Москвичка

1

Газет утром не было, запоздали. В ящике лежало письмо из США от профессора Уиндля. Войдя в квартиру, Ольга Николаевна увидела, что мать прилегла. Минуту назад бодро стирала пыль с книжных полок — и вот лежит. Ольга Николаевна уронила письмо на пол.

— Что ты, мама?

— Да вот… немножечко…

— Это Клещиков у тебя в ногах.

— Наверно, он.

Ольга Николаевна быстро прокипятила шприц и ввела матери несколько кубиков препарата, который ей обычно помогал. Мать лежала и нетерпеливо посматривала на письмо, положенное на стол. Дочь наконец взяла его в руки.

— Как ты копаешься! Я — тигрица, когда разрываю конверты. Какие мы разные! — в сердцах воскликнула мать.

Профессор Уиндль написал всего несколько строк. Он благодарен. Вспоминает. Он восхищен…

Татьяна Федоровна прервала дочь:

— Он восхищен! А ты, скромница, себе цены не знаешь.

— Скромность, наверно, украшает?

— Есть разные случаи. Если говорят, что человек неприметный, скромный, то это не похвала. Неприметному и положено быть скромным. Сверчок, знай свой шесток. Когда же есть от чего вознестись, а он не заносится — это похвально.

— И выходит, меня надо хвалить, а ты ругаешь.

— Скромность украшает великих, — стала хитрить Татьяна Федоровна. — Великие восходят на вершину и видят, что до неба все равно далеко. Вот отчего они тушуются. А ты разве на вершине? Ты придумала несколько упражнений, но это ведь не бог знает что в медицине — не первое в мире применение наркоза и не пироговские операции; обнаружила активизирующее действие пирогенала, но это мизер. Сквозь землю провалишься со стыда рядом с фагоцитозом Мечникова или хотя бы с первым отечественным пенициллином Ермольевой. Хочешь еще сравнений? Тебе рановато быть скромной! Вот как я тебя клюнула. Читай дальше.

Суть короткого послания содержалась в одной фразе. Профессор Уиндль просит у доктора Воронцовой последние данные о применении пирогенала, на которые он хотел бы сослаться в своей новой книге.

— Пусть ссылается, правда, мама?

— Непременно! И зря ты тогда отказалась писать статью. Напиши сейчас же и пошли ему вместе с ответом.

— После случая с Клещиковым? Не могу…

Ольга Николаевна озабоченно прошлась по комнате. О статьях ли ей думать?! В этот воскресный день хотелось остаться дома и понаблюдать, поухаживать за мамой. Это так необходимо! Однако надо обдумать и, может, сегодня сделать еще одно дело.

Она подошла к приоткрытому окну и распахнула его пошире. «Какая редкость, — подумала, — дышу воскресным воздухом! Нет. По-настоящему воскресный он лишь тогда, когда забываешь о всех неприятностях. Тогда и слова вспоминаются: «Есть что-то прекрасное в лете, а летом прекрасное в нас».

Но ничего не попишешь. Вялов был прав, когда, разбирая случай с Беспаловым, сказал: «Мы должны больше уделять внимания личной жизни больных». Фраза сухая, казенная, однако в памяти она всплывает чаще, чем строки стихов о лете. И хотя все, кажется, делаешь, как лучше, но после Клещикова казнишь себя постоянно, мучаешься, проверяешь — нет спокойного часа. Боишься что-нибудь не додумать, ошибиться.

Вот и с Медведевым — как бы не ошибиться.

Можно сказать себе: человек решил правильно. Он лечился, поднялся с больничной койки, начал ходить — и в этом чуде близкие люди не участвовали. Он и без них справляется со своей бедой. Да только надолго ли его одного хватит? Что станет с ним за стенами больницы, в обыденной жизни?

Сейчас бы его можно было показать той женщине и ее дочке. Теперь глядеть на него не так страшно. Но он сам по-прежнему прячется, никто его не навещает. Гордость калеки или… Неужели нужно решать за него? Решиться? Это значит обрушить на больного целую лавину новых чувств? Не разыграется ли драма хуже беспаловской? Нет, нет, оставить все как есть!

