами лекция «Социалистическая демократия в югославской практике». Обоснование Карделем возможности эволюционного перехода к социализму в развитых капиталистических странах посредством классической европейской буржуазной демократии советская сторона расценила как реставрацию антимарксистских, антинаучных взглядов Бернштейна, Каутского и прочих, наносящую ущерб рабочему движению[332].

В письме указывалось на сделанное Тито в ходе переговоров принципиальное уточнение об «особом понимании» югославами некоторых положений марксизма-ленинизма, приверженцами которого они остаются. Тито также взял под защиту Карделя, объяснив многие его высказывания обстановкой разрыва: «сейчас Кардель так бы не писал…». А вот другого своего единомышленника, правда, теперь уже бывшего, — Джиласа, Тито не пощадил: его «дело» охарактеризовал как фактическую попытку Запада осуществить в стране государственный переворот[333].

Что касается налаживания контактов по партийной линии, то советская сторона ориентировала болгарских коммунистов на постепенность шагов в этом направлении, требующих «немало времени, спокойствия и терпения», на отказ от давления извне. Москва считала возможным «с большим терпением и тактом побудить самих югославских руководителей исправить свою линию, усилить марксистско-ленинское влияние в рядах СКЮ и ослабить влияние капиталистического Запада в Югославии»[334].

Советской стороне, безусловно, импонировало предложение Тито «поставить крест и не копаться в прошлом, чтобы постепенно улучшить отношения между партиями». Вместе с тем югославский лидер был убежден, что спешить с установлением прямых связей между КПСС и СКЮ не следовало, что необходимо тщательно подготовить партию и народ к столь резкому повороту Для югославов, несомненно, важным аргументом являлось сохранение экономических отношений с Западом[335].

В связи с нормализацией актуализировался вопрос о конкретных политических лицах, способных возглавить этот процесс в странах «социалистического лагеря». В Болгарии это, в первую очередь, коснулось Червенкова — убежденного сталиниста, внесшего к тому же немалую лепту в обострение двусторонних отношений. Такая фигура не могла устроить югославов, хотя Тито никогда не выступал с открытой критикой болгарского руководителя, что, скажем, позволял себе в отношении Матьяша Ракоши. Позднее, правда, Хрущёв писал, что Тито настаивал на смещении Червенкова в подтверждение доброй воли Москвы порвать со сталинистским прошлым[336]. Однако до поры до времени положение в болгарских «верхах» оставалось стабильным, хотя на политическом небосклоне все определеннее восходила звезда Тодора Живкова[337].

Оказавшись перед необходимостью в очередной раз скорректировать политический курс, болгарская сторона уже через две недели после визита Хрущёва в Софию подготовила пакет предложений по активизации связей с Югославией. Во главу угла было поставлено налаживание широкого двустороннего сотрудничества в общественно-политической, хозяйственной, спортивной и культурной сферах. На партийном уровне специально был рассмотрен вопрос о развитии отношений с участницами Балканского пакта — Грецией, Турцией и Югославией. В отношении последней заседание Политбюро ЦК БКП 2 июля 1955 г. сформулировало новую принципиальную установку — прекратить мероприятия, «естественные для наших отношений с капиталистическими странами», и выстраивать отношения с Югославией «как с [другими] народно-демократическими странами»[338].

Зримым итогом очередного зигзага явилась небывалая активизация двусторонних экономических и культурных связей: за короткое время было заключено 34 договора и соглашения. В одном из материалов советского посольства в Софии отмечалось, что болгары отбросили прежнюю осторожность и стремятся выйти за рамки официальной нормализации, установить отношения дружбы и сотрудничества[339].

Эти настроения подпитывались продолжавшейся нормализацией советско-югославских отношений. 20 июня 1956 г. стороны подписали в Москве новый документ, в котором были закреплены все выгодные югославам констатации упомянутой выше Белградской декларации 1955 г.[340]. Согласиться с компромиссным содержанием советскому руководству было нелегко еще и потому, что к тому времени проявился интерес к югославской модели со стороны ряда европейских компартий, в том числе и из «социалистического лагеря». Разразившиеся в июне и октябре 1956 г. социально-политические кризисы в Польше и Венгрии обострили внимание к югославскому опыту: поляки и венгры «взахлеб обсуждали необходимость введения рабочих советов», а также и другие элементы из арсенала «самоуправленческого социализма». В критике советской модели с югославами солидаризировался лидер итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти, открыто указавший на «бюрократическое перерождение», ставшее причиной пороков системы[341].

В «братских» партиях вновь оживились былые представления о «национальных путях» к социализму. Однако болгарское руководство на пленуме ЦК БКП 31 октября 1956 г., в разгар венгерского кризиса, осудило подобные настроения, возложив ответственность за них на югославов. В адрес КПЮ прозвучали обвинения в популяризации своей модели, в поддержке «гнилых элементов, которым стало тесно в рамках марксистско-ленинской теории» и которые «вступили на этот своеобразный и неизвестно какой путь»[342].

На пленуме были рассмотрены также и итоги пребывания болгарской парламентской делегации в Белграде[343]. Осенью 1956 г. она более двух недель находилась с ответным визитом в Югославии (делегация Союзной народной скупщины посетила Софию в дни апрельского пленума ЦК БКП). Тот факт, что болгарскую делегацию возглавлял партийный лидер Тодор Живков, историк Евгения Калинова справедливо трактует, как намерение болгар придать визиту характер «партийной встречи», попытку возобновить прямую связь между БКП и СКЮ. Парламентские контакты в данном случае служили своего рода «ширмой»[344]. Сам Живков в докладе на пленуме отметил, что «партийная делегация» (Тодор Живков, Георгий Чанков, Рубен Аврамов, Димитр Дичев) являлась «частью» парламентской и что по поручению ЦК БКП она провела переговоры с целью установить контакт с СКЮ. Беседы, по словам Живкова, велись не дипломатическим, а «партийным языком» (то есть, надо полагать, были достаточно откровенными. — Т. В.) и отразили взаимное желание сторон прийти к взаимопониманию и установить связи между БКП и СКЮ. При этом, вероятно, стороны стремились не обострять некоторые принципиальные различия позиций. «Дискуссию мы не развили, — сообщил Живков. — Это было бы лишним во время первой встречи по партийной линии»[345].

На пленуме впервые партийная аудитория услышала и могла в подробностях ознакомиться (стенографические записи бесед в ЦК СКЮ 6–7 октября 1956 г. были предварительно разосланы участникам пленума[346]) не с пропагандистскими, а со вполне объективными оценками «югославского пути социалистического развития».

Передавая позицию югославов, Живков, прежде всего, подчеркнул, что свой путь они считают принципиально отличающимся от советского и остальных социалистических стран. Отметил он и лексикон, используемый югославами для характеристики особенностей собственного развития («новый механизм социалистической демократии», «новый путь человечества к социализму», «значительный вклад в развитие международного социализма» и пр,), и стремление хозяев убедить гостей в преимуществах их опыта («не жалели на это ни времени, ни сил»). Похоже, что подчеркивание югославами своего приоритета в социалистическом строительстве вызвало у болгар определенное раздражение. «Ни слова о советском опыте, о построении социализма в Китае и странах народной демократии, — заметил Живков. — Получается, что первыми на планете социализм строят югославы»[347]. Вместе с тем свой главный вывод — «Югославия действительно идет по социалистическому пути развития» — Живков подкрепил основательным, в том числе и статистическим, материалом. Он подробно и в целом доброжелательно осветил проблемы децентрализации управления, деятельность рабочих советов, коммун, состояние административного аппарата, планирование, устройство и работу задруг, покупательную способность населения (в этом вопросе сравнение оказалось в пользу болгар) и пр. Живков отметил также, что подмеченные болгарами некоторые слабости и негативные стороны югославской модели (чрезмерная децентрализация руководства, вредящая народному хозяйству, ослабление планового начала в экономике, влекущее за собой нарушение нужных пропорций между отраслями, приоритет местных интересов, рост цен, конкуренция и гонка за прибылью ради самой прибыли, порожденные «простором» рыночных отношений, и т. п.) признают и сами югославы, время от времени корректируя прежние установки[348].

