Москвичка

1

Ольга Николаевна вышла за ворота Министерства здравоохранения СССР с их строгим геометрическим узором, чугунными планками и мельком подумала: «Ограда, рожденная задолго до министерства». Потом она кинула взгляд через дорогу на двухэтажный унылый домишко, «бедолагу», увенчанного печными трубами и сомкнутого с другими такими же зданьицами. Там висела доска с профилем Виссариона Белинского — он жил в том доме до какого-то месяца 1837 года, и женщина сказала себе: живя здесь, он, наверно, услышал о гибели Пушкина и выскочил, может быть, из подъезда — какое у него было тогда лицо, какой взгляд!..

Голова у Ольги Николаевны горела, глаза блестели, а мысли не могли сосредоточиться на единственно важной сейчас проблеме. Привыкнув всегда спешить, вышагивать мужским шагом, на сей раз она не торопилась. Размышления ее были непростыми, от них слабостью отдавало в ноги, и вскоре она вынуждена была присесть на скамью узкого бульвара Неглинной.

В этот час было тихо и нелюдно. «Какой безмятежный конец утра, — подумала она, — шуршание шин, матовые стаканы фонарей отражают солнце, и ветка липы надо мной, и листья еще не пожелтели, хоть и октябрь… Оказывается, нас ценят: за несколько утренних минут в министерстве насулили такие горы, что даже не верится, что я это действительно слышала. Слух о нас прошел не только по Руси великой, хм! — она передернула плечами, — даже мороз по коже ледяной, как на полюсе, как в Антарктиде, я думаю!»

Попробовав представить себе Антарктиду, она поднялась и пошла окрепшей опять походкой. Она не знала, что сейчас выглядит еще лучше, моложе, чем на фотографии в каюте китобоя, да и не думала о себе. Привлекательность Ольги Николаевны была не обольщающей, не обволакивающей природы. В тридцать пять лет она сохранила крепкую ладную фигуру, очень нежную кожу щек и губ, лицо энергичной лепки. Глаза у нее были синие, пронзительные, волосы черные с синеватым отливом, в приподнятых уголках губ чудилась улыбка, ирония. На нее оглядывались прохожие. Когда же она миновала краснокирпичные стены бывшего Рождественского монастыря, вслед ей долго глядела старушка в черном — монашка, доживающая свой век в одной из келий, отошедших к жэку. Старушка узнала ее: уж очень запоминающееся лицо. Когда-то, еще студенткой, Воронцова практиковала в этом районе и выправила монашке вывих.

На пути попался телефон-автомат. Ольга Николаевна с минуту постояла, подумала и вошла в будку. Она звонила Алику, Альберту Семеновичу, заведующему одной районной больницей, и напряженно ждала первых интонаций его голоса, загадав: «Если обрадуется мне — все у меня будет хорошо и не только с Альбертом, если нет — то все плохо». Она закрыла глаза, когда услышала вялые тона. Он что-то стал говорить, кажется, пошутил: не только бери новую больную, но и клади к нам, мы хоть и невидные, заурядные, нисколько не гремим, но под нашей скромной крышей главное, чтобы ты появилась, светило; что же касается благодатных условий, то для некоторых особых больных можно создать неплохие в любой больнице… Какой же у него голос! Словно кое-как сшитые лоскутья, ветхие, разного цвета, тронь — расползутся, ничего единого, не за что держаться, не во что поверить. Когда же он притворяется, а когда — нет? Она неспокойна, думая об Альберте. Не вовремя позвонила. Зря! Так хорошо начинался день… Ее до этой минуты как будто несла волна, и надо было удержаться на гребне… Она торопливо закончила и бросила трубку. Слава богу, у нее есть куда идти, с кем говорить, у нее есть дом.