— Оставить? Мама? — спрашивает Ольга Николаевна.

— А если они его разыщут? Я уверена, что разыскивают. По-твоему, тогда будет лучше? Не правильнее ли подготовить их и его к такой встрече? Он вон какой молодец теперь! Угрюмый только… Потому и угрюмый.

— Ох, мама!.. Да, конечно, и мне надо знать, какие разговоры с ним вести, на что настраивать дальше. Уж если и ты «за», тогда решено. Еду «в гости». Может, что-то придумаю, чтобы не сразу им все открыть. Так. Их адрес: Чистый переулок… Какое название, мама!.. Ехать недалеко, до Кропоткинской. Ты тут не скучай и не смей без меня болеть. Договорились?

2

Миновав Дом ученых, затем детский сад, Ольга Николаевна свернула направо. Чистый переулок был короток — всего несколько зданий. Почти в конце его стоял старый дом с темно-серым фасадом и островерхой крышей. Вход оказался со двора. На последнем этаже Ольга Николаевна нашла нужную дверь и, волнуясь, позвонила.

Никто ей не открывал.

Она повторила звонок, но уже было ясно, что никого нет в квартире. Вынув из сумочки записную книжку, она проверила адрес. Все правильно. Она не ошиблась — ей просто не везет в последнее время. Преследуют большие и малые неудачи. Но этой, крохотной, можно было ожидать заранее. В такой, как сегодня, сухой, залитый солнцем день все стремятся за город. Может быть, у них есть дача, и они там. Или, наоборот, им что-то помешало, они остались в Москве, заскучали и сидят теперь в каком-нибудь кинозале на детском сеансе. Вот бабок у подъезда не сидит ни одной — когда нужна от них информация, их, конечно, днем с огнем не отыщешь!.. А впрочем, одна все же шла навстречу — и Ольга Николаевна остановилась, поджидая.

Двор был зеленый. Спасая от жары, за низенькой оградой росли деревья, кусты, стояла скамейка. Пожилая женщина, на которую смотрела Ольга Николаевна, замедлила шаг и приблизилась к ограде. Кого-то она там увидела.

— Любаша, — сказала женщина, — здравствуй, дочка.

— Здравствуйте, — послышался из сада детский голос, и Воронцова только теперь заметила между стволами и ветками девочку лет, может быть, девяти-десяти. Девочка стояла на коленях — так ей было удобней — и чем-то копала землю. Она до того была занята своим делом, что поздоровалась не оборачиваясь.

Женщина укоризненно покачала головой:

— Любаша, ты опять за свое? До чего же ты упорная! Ведь еще вчера дворничиха кричала, что ты все что-то сеешь, прививаешь, высаживаешь. Кричала: «Не хватает тополей?! Пуху этого дурацкого?» Зря ты с ней воюешь. Опять выдернет или сломает.

— Пусть! — девочка обернулась. — А я опять… Этот прутик у меня в банке стоял и корешки выпустил. Я лучше умру, чем его выброшу!

Сказав так, девочка надула щеки и опять отвернулась.

— Ой, ой, ой! Люба-а-аша! Какая ты важная. Как генерал… А где сейчас твоя мама?

— Мама на ВДНХ.

— Ну да, тебе без нее нечем заняться, бедной. Копай, сажай, что поделаешь, — и женщина, явно довольная своей добротой, прошла мимо Ольги Николаевны и скрылась в подъезде.

Ольга Николаевна уже узнала девочку. Люба очень была похожа на своего отца, Медведева. Обрадованно вздохнув, Ольга Николаевна вошла в сад, увидела на траве возле скамейки книгу «Мир животных» — один из томов Акимушкина (конечно, Любину книгу) и присела на скамейку.