Большое внимание Живков уделил китайскому фактору. Акцентируя внимание на разнообразии форм социалистического переустройства, Живков объявил Китай «примером» гибкой тактики, учета конкретных экономических и политических условий на переходном к социализму этапе. При этом, отметил Живков, китайцы не только не претендуют на провозглашение и популяризацию «своего» особого пути, а, наоборот, подчеркивают верность марксизму-ленинизму и готовность творчески применять в своих условиях советский опыт[349]. Именно как стремление подчеркнуть значение советской модели следует рассматривать попытку болгарского руководителя развенчать трактовку югославами рабочих советов как новой формы руководства хозяйством. Живков сослался на введение рабочего самоуправления в Советской России после Октября 1917 г. Напомнив о создании на предприятиях непосредственно после революции высших органов управления — «рабочих комитетов» и «деловых советов» и охарактеризовав их задачи, Живков отметил их поначалу позитивную роль, а затем превращение в тормоз работы национализированной промышленности. Он указал также на решения III Всероссийского съезда совнархозов и IX съезда ВКП(б) (1920 г.), критиковавших коллегиальность руководства предприятиями и установивших руководящий принцип единоначалия при одновременном усилении участия трудящихся в управлении[350]. Речь Живкова явилась одной из первых попыток болгарской стороны дать обстоятельный, опосредованный советским опытом ответ на вызовы югославской модели.

Некоторые положения своего доклада на пленуме Живков продублировал, выступая в Народном собрании 2 ноября 1956 г. с краткой информацией о пребывании в Югославии. Непривычным для присутствовавших явился акцент на необходимость «обмена опытом социалистического строительства»[351], что косвенно указывало на возможность нового подхода к югославской модели, на интерес болгар к практике ее реализации. Очевидно, что определяющую роль играла четко заявленная на XX съезде КПСС советская позиция, согласно которой за коммунистическими партиями признавалось право на различные формы и методы решения конкретных проблем социалистического строительства с учетом исторических и национальных особенностей. Ленинский тезис о многообразии форм перехода к социализму теоретически «оправдывал» существование югославского «пути» и, следовательно, корректировал прежнее сугубо критическое отношение к нему со стороны «социалистического лагеря». Такой подход вписывался в общую линию советского руководства в 1955–1956 гг. — избегать открытых дискуссий, связанных с трактовками и применением на практике основных положений марксизма-ленинизма, а следовательно, и прежних жестких оценок «иного», несоветского, опыта социалистического строительства.

Констатируя отчетливый поступательный характер нормализации болгаро-югославских отношений, нельзя, тем не менее, не признать, что по степени интенсивности они никогда не достигли доконфликтного состояния[352]. Особо трудно было преодолеть подозрительность сторон, восстановить веру в искренность декларировавшихся намерений. Так, представитель Болгарии в ООН Пётр Вутов сообщил 15 августа 1956 г. в Софию, что его югославский коллега не откликается на обращение к нему привычным для коммунистов словом «товарищ», а в одной из бесед отметил, что «раны, нанесенные нашей стране, настолько глубоки, что их нелегко залечить». Но, пожалуй, еще более показательна откровенная реакция советского представителя в ООН дипломата А.А. Соболева: выслушав Вутова, он констатировал, что для него сказанное не является неожиданностью и что «если начнется новая война, то Югославия будет на стороне тех, кто против Советского Союза!»[353].

Особая позиция Югославии в венгерском кризисе 1956 г.[354] вызвала временное охлаждение отношений Белграда с Москвой и новое его сближение с Балканским пактом, прежде всего с Грецией. Однако при очередном витке подозрений и упреков обе стороны старались соблюдать умеренность и не допустить повторения негативов прошлого. В начале 1957 г. советское руководство, оставаясь на прежней позиции в пользу развития отношений с Югославией по государственной линии, считало необходимым проявлять большую осторожность в вопросе о партийных контактах и «решительно разоблачать югославов как ревизионистов марксистско-ленинского учения». Болгарская сторона сразу же поспешила выразить свою солидарность с Москвой. Проанализировав настроения в болгарских «верхах», сотрудники советского посольства в Софии пришли к выводу, что болгаро-югославское сближение по партийной линии в ближайшее время «маловероятно»[355]. Линия на разграничение межгосударственных и межпартийных отношений по-прежнему сохранялась, но акцент делался на «дружеском и взаимно полезном сотрудничестве сторон». В феврале 1957 г. в одном из выступлений об этом еще раз напомнил болгарский министр иностранных дел Карло Луканов[356].

На фоне обще сформулированных «глобальных» установок оценочные заявления, касавшиеся конкретного содержания югославской модели, были единичными, хотя и важными. Например, в беседе 20 марта 1957 г. с советским послом Ю.С. Приходовым глава правительства А. Югов заметил, что болгарские рабочие настроены против рабочих советов, как «надуманной и ненужной формы», не давшей, как видно из опыта Югославии, ничего положительного. Альтернатива советам виделась в активизации работы профсоюзов[357]. Посол НРБ в Белграде Мишо Николов, выступая в Политбюро ЦК БКП летом 1957 г., сообщил, что отсутствие крепкого планирования из центра, господство рыночных отношений и «самоуправление» предприятий негативно отражаются на внутреннем торговом балансе страны и создают «непреодолимые трудности» в экономике. Дипломат отметил, что недавний съезд рабочих советов признал нерешенность вопросов снижения себестоимости продукции, достижения разнообразия ассортимента, повышения производительности труда. На предсъездовских собраниях рабочих коллективов звучали требования улучшить материальное положение тружеников, предоставить рабочим советам реальные права по управлению предприятиями. Николов отметил, что съезд скорректировал позицию об отношении к опыту СССР и других социалистических стран по руководству хозяйством: югославы отказались от жесткого противопоставления[358]. Хотя посол не назвал причин такой корректировки, но можно предположить, что сказалось влияние речи Тито на открытии электростанции в македонском селе Маврово 27 мая 1957 г. Подчеркивая желание развивать отношения с восточноевропейскими странами, обмениваться опытом, Тито заявил: «Мы имеем много общего. Они строят социализм своим способом, а мы — своим. Всё положительное у них, что мы можем использовать, возьмем обеими руками, и наоборот. Нет причин ссориться, мы должны искать как можно больше таких элементов, которые нас связывают…»[359].