До дома — высокого здания совсем недалеко от «ямы» станции «Тургеневская» — она дошла быстро. В этом здании, кажется, в правом корпусе, Маяковский расписывал «Окна РОСТА». О других памятных событиях повествуют мемориальные доски. Вообще-то до революции это был просто доходный дом, правда с чрезвычайно дорогими квартирами для тех, кто не прочь был поселиться поближе к такому прославленному тогда, злачному месту Москвы, как Сретенка. Дом разнолик, поскольку отдельными своими частями удовлетворял разнообразным вкусам. На его обширной крыше к одному краешку пристроилась красивая, но нелепо поставленная башенка, словно единственная свечка в уголке торта. Со стороны бульвара на стене вместо кариатид, атлантов лепятся каменные нетопыри. Эти летучие мыши — озорство или сумрак чьей-то фантазии — пугали Олю, когда она была маленькой девочкой, потом смешили, теперь даже полюбились, как и весь «мамин дом», как и жизнь с мамой. Досадно, что «увели» ее на пенсию — скучает, хворает. Теперь даже мышечные токи записать некому. Прекрасно было вдвоем на работе! Воевали, зубастые, вместе писали статьи, монографию… Встанет ли она на ноги?

Мать встретила Ольгу Николаевну в прихожей: «Видишь, встала?» Говорит, будто заглядывает в мысли. Дочь испугалась:

— Ты сиди, лучше сиди.

— Я, моя высокочтимая, и так сижу. Детские передачки смотрю. Сейчас будет приключенческий фильм, многосерийный.

— Помешаю?

— Помешаешь. Нет, чтоб прийти попозже.

Мать смотрела выжидающе, бледная, может быть, от комнатной духоты. Впрочем, нет. Вызов в министерство — событие не очень привычное для этих двух женщин, хотя сами они там бывали не раз, о чем-то хлопотали, ходатайствовали. И неясно было заранее, зачем вызывают. Да и вообще, навряд ли можно когда-нибудь уверенно предречь, что из того или иного вызова выйдет. Мать перешла в комнату и села в кресло перед телевизором. Там замелькали титры фильма.

— Не угодно ли? О разведчиках, — сказала мать и выключила экран.

— Так. Первым делом — инъекция… — Дочь вошла в ванную, вымыла руки; в кухне, сдвинув сковородку, поставила кипятить шприц. — Ты, мама, приготовься, — крикнула она оттуда.

— Уже готова. Давай. Лишила меня фильма. Подвинуться? Я послушна… Вот лежу и думаю: фильмы о следователях, разведчиках, контрразведке… Прямо идеальные герои нашего времени — мужчины этих профессий, эдакие истинные рыцари двадцатого века без страха и упрека…

— Не больно? — спросила дочь.

— Нет… зерцало всех добродетелей. А все остальные немного поплоше или вовсе никуда не годятся, не такие красавцы актеры их играют, цена им не та, выходит.

— Ну, суждение эмоциональное… Мамочка, ох и крепыш ты у меня… Тело нестарое, здорово!

— …а таким, как ты, моя дочь, вообще место отведут где-то на задворках славы. Как бы ты ни поднялась.

— Зачем мне слава? И не будет у меня никакой, — рассеянно сказала Ольга Николаевна, разбирая шприц. — Ты сказала — о разведчиках? Занимательно, вот и сочиняют. Давай лучше к делу. Мне предложили заведовать городским отделением лечебной физкультуры.

— Наконец-то изрекла! Я извертелась вся от нетерпения.

— Обещали также к весне на базе одной клиники организовать Восстановительный центр, и меня — в начальство.

— Да? — уже менее доверчиво посмотрела мать. — До весны далековато, обещаний стреляные воробьи наслышались, доживем лучше до заведующего отделением. Если это случится — скажу: добро вознаграждается.

Иронические губы дочери улыбнулись:

— Добро не должно вознаграждаться. Нет такой закономерности, есть только пожелания. А то, что я делаю, — это требует моя натура. За то, что я дышу и ем хлеб, меня награждать не надо.

Мать не стала спорить, только спросила:

— Хватит ли сил заведовать там и там? А теперешняя твоя работа?

— Сил много! Но я еще не все рассказала. Главная причина вызова — меня разыскивало болгарское посольство. Пути неисповедимые! В Болгарии узнали о моей работе от одного японского специалиста, но к его совету не сразу прислушались. Затем туда попала наша с тобой книга. И вот теперь, мама, приходится платить дань за смелость публикации. Книгу уже переводят на болгарский. А ко мне обратились, чтобы я посмотрела одну их больную, да нет, не просто посмотрела, но взялась бы лечить, заставила двигаться. Словом, будьте факиром. И это после того, как она побывала в Англии у профессора Гуттманна…

— У самого Гуттманна! Первого, кто доказал, что такие инвалиды небезнадежны!