Закончив посадку, девочка подошла к лежащей книге, вынула из нее ученическую тетрадь и, с любопытством взглянув на Ольгу Николаевну, несколько раз медленно обошла вокруг скамьи, о чем-то думая и не замечая, что ее продолжают пристально разглядывать.

Ольга Николаевна оглянулась, услышав голоса позади себя. Оказывается, Люба привлекла не только ее внимание. Двое мальчиков: один — ростом с Любу, другой — постарше и повыше, войдя в сад, остановились недалеко от скамейки и смотрели на девочку. Люба все еще бродила вокруг скамьи, временами увеличивая круги и обходя деревья.

Люба, пожалуй, выглядела маленьким «слоненком» — она казалась и крепче, и шире, чем бывают девочки ее возраста, и раскачивалась при ходьбе, словно мальчик, подражающий морякам. На ней были брюки-джинсы, простроченные белой ниткой, и такая же простроченная курточка. На мальчишек она не глядела, и, если была бы взрослым человеком и мужчиной, о ней можно было бы сказать, что она находится в состоянии солидной задумчивости и сосредоточенности.

— Ты что ходишь? — спросил ее мальчик поменьше.

Люба подняла голову. Щеки у нее были по-детски надуты, верхняя губа выступала над нижней, но темные глаза глядели жарко и пристально, как редко бывает у ребенка. Мальчики ей явно понравились, и она ответила им небрежно, грубоватым голосом, но с удовольствием:

— Да так. Сочиняю…

Они, кажется, не поняли и не знали, что сказать. Тогда другой, постарше, спросил:

— Ты мальчик?

Люба отошла от них к дереву и, держась одной рукой за ствол, стала кружиться под навесом листвы.

— Ты мальчик или девочка? — спросил и младший.

Люба нашлась:

— Я полная вам противоположность! — И в ее голосе, в самих ее словах Ольге Николаевне послышалось добродушие.

— Неважно, — решил наконец старший, — мальчик ты или девочка. Все равно красивая.

Они ушли, и Ольга Николаевна заговорила с Любой. Девочка с готовностью села рядом с ней. На колени она положила «Мир животных», на книгу — тетрадку с вложенным в нее карандашом. Люба взяла карандаш и вписала в тетрадку какое-то слово.

— Ты что-то сочиняешь? — поинтересовалась Ольга Николаевна, — О чем?

— Вот, — Люба охотно раскрыла тетрадку. — Хотите прочесть?

В прихожей раздался звонок.

— Кто там? — поинтересовался хозяин. Он сидел в ванной.

— Я спецкорреспондент радио и телевидения, пришел брать интервью у вашего говорящего попугая.

— Пройдите, дверь не заперта.

В комнате царил полумрак. Чей-то голос не очень вежливо крикнул:

— Стой, кто идет?

— Я, корреспондент…

— Ха-ха-ха, не верю.

— Я пришел брать…

— Ничего не бери! Карраул! Ворры! Держи! Догоняй!

Через миг, а то и меньше злополучный корреспондент пулей вылетел из комнаты, прикрывая руками затылок.

— Безобразие! — возмущался он через десять минут, распивая крепкий кофе на кухне с гостеприимным хозяином. (В квартире была только одна комната, и туда корреспондента уже нельзя было затащить на аркане). — Безобразие! Так подшучивать над человеком, честно выполняющим долг! И это в двадцатом веке! В космическую эру!..

Дальше целая страница была перечеркнута.

— А это почему же? — спросила Ольга Николаевна.

Люба закусила губу. Ольга Николаевна смотрела: какая большеголовая, с хорошим лбом и хорошим затылком девочка. И думает, прежде чем ответить.

— Я люблю писать с шутками, — серьезно проговорила Люба, — а тут не получается. Хотела комедию, эхе-хе, — она вздохнула, — а выходит драма!

Ольга Николаевна спрятала улыбку. Пожалуй, девочка рассуждала слишком по-взрослому. Ох уже эта акселерация!

Девочка глядела уже мимо Ольги Николаевны — и щеки и губы ее надувались от усилия мысли.