На дальнейшее развитие отношений с Югославией сильное влияние оказали попытки советского руководства преодолеть кризис в международном коммунистическом движении, возникший в результате «десталинизации» в СССР и «прерванной революции» в Венгрии. Состоявшиеся в ноябре 1957 г. в Москве «узкое» (представителей компартий социалистических стран) и «широкое» (64-х коммунистических и рабочих партий) совещания и принятые на них документы отразили тактический успех КПСС в налаживании многостороннего сотрудничества компартий после упразднения Коминформа[360]. Однако замысел устроителей решить «югославский вопрос», притянув «титовскую» Югославию к советскому блоку, реализовать не удалось. Более того, спустя всего несколько месяцев, весной 1958 г., начался следующий этап антиюгославской кампании в контексте развертывания широкого коммунистического фронта борьбы с ревизионизмом в международном масштабе. Поводом стала принятая на VII съезде СКЮ (апрель 1958 г.) новая программа партии, проект которой был предварительно разослан югославами в страны «социалистического лагеря».

Программа отражала основные подходы югославского руководства к широкому комплексу проблем — от социально-экономических и политических характеристик и оценок состояния современного мира до принципов югославской общественной системы и роли СКЮ и других социально-политических организаций страны. Документ включал прежние концепции об «отмирании государства», связав начало этого процесса с созданием в 1950 г. рабочих советов. Аккуратно упоминалось и о возможности отмирания партии по мере развития и параллельно с «объективным процессом устранения социальных антагонизмов». Но в установочном докладе на съезде Кардель, взявший на себя труд подробно прокомментировать основные положения программы, отметил необходимость «непосредственного влияния» партии на ключевые позиции в системе власти, обеспечивающие политическую стабильность в обществе и более свободное развитие социализма. Такой подход слабо коррелировал с возможной перспективой «отмирания партии», что отразило определенную двойственность и даже внутреннюю противоречивость отдельных принципов «самоуправленческого социализма». В экономической сфере намечалась задача «преодоления остатков государственного капитализма». (Это определение по-прежнему использовалось и для характеристики советского общественного строя, при котором в роли «капиталиста», то есть эксплуататора тружеников, выступал государственный аппарат). Целью провозглашалось превращение всего сообщества в «сообщество производителей», в результате чего считалось возможным достичь социализма. Понятно, что подобные положения программы вызвали в «социалистическом лагере» острое неприятие: на них был навешен ярлык «ревизионистских».

Болгария активно включилась в процесс разоблачения «югославского ревизионизма». На пленуме ЦК БКП 11 апреля 1958 г. делегатам сообщили, что болгарское руководство согласовало с Москвой свою позицию по вопросу о новой программе югославских коммунистов[361]. В ноябре 1960 г. на следующем большом совещании коммунистических партий в Москве именно критика «югославского ревизионизма» стала объединяющим фактором, позволившим несколько отсрочить открытый раскол между КПСС и КПК[362], каждая из которых претендовала на роль центра мирового коммунистического движения. Однако Пекин и Москва, скорее, имитировали единство: серьезные расхождения с советским руководством по проблемам мирного сосуществования, сущности империализма и «мирного перехода» к социализму привели к оформлению в Пекине позиции «в защиту ленинизма». В начале марта 1960 г., то есть на этапе подготовки московского совещания, руководство КПК приняло решение открыто критиковать «югославский современный ревизионизм». При этом Мао Цзедун, имея в виду визит Хрущёва в США в 1959 г. («дух Кемп-Дэвида» как якобы относительно благоприятная политико-психологическая возможность продуктивного диалога двух сверхдержав), не мог соглашаться и с «оппортунизмом» советского лидера[363]. Правда, под влиянием жесткой позиции Хрущёва в инциденте с американским самолетом У–2[364], после которого советский руководитель потребовал личного извинения у президента Дуайта Эйзенхауэра, Мао Цзедун сменил гнев на милость и объявил Хрущёва, хотя и временно, ревизионистом «наполовину»[365]. Болгары на совещании активно поддержали советскую сторону. 2 ноября 1960 г., сообщая о московской встрече на пленуме ЦК БКП, Живков отметил, что по сектантам-догматикам в ряде «братских» партий был нанесен сильный удар, что совещание закончилось «полным провалом попыток международного ревизионизма, прежде всего югославских ревизионистов, отклонить компартии от принципов марксизма-ленинизма», что «ревизионизм идейно разгромлен»[366]. Живков ограничился голословным утверждением: каких-либо доказательств того, что югославы в то время реально такие попытки осуществляли, он не привел. Характерно, что, критикуя югославов, болгары одновременно заступились за них, блокировав предложение китайской и албанской делегаций констатировать в заявлении, что Югославия уже пошла по пути капитализма. «Мы не согласны с их [югославов] ревизионистской теорией, никогда не согласимся с отступлением от марксизма-ленинизма, с их путаными теориями по сельскому хозяйству, но [признать] капитализм в Югославии неправильно. Другое дело, что у них [югославов] свои специфические методы и пр., которые мы не одобряем», — подытожил Живков[367].

Категоричные оценки, дававшиеся болгарским руководством от имени компартии югославским «ревизионистам», вовсе не были единодушными, а реакция на критику «соседей» безоговорочно однозначной. У определенной части болгарских коммунистов возникало ощущение правоты Тито, моральной победы Белграда, подкрепленной роспуском Коминформа в апреле 1956 г. На фоне экономических сложностей в болгарской экономике и начавшегося в конце 1950-х гг. промышленного подъема в Югославии притягательность идеи «национальных путей» к новому общественному строю, выражением которой стал «югославский социализм», равно как и критические настроения в отношении собственного руководства усилились, рождая надежды на возможность «улучшения» режима.

Эти обстоятельства, наряду с неоднозначным восприятием советского опыта десталинизации в международном коммунистическом движении, способствовавшей, в частности, осложнению отношений между Москвой и Пекином, обусловили особую чувствительность болгарского руководства к проявлению любого рода «групповщины», подкрепляли установку на необходимость сплочения вокруг «линии партии». На этой волне возникло «дело» так называемой группы Куфарджиева.

1 июня 1960 г. в ЦК БКП поступило письмо с критикой политики Живкова и его окружения и требованием обсуждения их деятельности на партийном форуме. Письмо было анонимным, но органы госбезопасности быстро вычислили его авторов. Ими оказались члены группы во главе с секретарем Центрального совета профсоюзов Николой Куфарджиевым и заведующим кафедрой политэкономии Высшего финансово-экономического института в г. Свиштове Бенжаменом Вароном. Руководители и остальные члены группы — журналисты Георгий Милев и Веселин Дашин (последний — сотрудник журнала Болгаро-советская дружба), директор филиала «Вторсырья» в г. Пловдиве Христо Проданов, начальник окружного управления промышленности Иван Дионисиев, полковник запаса Илия Гатев — участвовали в антифашистском и партизанском движении, почти все в качестве политзаключенных прошли тюрьмы или концлагеря.

Лишенное каких-либо прямых отсылок или даже намеков на иные, «неболгарские», пути развития «письмо семи», как его именуют в исторической литературе, тем не менее, совпадало в главном с позицией югославского руководства в части критики советской модели. Констатировались все отрицательные черты болгарского «бюрократического государственного социализма» (деформация отношений собственности в пользу находящейся у власти бюрократии, фактическая экспроприация рабочих и крестьянства, отстранение трудящихся от реального участия в управлении, диктат «горстки» функционеров, опасность реставрации личной власти и пр.). «Накопилось достаточно доказательств того, что социализм вырождается в свою карикатуру», — указывали авторы письма и призывали членов ЦК, а через них всех коммунистов, сделать свой выбор: «Станем ли мы могильщиками величайшего идеала человечества или возьмем в свои руки заботу о его очищении и возрождении»[368]. Однако апелляция к властям, ограниченная критикой отдельных сторон режима, не опиралась на какие-либо конструктивные идеи и тем более на позитивную программу и была обречена.