— И ничего! Безрезультатно. Возили ее чуть ли не по всем известным клиникам, была в Чехословакии, в США, в Японии, наконец, побывала в Ленинграде у профессора Громова.

— И что?

— И опять ничего. В одиннадцать лет получила травму. Автомобильная катастрофа. Шесть лет лечится, теперь ей семнадцать.

— Гуттманн, Громов не вылечили, а ты решишься? И кто эта болгарка?

Ольга Николаевна сказала.

— Дочь министра берешь? За что хочешь взяться, подумала? У тебя больше пядей во лбу, чем у Громова? Правда, не твой он кумир, методы другие. Но ведь шесть лет! Да и ответственность-то какова!

Мать внезапно замолчала и долго смотрела на дочь. Глаза ее блестели тем же блеском, что у дочери.

— На глубину — вброд… — вполголоса проговорила она. Дочь расслышала, но не ответила: зазвонил телефон.

Звонили из горздрава. С завтрашнего дня, сказали Ольге Николаевне, вы назначаетесь заведующей городским отделением… Ольга Николаевна растерянно поблагодарила и не нашлась что спросить.

— Диву даешься, как быстро иногда все делается! — воскликнула она, положив трубку. — Завтра… Дай-ка позвоню на работу… Занято… Ой, ты пообедала, мам? Ну, да… Ладно, лечу. Мудрая ты у меня. Промолчишь — и то много скажешь, не то что некоторые…

2

Ненадолго она задержалась мыслью на «некоторых», пока ехала от «Тургеневской» до «Лермонтовской». Сегодня Альберт Семенович звал к себе на вечерок — для вида, конечно: знал, что откажешься. Отказалась. Потом вдруг предложил посидеть в ресторане: «Убьем тоску», — сказал он. Принять? Не принять? Друг его защитился, будет банкет, но как же мама одна? И лучше б дома выкроить хоть часик для кандидатской. Самой бы давно пора защититься, но куда там! Все больные, больные, отданные часы. «Чересчур деловая, будто гений», — говорит Альберт. Летом отказалась от отпуска, не поехала с ним, о выходных днях тоже забыто. Ему, недовольному своей женой, своей семейной жизнью, нужен ли озабоченный вид еще одной женщины?! Вот уж Альберт-великомученик… Бойся, Ольга Николаевна, бойся! Но что толку, даже если все понимаешь?

Ольга Николаевна вытряхнула кое-какую мелочь из сумочки: все больше медяки на ладони. «Мелочь эта последняя, на троллейбус хватит, обратно — тоже, до зарплаты неделя, надо биться над кандидатской, чтобы не занимать без конца деньги. Ах да, я ведь заведующая! Сегодня, однако, еще придется занять…» И вскочила в троллейбус.

Три дня, пока болела мать, вы, Ольга Николаевна, не показывались на улице Машкова — так ли много, если ухаживаешь за матерью? Даже не звонили ни разу, такой ужас всегда вас охватывает. Ноги у нее неважные еще с войны. В войну сложилось так, что вместе с мужем и вами, трехлетней, мать эвакуировалась на Урал, где должна была забыть, что она физиолог, и вспомнить о других своих познаниях. Она стала экономистом на оборонном заводе. И вот еще шла война и только сдвинулась, схлынула с полей Украины — потребовались новые руки для дополнительных цехов. Татьяну Федоровну послали на Украину вербовать работниц. Как вербовать? Что делать? Да и кого она могла набрать? Тех, кто вырос, будто репейник под небом, в безотцовщине, часто без родительского крова, без матерей, без школы… Девочки, девчонки, подросшие за четыре диких года, с психологией беспризорниц, изломанные оккупацией, все здоровые, как могут быть физически здоровы украинки, даже вскормленные на одной картошке. Таких-то было много! И нужно было везти их в теплушках через всю страну, и кормить, трясясь и охраняя целый чемодан денег, и довезти до места, а ведь любая из них могла прибить худую, недоедающую, пусть и двужильную женщину. Эта отчаянная орава девок, которую она все-таки выгрузила на уральской станции, уже через год смогла переродиться среди новых людей: все повыходили замуж, нарожали детей, стали прекрасными семьянинками… Татьяна Федоровна называла потом эту свою поездку «походом на глубину вброд, не боясь, что накроет с головой». Только с ногами случилось тогда несчастье — обморозила: валенки у нее стащил кто-то из девчонок, и последние десять лет этот случай, столь мизерный на весах минувших бедствий, все чаще и чаще аукается, и только рукам дочери еще удается делать какие-то чудеса.