«Какое важное и значительное у нее лицо», — снова подумала Ольга Николаевна, и вдруг ее пронзило чувство: удочерить бы такую девочку! И тотчас она удивилась самой себе: «Почему удочерить? Почему не родить?.. Родить — и, как моя мама мне, внушать ей свои стремления, считать талантливой, мечтать о ее великой планиде, а потом огорчаться, что жизнь обыденнее мечтаний…»

Но и этим мыслям Ольга Николаевна тоже удивилась: откуда к ней пришло слово «родить»? Кто же он, с кем бы она хотела продолжить себя в ребенке? Если может… Только не Альберт, упаси боже!.. Чье же промелькнуло лицо?

Так бывает в редкие мгновения жизни: увидишь в середине лета у какой-нибудь старухи в руках букет ромашек, купишь, поднесешь к лицу, и вдруг открываешь, что давно стосковалась по лугам, по березняку, по вольным птичьим голосам. Или услышишь, может быть, в вагонной давке, в духоте, в метро мужской голос, похожий на голос другого человека, когда-то встреченного в ранней юности, и внезапно поймешь, что все эти годы тайно скучала о нем, и захочется его найти, обменяться хотя бы письмами, что-то вспомнить невосполнимое никакими другими встречами… Какие неожиданные открытия бывают в самой себе!.. И сейчас, видя черты Медведева в прелестном детском лице, она неожиданно почувствовала смутное беспокойство, услышала невнятный голос откровения, ощутила себя как перед какой-то болезнью — не той ли, которую Пушкин назвал «болезнью любви»?.. И откуда все это явилось? Не было, казалось, причин — и спокойно входила в палату. Правда, присматривалась, пыталась увидеть Медведева тем здоровым и недюжинным человеком, с которым однажды подружился ее брат. И не забывала, как вздрогнула, когда Виктор стукнул кулаком по обеденному столу в ответ на ее фразу: «Медведев останется инвалидом…» Ну и что? Нет, слишком часто она видела Медведева лежащим на больничной койке, думала о его травме, ощущала безволие мышц его ног, вдыхала тяжелый запах увечья. Материнское чувство он пробуждал не однажды, но… Просто девочка хороша, а через нее «похорошел» и приблизился Олег Николаевич.

Порыв и фантазии прошли, как откатилась волна. Оказывается, Ольга Николаевна задала Любе какой-то вопрос, и девочка отвечает.

— Мама говорит, — слышится детский голос, — что папа у нас не совсем обычный: слишком много путешествует, но мы его любим… А сейчас его держат дела в Одессе, — добавляет девочка.

Ольга Николаевна прощается с ней и, пока идет до станции метро, к ней возвращаются трезвые мысли врача. Кажется, ей удалось узнать о больном главное — и в то же время она никого не встревожила, и это хорошо. Никто от Медведева не отказывался и не отказывается. Олег Николаевич именно прячется, скрывая свое уродство, боясь их потрясения. Но не вечно же… А что, если права Лилиана Борисовна, которой всегда все известно и которая считает, что Медведев давно разошелся с Любиной матерью? Но отчего он так терзается, смотрит фотографии?.. Надо обдумать.

Дома ее нетерпеливо ждала Татьяна Федоровна. Редко ведь удается праздно побыть вместе! Да и тему припасла «вулканическую».

— Посмотри, что в «Медицинской газете»! — мрачно отчеканивая слова, проговорила мать, как только дочь вошла в комнату. — Ты возражала, мы обе были против, а она как надумала, так и сделала.

Ольга Николаевна стала читать. Так и есть! Все бы хорошо. Статья как статья. И со знанием дела. Плохо одно: не хотелось с этим спешить — тем более в ненаучной публикации. Это как бы оповещать общественность, устраивать рекламу. И чересчур много сказано о больной Н. (Снежане). Это нескромно.

Стыд — как удар. Она ощутила тяжесть в затылке и огонь на щеках. Но внезапно рассмеялась — и стало легче от смеха.