Появление «письма семи» стало дополнительным поводом для организации наблюдения за сотрудниками югославского посольства в Софии. В специально принятом решении Политбюро от 5 января 1961 г. указывалось, что целью «постоянной слежки» являлось раскрытие агентуры югославского Управления государственной безопасности (УДБ) и «окончательное пресечение ее антинародной и антимарксистской деятельности в стране». Органам болгарской госбезопасности предписывалось задержать Николу Куфарджиева и провести следствие, чтобы «до конца выявить его связи с югославскими ревизионистами и с УДБ»[369].

После непродолжительного следствия вопрос «об антипартийной деятельности группы» был рассмотрен на пленуме ЦК БКП 3 марта 1961 г. Докладчик — секретарь ЦК Димо Димов сообщил, что «следствие проходило нормально, можно сказать, в домашней обстановке». С самого начала решено было судебного процесса не проводить, специально созданная для проверки фактов комиссия провела опросы фигурантов по «делу», остававшихся на свободе, и подготовила свое заключение. Комиссия пришла к выводу, что идейно-политической основой группы являлся «титовский ревизионизм», что группа плотно контактировала с атташе по печати югославского посольства в Софии агентом УДБ Владимиром Синджеличем и имела связи с югославской разведкой (последние, как было заявлено на пленуме, приравнивались к связям с ЦРУ). Критикуя деятельность БКП, Куфарджиев призывал к внимательному изучению югославского опыта («там много интересного, там строят настоящий социализм»). Объявленный на пленуме «теоретиком» группы Веселин Дашин (не потому ли, что в свое время он в течение двух лет представлял БКП в редакции журнала За прочный мир, за народную демократию!) указывал на наличие нескольких видов социализма — «догматический» (китайский); «бюрократический» (советский, болгарский и пр.) и «правильный», «самый демократический» (югославский «титовский»), «Правильность» заключалась в наличии у югославов «самой малой бюрократии» и «самых больших свободы и успехов». Дашин уточнял также, что болгарский социализм (по логике и советский) является «деформированным» вариантом, «фабричным браком», а группа в целом считала необходимым искать новые пути построения социализма в Болгарии[370].

В ходе следствия Куфарджиев признал, что во взглядах группы содержалась значительная «доза» югославского ревизионизма и что именно это объясняло «идейную неустойчивость» членов группы как коммунистов[371]. Признание Куфарджиева во «влиянии югославского ревизионизма» стало решающим.

Осудив «антипартийную группу», пленум исключил ее членов из БКП как «злостных ревизионистов-фракционеров», действовавших против политики и единства партии; они лишились прежних мест работы и вместе с семьями по приказу министра внутренних дел были выселены из столицы.

Чтобы блокировать нежелательные настроения и любые проявления несогласия с официальным политическим курсом, началась разъяснительная кампания. В местные парторганизации было разослано подробное информационное письмо о группе Куфарджиева и решении пленума[372]. В документе были изложены, как негативные, главные составляющие югославской модели и результаты ее реализации: отступление от регулируемого планом развития; конкуренция между государственными предприятиями и банкротство многих из них; анархия цен и рост дороговизны; капиталистические законы развития деревни; низкий жизненный уровень огромных слоев населения, особенно в более экономически отсталых республиках. Общим знаменателем стал вывод об усилении капиталистических тенденций в промышленности, торговле и в экономике Югославии в целом[373].

Как и предполагалось, письмо послужило поводом для очередной чистки в «первичках», в ходе которой по «делу» группы Куфарджиева прошли более 100 коммунистов, в основном из числа интеллигенции. Весной 1961 г. советское посольство неоднократно информировало «инстанцию» по этому вопросу после бесед сотрудников с Живковым и Юговым. Но, судя по всему, особого беспокойства в связи с этим «делом» ни у болгар, ни у советских наблюдателей в Софии не возникало. В справке от 29 мая 1961 г. посол Г.А. Денисов сообщал в Москву, что «в целом “куфарджиевщина” не представляет серьезной опасности для государства и для политического положения в стране»[374].

Ознакомление с материалами пленума от 3 марта 1961 г. показывает, что, используя «дело» группы Куфарджиева, Живков и его ближайшее окружение усилили свои позиции, устранив оппонентов из числа авторитетных представителей старой партийной гвардии. Удар был нанесен по личным противникам Живкова — Йонко Панову и Добри Терпешеву, вина которых, как отметил Живков в заключительном слове на пленуме, заключалась в том, что они стали «идейными вдохновителями» группы Куфарджиева и центром притяжения недовольных, формирующих, якобы, своего рода «клуб Петёфи»[375]. Решение пленума об исключении этих коммунистов из партии было, как и следовало ожидать, единодушным.

Уже на следующий день после пленума на совещании секретарей окружных комитетов партии по агитационно-пропагандистской работе секретарь ЦК БКП Митко Григоров призвал открыто говорить в парторганизациях об имеющихся трудностях, вскрывать недостатки, а не действовать «за спиной у партии», шушукаясь по углам или за столиками в кафе. Указав не деструктивную роль посольств «буржуазных государств» — Югославии, США, Франции, Великобритании, Израиля, пытающихся осуществить идеологический «прорыв» в Болгарии, Григоров особенно отметил действия югославских дипломатов. Он подчеркнул их повышенное внимание к творческой интеллигенции: приглашения на приемы в посольство, регулярную рассылку литературы и пр. Григоров охарактеризовал как способы «легальным путем вести работу по разложению болгарских интеллектуалов»[376].

1961 год закончился очередной корректировкой болгарской позиции в югославском вопросе. Сообщая на пленуме ЦК БКП (28–29 ноября) о работе XXII съезда КПСС, Живков отметил критику на нем «ревизионистских, антиленинских позиций» СКЮ и подчеркнул: «Пока югославское руководство будет держаться за свои ревизионистские концепции, мы не можем поддерживать связи с СКЮ по партийной линии»[377].

Пленум отразил прилив очередной волны десталинизации, начавшийся в Болгарии под влиянием XXII съезда КПСС: на нем вновь был поставлен вопрос о культе личности Червенкова. Бывшему лидеру припомнили многое — и «пакостную роль», которую сыграла для Болгарии поездка делегации во главе с Червенковым в Китай, и неоправданное восхваление им китайского опыта, и симпатии китайцев к Червенкову, выразившиеся в том, что Пекин, якобы, в известной степени «направлял» болгарского руководителя, в частности, в отношении «большого скачка»…[378]. Живков суммировал эти обвинения в заключительном слове, добавив от себя неправомерное признание Червенковым Пекина «центром творческой теоретической мысли», приписывание китайскому руководству заслуг в развитии теории перманентной революции, в «правильном прочтении Ленина и его теоретических установок».

Сделав Червенкова «козлом отпущения» за провал «большого скачка»[379], Живков этим не ограничился. Обвинения в «дошедшей до края» централизации руководства страной, следствием чего явились процветание бюрократизма и узковедомственный подход к решению проблем, порочные методы работы с кадрами и значительные недостатки планирования[380], фактически отразили недостатки действовавшей модели, которые критиковали и от которых изначально стремились избавиться у себя югославы. Точку в «деле» Червенкова поставил VIII съезд БКП (ноябрь 1962 г.), исключивший его из партии.