— На того бы корреспондента да желтого попугайчика!

— Что? — удивилась мать и отмахнулась, не поняв. — Главное, ради чего Вялова все это устроила? Чтобы ее фамилия стояла рядом с твоей!

— Тебя, мама, тоже не забыли, благодари Лилиану Борисовну!

— Да я не о том. Рано ей, дочь моя, рядом с тобой становиться! Она — ничто…

Неприятное ощущение в затылке совсем прошло. Ольга Николаевна была уже неуязвима. Она слышала голос матери, согласно меняла выражение лица, но видела перед собой Любу — не ту, что осталась сидеть на скамейке, а выросшую, взрослую, лет тридцати, сочетающую в себе мудрость человека, знающего жизнь, думающего над книгами, с силой природного добродушия. И ей захотелось походить на этот образ. Вживаясь в него, она возразила:

— У меня слабость к способным людям, мама. Лилиана может многого добиться и далеко пойдет. В конце концов от этого выиграют больные.

Мать в сердцах загремела креслом, в котором сидела, сдвинула его.

— Не строй, дочь моя, из себя такого бесстрастного мудреца! Лилиана, увидишь, все к рукам приберет. Она и сейчас нечто вроде лечащего врача, методиста и научного работника сразу.

— И все на одной ставке методиста! Разве не молодец?

— Да ты меня просто дразнишь! — крикнула на нее мать и даже постучала пальцем по столу. Так стучала когда-то на маленькую Олю…

— Мама, ну успокойся, пожалуйста.

— Нет, ты посмотри на факты хотя бы с такой стороны. Она жена Вялова, а тот, злодей, еще тогда выжил меня из больницы, теперь выживет и тебя.

— Я, скорее всего, сама уйду.

— Тебе только кажется, что «сама».

— Мне кажется, что у Ивана Ивановича «любовный роман» с Лилианой, а со мной он небрежничает, как муж с женой. Все это игра человеческих отношений.

Мать больше не возмущалась. Она сокрушенно молчала, отпустив дочь на кухню поставить чайник. Потом она пила чай, время от времени повторяя:

— «Игра человеческих отношений»!

— Налей мне еще, сказала она. — Спасибо. Скажу тебе, что ты все-таки не боец. Оттого и не будешь академиком.

— Ой, мама, как ску-учно! — протянула дочь. — Давай лучше я тебе расскажу про свою поездку…

После чаепития занялись каждая своим делом. Татьяна Федоровна разложила на обеденном столе рулоны электромиограмм и протоколы обследований. Ольга Николаевна села писать письмо профессору Уиндлю. На одном из вежливых оборотов она задержалась и отвлеклась. Чуть было не стала додумывать необычные свои мысли, принесенные с Чистого переулка, — «удочерить» и «родить».

Тут она встряхнула головой, подумала: «Нет, видно, не избежать разговора с Медведевым» — и продолжила письмо.

3

Ольгу Николаевну не смущало, если кто-нибудь из больных не любил ее. Такова особенность их травмы, несчастья. Все до поры до времени, до перелома в болезни. А потом какое-нибудь случайное словцо понравится, наконец, больному… Достаточно пустяка — вот хотя бы как с бедным Клещиковым, когда она принесла ему тетрадь, чтобы он записывал свои «изобретения».

Она столкнулась с Медведевым в понедельник утром. Он словно ждал ее, сидя на лестничной площадке на стуле, прислонив к стене костыли и склонив усталую голову — должно быть после тренировочной ходьбы. Она сразу отметила его темные и прямые, как у Любы, волосы — и тотчас же увидела вместо него девочку, сидящую в саду, и даже остановилась от мягкой теплой волны, ударившей в грудь. «Значит, — подумалось ей, — все-таки можно, влюбившись внезапно в ребенка, затем влюбиться в отца?» Она додумала свою мысль уже после кивка Медведева, под его узнающим, но недобрым взглядом.