Традиционно сверяя свои часы с Москвой, провозгласившей курс на создание «материально-технической базы коммунизма» и призвавшей союзников по восточному блоку следовать ее примеру[381], болгарское руководство весной 1963 г. начало эксперимент по разработке и введению «новой системы руководства и планирования народного хозяйства». Тон в нем задавал сам Живков. При этом он ориентировался и на попытки чехословацкого руководства найти выход из охватившего общество кризиса. Специально созданные в то время в Чехословацкой академии наук междисциплинарные исследовательские коллективы приступили к выработке теоретического обоснования назревших перемен и конкретных шагов в политике и экономике, но в рамках действующей системы. К этой работе были привлечены ведущие социологи, юристы, философы, экономисты — Радован Рихта, Зденек Млынарж, Петр Питгарт, Павел Махонин, Ота Шик и др.[382]. К разработкам Шика, по воспоминаниям политического советника Живкова Костадина Чакырова, его шеф проявлял немалый интерес[383].

В Болгарии над разработкой новой системы трудилась специальная комиссия во главе с Гришей Филиповым — единственным экономистом в ближайшем окружении Живкова, которому тот безоговорочно доверял. По сведениям советского посольства, полученным от «болгарских товарищей», Филипов был сторонником югославских преобразований в народном хозяйстве и одновременно считался «болгарским Отой Шиком»[384]. Как пишет И. Марчева, у истоков болгарской реформы стояли, кроме Филипова, Давид Давидов, Евгений Христов, Георгий Петров — сравнительно молодые, высокообразованные кадры; большинство из них — доценты, кандидаты наук; все они, хотя учились или защищали диссертации в СССР, являлись «рыночниками»[385]. Однако впоследствии реформаторские представления Живкова и некоторых его сторонников-экономистов претерпели изменения, о чем будет сказано ниже.

Неожиданная и скоропалительная отставка Хрущёва в октябре 1964 г. была воспринята в странах восточного блока по-разному. В Польше, например, испытывали облегчение, объяснявшееся расхождениями Гомулки с советским лидером по ряду вопросов международной политики, прежде всего, по германской проблеме. Позиция Хрущёва претерпела к тому времени существенные изменения: отказавшись от политики «двух Германий» (за это, напомним, в июле 1953 г. был обвинен в «буржуазном перерождении» Берия), Хрущёв допускал возможность соглашения СССР и ФРГ на основе нейтралитета и объединения Германии. Польский лидер считал эту позицию вероломной[386]. На Балканах особую обеспокоенность в связи с отставкой Хрущёва проявляли югославы и болгары. Для Тито и его окружения советский лидер являлся гарантом процесса нормализации и недопущения превращения СКЮ и Югославии в разменную монету в ходе урегулирования отношений между СССР и Китаем[387]. В Белграде критически был воспринят и способ отстранения Хрущёва «соратниками», фактически осуществившими заговор против своего руководителя.

Высший болгарский эшелон в очередной раз оказался в сложном положении: ведь именно с Хрущёвым болгары, прежде всего Живков, связывали отзывчивость Москвы на неоднократные обращения за помощью и надежду на реализацию идеи политического и экономического сближения Болгарии с СССР. Всего за несколько месяцев до отставки советского лидера, в феврале 1964 г., в Москве болгарская партийно-правительственная делегация в благоприятном, как считалось, для себя ключе обсуждала с Хрущёвым перспективы создания будущей конфедерации двух государств. Итоги визита, как и позиция советского руководителя, получили единодушное одобрение на пленуме ЦК БКП 26 февраля 1964 г.[388]. Но уже 19 октября очередной пленум рассматривал вопрос о том, как сообщить партии и народу о переменах в руководстве КПСС. Болгары не просто отставали от других европейских компартий, выступивших со специальными заявлениями, а явно испытывали растерянность. Предложенные отдельными участниками пленума объяснения отставки Хрущёва «по состоянию здоровья» («страшная жестокая болезнь — атеросклероз») и по причине преклонного возраста были отклонены как неубедительные. Акцент решено было сделать на нарушениях основных ленинских принципов руководства. Интересно, что в прениях в осторожной форме прозвучал упрек в адрес «советских товарищей», позволивших Хрущёву «надеть на себя культовскую рубашку» (Раденко Видинский), а также прямой намек на Живкова: «Все мы знали Хрущёва, а некоторые даже целовались с ним» (Марин Грашнов). Показательна молниеносная реакция Живкова: «Мы будем целоваться и с нынешними руководителями!»[389]. Понятна непроизнесенная концовка этой фразы — «если это будет необходимо для решения насущных политических и хозяйственных задач». В дальнейшем такой прагматичный подход Живкова подтвердился в полной мере.

Проявившиеся на пленуме отдельные попытки объяснить «случай» с Хрущёвым непреодоленным страхом, «насажденным в стране Сталиным и его кликой», вызвали недовольство Живкова. «Случай Хрущёва — не сталинский случай. Это разные вещи», — подчеркнул он, напомнив о репрессивной политике сталинского режима[390]. На наш взгляд, категоричность Живкова отчасти объясняется прозвучавшим на пленуме замечанием, что и в БКП еще не преодолен страх перед культом личности [Червенкова]. Вряд ли оно могло ласкать слух болгарского лидера.

В конечном счете, заявив о полном одобрении решений октябрьского пленума ЦК КПСС и твердом намерении БКП продолжать курс на дальнейшее сближение Болгарии и Советского Союза, болгарское руководство, тем не менее, единственное из всех компартий Восточной Европы, в заявлении об отставке Хрущёва не нашло ни одного доброго слова в адрес в одночасье ставшего опальным лидера[391]. Скорее всего, осторожные болгарские руководители ждали более определенного сигнала из советской столицы.

И, судя по всему, он был получен во время визита в Москву болгарской делегации в связи с празднованием очередной, 47-й, годовщины Октябрьской революции. Выступая перед руководителями болгарских СМИ 2 декабря 1964 г., Живков сообщил, что на встрече с Л.И. Брежневым члены делегации узнали кое-какие подробности в связи с отставкой Хрущёва. Говорилось, в частности, что в последний год своего руководства он стал неузнаваем, вносил «странные и противоречивые предложения» (например, ликвидировать АН СССР[392]), препятствовал устранению допущенных ошибок. Одно из прозвучавших в Москве объяснений отставки, кстати, было связано с ухудшением здоровья («сердце крепкое, но сильно нарушено мозговое кровообращение», вследствие чего не мог в нужной мере контролировать свое поведение). Припомнился, в связи с этим, и знаменитый ботинок, которым Хрущёв стучал по трибуне на XV сессии ООН. (Этот неприятный для престижа СССР эпизод Живков на встрече с журналистами охарактеризовал как малозначительный, поскольку «главное и существенное [состояло] в том, что [Хрущёв] правильно проводил эту (внешнеполитическую. — Т. В.) линию»)[393]. На вопрос болгар — почему до настоящего момента не говорится о заслугах товарища Хрущёва? — последовал откровенный ответ советских руководителей: говорить о заслугах нецелесообразно, прежде всего, по соображениям внутреннего характера — заслуги есть, а товаров в магазинах нет. Но болгар заверили, что на предстоящем партийном форуме — пленуме или съезде — предполагается сказать о заслугах Хрущёва, в первую очередь, о «большой смелости» в проведении внешнеполитического курса и «гибкости» действий в сложные моменты. Информируя журналистов, Живков упомянул и об отрицательном отношении к отставке Хрущёва китайского руководства, хотя оно считало его «самым опасным ревизионистом современности»[394].

Оценки, прозвучавшие в Москве, открыли перед Живковым возможность для более определенных заявлений «по Хрущёву». Он, в частности, подчеркнул заботу и внимание советского руководителя к болгарским делам: «Не было случая, когда на наши обращения товарищ Хрущёв ответил бы отказом…За 20 лет мы получили столько [кредитов], сколько сейчас получаем за пять. Иногда он сам предлагал нам помощь…За всё это мы должны быть благодарны!». Подтвердив прежние высокие оценки сотрудничества с СССР (напомню, что на XXI съезде КПСС (январь–февраль 1959 г.) Живков констатировал, что «во все поры нашего народного хозяйства и культуры проникают живительные соки братской советской помощи»[395]) и увязав их с именем Хрущёва, Живков не удержался и от проявления личных чувств: «Я находился под большим обаянием товарища Хрущёва, перенял многие его методы и стиль работы, они оказали на меня влияние. Товарищ Хрущёв — народный талант»[396].

С учетом темы нашего исследования крайне важно, что Живков большое внимание уделил таким ключевым вопросам, как экономика и реорганизация партийного и государственного аппарата. Он, в частности, в критическом плане отметил, что непростые вопросы взаимоотношений внутри «социалистического лагеря» Хрущёв рассчитывал решать «агитацией», а надо было действовать экономическими средствами. Живков явно подразумевал, что рост эффективности социалистической экономики явился бы лучшим агитатором. Важно, что он особо выделил трудности планирования: сославшись на болгарский опыт, отметил, что при его (планирования. — Т. В.) нынешней системе составить «максимально реальный план» крайне сложно. Вспомнил он и о размышлениях советских экономистов, поднявших в печати вопросы о «несостоятельности и недугах нынешней системы планирования». По словам Живкова, до понимания важности поставленных жизнью проблем Хрущёв, якобы, «не дошел», а экономистов попросту «удушили»[397]. Очевидно, что имелись в виду опубликованная в сентябре 1962 г. в Правде статья харьковского экономиста Е.Г. Либермана «План. Прибыль. Премия» и развернувшаяся в СССР экономическая дискуссия[398]. Вместе с тем Живков отметил, что в Советском Союзе всё же начался «эксперимент» на основе некоторых предложений экономистов, но «дело провалилось», поскольку осуществляли его не убежденные в своей правоте люди. Живков утверждал, что и он сам, и руководители ГДР и Чехословакии осознавали необходимость хозяйственных реформ: «…Видели, что так (управлять экономикой по-старому. — Т. В.) нельзя, — заявил он. — И у нас началась разработка новой системы и новых методов планирования и руководства экономикой. А Советский Союз, который был первым, остался на последнем месте»[399]. Это отставание Живков связал и с хрущёвским упором на «роль палки» в управлении экономикой, о чем советский лидер якобы неоднократно упоминал в беседах с болгарскими руководителями. «Не может палка быть нашим методом, — подчеркнул Живков. — ее можно использовать время от времени, но она не может быть нашим [постоянным] методом…»[400]. Показательно, что этот вопрос Живков связал с необходимостью творческого применения марксистско-ленинского учения, которое при всём его «великом» значении «не может дать ответ на все вопросы во все времена». При этом, решительно подчеркнув, что «никто не может монополизировать вопросы в области теории», Живков высказался против навешивания политических ярлыков, обвинений в ревизионизме и догматизме, за свободу дискуссий. Правда, свободу он фактически предложил ограничить: дискутировать «на основе марксистской эстетики», социалистического реализма и запрета на прямое следование буржуазной идеологии[401]. Тем не менее, данные пассажи выступления указывали на определенный оценочный крен болгарского лидера, который, на мой взгляд, можно трактовать и как реверанс в югославскую сторону.

На это, думается, указывали и рассуждения Живкова о тесной связи проблемы планирования с демократией. Задача, подчеркнул он, заключалась в обеспечении действительного участия людей в управлении экономикой и, следовательно, страной, что создаст условия для развития демократии снизу. В настоящее время, признал Живков, «наша демократия, говорю грубо, …есть в значительной степени демократия сверху. Она гарантирована мероприятиями сверху»[402].

К тому времени болгарскому эксперименту по организации новой системы планирования и руководства народным хозяйством шел уже второй год. На встрече с представителями СМИ Живков сообщил, что связанные с экспериментом вопросы в открытой печати «по некоторым соображениям» не обсуждались, но пообещал, что в наступающем году ему будет придан публичный характер и развернута дискуссия в печати[403]. Можно предположить, что причины такой закрытости объяснялись противостоянием в болгарском руководстве «рыночников» и «централистов»[404], вследствие чего следовало дождаться хотя бы первых результатов эксперимента. Но не менее важным было и отношение Москвы к хозяйственным реформам.

В советских высших эшелонах власти мнение о функционировании хозяйственного механизма в СССР не было единым. Вопрос ставился остро, но обще: нужно его реформировать или нет? Какой-либо внятной идейно-политической платформы преобразований у бывших соратников Хрущёва, включая и нового лидера Брежнева, не было. Вместе с тем критикуемый Живковым Хрущёв инициировал создание в начале 1962 г. Государственно-экономического совета при правительстве с целью разработки новых идей по совершенствованию хозяйственного механизма, а, следовательно, и социализма в целом. В августе 1964 г., то есть за два месяца до своей отставки, Хрущёв дал «добро» на экспериментальное испытание системы хозяйствования на основе идей Либермана (сохранение централизованного планирования лишь для немногих важнейших производств; ограничение его в остальных случаях несколькими главными показателями при одновременной передаче предприятиям реальных полномочий и права хозяйственной инициативы; оценка деятельности предприятий по их доходности; начисление премий в зависимости от прибыли, а не по выполнению плана; использование части прибыли для расширения и модернизации производства и культурно-бытовой сферы)[405]. В новой системе явно просматривались элементы югославской модели. Уже первые мероприятия в швейной отрасли — на московской фабрике «Большевичка» и горьковском производственном объединении «Маяк» дали положительные результаты: были перевыполнены планы производства, реализации продукции и прибыли. Но Живков об этом умолчал.

На указанной встрече болгарского лидера с руководством СМИ были затронуты вопросы партийно-государственного строительства, руководящих функций партии в народном хозяйстве, развития демократии снизу и пр. По некоторым из них Живков счел возможным дистанцироваться от советского опыта. Но сделал это аккуратно и с осторожностью. Осуществленное в СССР после отставки Хрущёва разделение партийной и государственной власти (Хрущёв совмещал посты первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета министров с марта 1958 г.) он отнес к категории «непринципиальных вопросов», решаемых в каждой стране по-своему. Действовавший аналогичный болгарский вариант — сосредоточение постов руководителя партии и государства в одних руках — Живков объяснил необходимостью ликвидировать «двоецентрие» (Политбюро ЦК БКП и Совет министров), якобы приведшее к возникновению фракционной группы в правительстве. Имелось в виду отразившее борьбу за власть устранение в 1962 г. Югова с поста главы кабинета министров из-за «грубых нарушений социалистической законности и антипартийной деятельности». Это правильное, по оценке Живкова, решение менять не следовало во избежание возможных упреков в копировании опыта СССР. Вместе с тем он упомянул о том, что и Ленин в свое время также сочетал две должности. Отметив, что ситуация может меняться, лукавый Живков заговорил и о собственных перспективах: «Что касается меня лично, в моих интересах освободиться от должности председателя Совета министров. Когда меня освободят, приглашу всех на банкет. Когда это будет, сказать не могу. Это дело Политбюро, дело ЦК партии»[406]. Но в принципиальном вопросе — о руководящей роли партии — своих прежних убеждений Живков не менял[407].