Он, видно, заметил нечто необычное в ее лице — властно требующее, ждущее ответа, хотя бы малейшего, и, может быть потому, проговорил:

— Знаете, своими ногами ходить — это… — Он подыскивал слово.

— …неплохо придумано природой?

— Да. Только когда много походишь — слова забываешь. Как будто туман в мозгу.

— Ничего страшного. Это временное явление. Скоро у вас мысли будут ясные… и радостные.

— Что? Какие, вы сказали? — Медведев бодливо наклонил голову. — Вот уж чего не терплю, — с подкашивающей прямотой отпарировал он, — так это казенного бодрячества.

— Вот как?! — Ольга Николаевна вдруг подхватила его тон. — Считаете себя настолько окрепшим, что вас не надо подбадривать? Вы теперь столь сильны, что с вами можно повести любой трудный разговор?

— Туман в голове — это еще не глупость, — Медведев глядел спокойно, не предчувствуя следующей фразы врача.

— Хорошо, у вас храбрый, антарктический, скажем, вид. Я не могла придумать, как поделикатней начать. Но вы сами просите бить в лоб… Вчера я видела вашу дочь, разговаривала с ней, как с вами. Она и ее мать думают, что вы в Одессе. Зачем вы прячетесь?..

Как трудно остановиться, когда делаешь промах! Не можешь остановиться и промахиваешься снова, а лицо человека ошеломленно бледнеет, человек берется за голову обеими руками, глаза у него закрыты, лицо вспыхивает, ты сама чувствуешь дурноту, которая подкатывает ему к горлу, ты торопишься со словами — ну, хоть бы одно оказалось спасительным… хоть бы оправдало тебя!

Нет. Медведев нащупывает костыли и поднимается, все еще не открывая глаз. Глаза бы его на вас, на весь мир не глядели — так вы это понимаете. Шагнув, он открывает глаза и, стукнув несколько раз костылем, скрывается в коридоре.

Вы ждете. Он тоже там стоит, ждет. Потом возвращается.

— Вы им все рассказали? — спрашивает он.

— Ничего не рассказала. Это была… случайная встреча. Успокойтесь.

— Тогда запомните, товарищ доктор. Они ни о чем не знают и не должны знать. Дочь меня никогда не видела. И я ее тоже. Тем более она не должна видеть теперь, когда я такой… им на шею… Вам все ясно?

Чувствовалось, что больной хотел продолжать спокойно, но голос ему изменил. Оп не выдержал и закричал:

— Зачем вам все это надо? У вас нет других дел, обязанностей? Вы напуганы, конечно, но я не Беспалов, и ЧП у вас со мной не будет. Так что вас никто не станет песочить. Не хлопочите. И слушайте, доктор, оставьте их в покое, добром прошу!..

…Через полчаса Ольга Николаевна зашла в палату и подсела к постели Медведева. Ей нужен был очередной промах, чтобы до конца прочувствовать себя неудачницей.

Олег Николаевич глядел в потолок, пока она говорила о том, что если общежитие на Бауманской превратится в настоящий стационар, ей придется, наверно, все силы отдать той работе. Но Олега Николаевича она могла бы взять к себе и там продолжить лечение.

— Извините, — сказал больной, — но я хотел бы остаться здесь.

«Вот теперь все, — с мстительным удовлетворением, подавившим остальные чувства, сказала себе Ольга Николаевна. — Вот результат моей самонадеянности, необдуманных поступков и слов… Он даже накрыл свое лицо простыней, этот буйный медвежонок. Спрятался…»

Она осторожно просунула руку под простыню и коснулась пальцами его щеки. Больной вздрогнул. Тогда она успокаивающе стала водить ладонью по его щекам, шее.

«Затаился… О чем он думает? И какая выдержка: терпит! Единственный больной, к которому я не нашла ключика… Поделом мне, что он останется у Лилианы Борисовны!»

И тут Ольгу Николаевну впервые пронзила неприязнь к Вяловой — короткое, словно укол опытной медсестры, чувство.