В апреле 1966 г. пленум ЦК БКП одобрил экономическую реформу, которая до того времени имела статус «эксперимента». Приоритетными «узлами» нового хозяйственного механизма становились укрепление экономических рычагов при ограничении административных методов руководства народным хозяйством, сокращение числа спущенных из центра плановых показателей, создание государственных хозяйственных объединений и обеспечение их финансовой независимости и пр. В партийно-государственном лексиконе утвердились новые термины: «хозрасчет», «материальные и моральные стимулы», «демократизация хозяйственной жизни», «устранение чрезмерного централизма» и пр. Предприятия получали самостоятельность в решении вопросов о продаже своей продукции, закупках оборудования, распоряжении основными средствами производства, но при условии, что прибыль от этих операций будет расходоваться на развитие производства, а не на потребление. Представляется, что можно говорить об определенных вкраплениях в болгарскую экономическую политику некоторых черт югославской модели, которая в 1950-е — первой половине 1960-х гг. характеризовалась сочетанием самоуправления на местном уровне и на уровне предприятий с централизованном планированием на более высоких уровнях[408].

Для Болгарии это было значительным шагом вперед, подтверждавшим, что страна стремилась идти в ногу с требованиями времени. Живков с гордостью отмечал интерес, проявленный к начинаниям болгар в Польше, Венгрии и ГДР, и даже считал болгарскую реформу «более продвинутой» нежели чехословацкая[409]. Однако на Западе оценки были достаточно сдержанными. Так, западногерманский католический еженедельник Die Tagespost («Ежедневная почта») в номере за 22 ноября 1966 г. охарактеризовал «новую систему» как «некоторое улучшение» планового централизованного хозяйства, как «стремление к большей гибкости». Но и только. В реальности, считали авторы, не сделано ни шага назад от тотального планирования, будет создана «контролируемая экономика»; Болгария далеко отстает от реформ в других восточноевропейских странах. Основной вывод еженедельника: «В Софии не собираются ограничить монополию партии на руководство и контроль ни в политике, ни в экономике»[410].

Советская сторона реформаторские усилия Софии восприняла с критическим вниманием. И причиной являлись вовсе не постоянные поездки болгарских специалистов в Великобританию, Францию, Бельгию, ФРГ для изучения организации и функционирования трестов[411], а опасения Хрущёва, что болгары вступят на путь «югославских ревизионистов». Вероятно, Москву настораживал тот факт, что югославский опыт, в частности рыночно-социалистическая реформа, начатая в 1965 г., не выпадала из поля зрения болгарских руководителей[412].

Этот интерес обусловливался еще и тем, что к середине 1960-х гг. результаты внедрения самоуправленческой модели в Югославии оказались значительными. Ставшая индустриально-аграрной балканская страна демонстрировала высокие темпы развития, уступая по динамике экономического роста лишь Японии. В 1957–1960 гг. ежегодные темпы роста в промышленности достигли 14,1%, в сельском хозяйстве — 10,8%. Таких темпов в своей истории Югославия больше не узнала. Реальные доходы работающего населения возросли на 9,1%, причем югославские граждане получили право работать за границей, что снижало уровень безработицы в стране[413]. Словом, было чему завидовать.

Однако одновременно «югославский социализм» всё ощутимее испытывал воздействие центробежных сил, столкновение благих замыслов с реальной практикой. Оппозиция «самоуправление — план» оставалась главным препятствием на пути развития югославской модели социализма. Рыночная конкуренция порождала немалые трудности для предприятий: одни богатели, другие уступали в рыночном состязании, ощущая усиление неравенства. Предполагавшаяся подконтрольность управленческого аппарата коллективу быстро приобретала формальный характер. Критика отдельных сторон югославской рыночной модели развернулась на страницах философского неомарксистского журнала Praxis («Практика»), выходившего в Белграде и Загребе с 1 сентября 1964 г.[414]. Ставя задачу сформулировать установки «недогматического марксизма» в противовес советской «догматической» версии, основатели журнала считали, что преодолеть противоречие между самоуправлением и планом можно на пути демократизации планирования, а не его уничтожения, что в принятии решений на всех уровнях должны участвовать не только производители (рабочие), но и потребители (особенно в социальной сфере и, прежде всего, в медицине). Особое внимание аналитиков привлекали слои общества, условно именовавшиеся «красной буржуазией», — руководство формально самоуправлявшихся предприятий и банковский аппарат. В условиях рыночной системы они сосредоточивали в своих руках всё большую власть.

«Моментом истины» в отношении болгарского руководства к югославской модели, видимо, следует считать события весны — осени 1968 г. в Чехословакии. К тому времени на почве столкновения двух «национализмов» произошло резкое охлаждение между Болгарией и Югославией из-за македонского вопроса. Антиболгарская кампания в югославской части Македонии, претензии Скопие на Пиринский край, всплеск антиюгославских настроений в болгарских «верхах» определили отношение к опыту реформ в соседней стране и способствовали более тесному сближению Живкова с их непримиримым и принципиальным противником — восточногерманским лидером Вальтером Ульбрихтом. Последний занимал жесткие позиции и в отношении реформ в Венгрии. В начале марта 1968 г. на закрытом заседании партийного и хозяйственного актива в Лейпциге Ульбрихт заявил о том, что «СЕПГ не одобряет и югославский пример и не имеет намерения допустить югославский вариант либерализации.…»[415]. О югославском факторе упомянул на пленуме ЦК БКП 29 марта 1968 г. и Живков. Называя зачинщиков дестабилизации обстановки в Чехословакии (западные центры, сионизм), он подчеркнул: «…Это также дело югославского руководства, которое пытается через Румынию, Польшу и Чехословакию создать в нашей семье свое объединение. Нет необходимости применять сталинские методы прошлого, но мы должны действовать таким образом, чтобы навести порядок и в Чехословакии, и в Румынии, а затем и в Югославии»[416]. Именно с Ульбрихтом в личном письме в апреле 1968 г. поделился Живков своей тревогой в связи с развитием событий в Чехословакии[417].

«Пражская весна» подтвердила выбор болгарского лидера в пользу безоговорочной поддержки Советского Союза, намерение жить по советам Москвы, обеспечивая своей позицией модернизационный прорыв Болгарии. В этих условиях эволюционировала и болгарская реформа, в определенной мере заимствовавшая опыт Белграда и Праги. В одной из официальных бесед с «нормализатором» Густавом Гусаком Живков разъяснял замысел создания государственных хозяйственных объединений (ГХО) как двуединую попытку «централизовать» производство в конкретной отрасли и, вместе с тем, сделать объединения менее зависимыми от планирования из «центра». «Поначалу, — сообщил Живков, — отдельные предприятия, заводы, входившие в эти объединения, имели известную экономическую и юридическую самостоятельность. Сейчас мы полностью или почти полностью ликвидировали эту самостоятельность. ГХО является ныне основной хозяйственной единицей, имеющей экономическую и юридическую самостоятельность. Наш опыт показывает, что предоставление такой самостоятельности отдельным заводам и предприятиям, даже при условии централизованного планирования, которое было у нас всегда, наносит вред государству и общественной собственности, растранжириваются капитальные вложения, фонд заработной платы, не может последовательно осуществляться технический прогресс. Ранее мы создали 120 ГХО. Но путем концентрации производства укрупнили объединения, и сейчас в нашей экономике… действуют 66 ГХО»[418]. Сама по себе концентрация, однако, не решала проблему качества производимой продукции и, следовательно, ее конкурентоспособности на свободном рынке. Кроме того, в действие вступили внеэкономические факторы, прежде всего, боязнь руководителей соцстран столкнуться с политическими последствиями экономических реформ, как произошло во время «Пражской весны».

«Рыночные» тенденции в болгарской экономике вытеснялись, уступали место следованию «классике» — советской модели при расчетах на постоянную и масштабную помощь Москвы. В декабре 1968 г. была упразднена упомянутая выше комиссия по разработке новой системы планирования и руководства народным хозяйством, а ее глава Гриша Филипов стал первым заместителем председателя Государственного планового комитета и, как указывают болгарские авторы, наиболее активным оппонентом введения (частичного) рыночных цен[419]. Судьбу болгарской реформы решило стремление руководства сохранить привилегированное положение самого близкого и верного советского союзника.

Положение в Болгарии, однако, не во всём устраивало советскую сторону. Это отчетливо проявилось в записке «О некоторых моментах нынешнего внутриполитического и экономического положения Болгарии», подготовленной в марте 1969 г. министром иностранных дел А.А. Громыко и заведующим Отделом ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран К.В. Русаковым для ЦК КПСС[420]. Материалы советского посольства в Софии, составившие основу документа, вызвали у авторов записки «определенную озабоченность». В первую очередь, из-за крупных недостатков и даже «провалов» в руководстве народным хозяйством и, особенно, из-за сложившейся практики рассмотрения экономических вопросов в Политбюро ЦК БКП. Единогласное принятие решений, отмечалось в записке, отнюдь не свидетельствовало о единой точке зрения по обсуждавшимся вопросам. Новые проекты и предложения по вопросам внутреннего развития оформляются в виде записок Живкова в Политбюро и преподносятся как «новый творческий вклад», не требующий всестороннего и глубокого рассмотрения. Большинство новых проектов реформ и реорганизаций в сфере экономики готовится узкой группой лиц, сама «новая система» все время меняется, дополняется непроверенными на практике и подчас необоснованными положениями.

Выводы Громыко и Русакова вполне объективно отражали процесс оформления режима личной власти Живкова — руководителя партии и государства. Спустя два года он возглавит Государственный совет НРБ — высший постоянно действующий орган государственной власти, соединяющий принятие решений и их исполнение на основе принципа «единства государственной власти». Правда, несмотря на большой объем реальных функций болгарского лидера, ему, как отмечается в историографии, особенно импонировала роль руководителя национальной экономики[421].

1970-е годы ознаменовались в Болгарии чередой реформ, оценивающихся в историографии как «наиболее консервативные и застойные»[422]. Подход оставался прежним — пытаться решать назревшие проблемы, не устраняя породившие их причины, обусловленные системой. При дирижируемой экономике, регулируемом государством рынке и господстве идеологемы об абсолютной руководящей роли БКП в «государстве-партии» любые нововведения с элементами экономической либерализации оказывались полумерами. Стать адекватным ответом на вызовы времени они не могли.

В принятой на X съезде БКП (апрель 1971 г.) программе партии подчеркивалось всемирно-историческое значение советского опыта, универсальность общих закономерностей перехода к социализму, заложенных в советскую модель. Болгарские руководители исходили из прокламировавшейся готовности творчески прилагать эти закономерности к специфическим условиям своей страны, разрабатывать самобытные формы их проявлений, однако конкретного наполнения подобные констатации не имели. На практике в болгарских «верхах» априори довольствовались убеждением, что страна движется по правильному пути.

В мае 1971 г. всенародный референдум узаконил новую Конституцию НРБ, статьи которой отличала высокая степень идеологизации, а именно подчеркивание социалистического характера всех государственных, общественных, культурных институтов. Как социалистическая характеризовалась и экономическая система, основанная на общественной собственности на средства производства, исключающая эксплуатацию человека человеком и планомерно развивающаяся в направлении к коммунистической экономике[423]. По сравнению с «димитровской» конституцией 1947 г., новый Основной закон иначе определил формы собственности, включил не совсем ясное понятие «личной собственности» вместо частной и, помимо государственной (общенародной) и кооперативной, зафиксировал еще и «собственность общественных организаций»[424].

Конституция 1971 г., пишут Е. Калинова и И. Баева, отразила попытку «переформулировать» принципы созданной в период сталинизма системы в духе нового времени и в соответствии с новыми советскими установками. Введенное при Брежневе определение «развитое социалистическое общество» нацеливало на отсрочку обещанного Хрущёвым к 1980 г. «коммунизма» и вероятность длительного к нему перехода, не исключая проведение необходимых реформ[425].

Болгарское руководство построение «развитого социалистического общества» связало с очередной попыткой поставить на повестку дня вопрос о дальнейшем всестороннем развитии сотрудничества и сближения с Советским Союзом. На пленуме ЦК БКП (17–19 июля 1973 г.) Живков образно сформулировал задачу создать общий организм, «орошаемый единой кровеносной системой»: Болгария «должна иметь единый с Советским Союзом ритм, единые критерии [развития], объединять усилия и согласовывать действия в политической, экономической, идеологической и военной областях»[426].

Идея «16-й республики» сравнительно хорошо отражена в историографии[427], и нет необходимости останавливаться на ней подробнее. Заметим только, что ее обсуждение в болгарском высшем эшелоне не могло не затронуть югославских сюжетов. На пленуме ЦК БКП (3–4 октября 1973 г.) при рассмотрении балканской политики подчеркивалось, что «Болгария вынуждена сожительствовать и строить нормальные отношения с членами НАТО, с приверженцами “неприсоединившегося” и “самоуправленческого” социализма, с попавшими под влияние маоизма или своего собственного национализма», что, исходя из этого, следует действовать «наступательно, умно, гибко и тактично»[428]. Один из выступавших с гордостью отметил, что в Болгарии не было ни венгерских, ни чехословацких событий, ни польских, ни берлинских волнений, что удалось избежать «явлений, подобных румынским», и что «выкорчеваны попытки насадить югославскую модель социализма…»[429]. При этом «Болгария, достигшая высокой степени развития социализма, нашла классический (читай: советский. — ТВ.) путь решения принципиальных вопросов», в то время как Югославия «отклонилась от этого пути, вносит элементы ревизионизма в международное рабочее и социалистическое движение и в строительство социалистического общества» и, как «желанное наследство», взяла на вооружение националистическо-шовинистические тезисы сербской буржуазии середины XIX в. о гегемонии на Балканах. Прозвучавшие на пленуме признание сотрудничества с Советским Союзом «моделью отношений не только между двумя социалистическими странами, но и между великой державой и малой страной», как и прогноз, что именно София и Белград будут, главным образом, решать вопрос о будущем социализма на Балканах[430], отразили четкое понимание, что «соседям» и впредь предстоит идти разными путями. Критика белградских руководителей за «неправильные позиции» на годы вперед определилась как магистральное для болгарской стороны направление в двусторонних отношениях, окончательно определив судьбу югославской модели в Болгарии.