Три дня — малый срок. И вы не предчувствуете никаких перемен, Ольга Николаевна, за быстро мелькнувший промежуток. Но перемены вас ждут — и вы входите в привычные ворота больницы, ловя слухом какие-то новые звуки, угадывая по ним суету, ералаш. Они вас не очень тревожат, пока не войдете в здание и не увидите, что по коридору везут каталку с вашим больным. Вы удивленно останавливаете санитара, даже хватаетесь за ручку каталки. Накрытый одеялом, улыбается больной Позолотин — жизнерадостный человек.

— Что вы мне, доктор, разъясняете? — сказал он как-то, самим тоном показывая, что он просто веселый собеседник и на него обижаться не следует. — Есть всего три болезни на свете: простуда, лихоманка и надсада.

— Ну, в данном случае…

— В данном случае тоже надсада. Я не учел сопромата своего хребта. Кроме того, когда я поднял чересчур большую тяжесть, то еще споткнулся и брякнулся…

Позолотин выздоравливал быстро: травма оказалась не слишком тяжелой, главное же его лечил собственный характер. И сейчас видно: он ждет вопроса, чтобы удачно ответить. Но вы спрашиваете не его, а санитара:

— Куда катишь? Что это тут творится? Кто это своевольничает?

Позолотин открывает рот.

— Помолчите! — обрываете вы его.

Санитар, медлительный в разговоре, с запинкою отвечает, что так распорядился главврач, что сейчас он куда-то уехал, вызвали, что будут что-то рушить, расширять, пробивать, соединять, подстраивать. Все с сегодняшнего дня.

И уже начали…

Вы смотрите, как увозят Позолотина. Незримый пожар идет по больнице! Эвакуация! Переносят койки, передвигают, перевозят ваших больных, освобождают ваши помещения — две тесные, правду говоря, невозможно тесные палаты. Все это тысячу лет назад пора было переделать, расширить за счет подсобных помещений или даже пристроек к зданию — да и собирались, давно собирались, так давно, что уже забылось. И вот, пожалуйста, с бухты-барахты, уже первые рабочие оббивают штукатурку, и кто-то ставит крепежные стойки, упирая их в потолок, и прораб раскомандовался, не обращая на вас внимания. Было когда-то: намечалось на время переделок переместить ваших больных в дворовый флигель, где помещались кое-какие службы и маленькая лаборатория Татьяны Федоровны. Но еще два года назад там лопнули трубы, был потоп, флигель пришел в аварийное состояние. Он был так стар, что не имело смысла ремонтировать. И сломали.

Теперь вашим больным деваться некуда — остается их расселить по разным палатам. Вам, конечно, неудобство. Еще неудобнее больным — и тем, кого «уплотняли», и тем, кого вселили. Травма спинного мозга — не только тяжелое зрелище для других, но и особый быт пострадавших, особый уход за ними и постоянная их физическая тренировка. Больной Позолотин шутит, что есть всего два способа лечения всех болезней: подобное подобным и противное противным. Однако и он затрудняется классифицировать, что это такое, когда сам по восемь-девять часов в сутки своими здоровыми руками сгибаешь и разгибаешь свои же парализованные, онемевшие, ставшие чужими ноги. Даже смотреть со стороны утомишься… И что же, поместить новую больную, болгарку, в набитую людьми палату?

Так уж ведется в вашей жизни — вы это давно заметили: одной рукой обстоятельства что-то дарят, другой — отнимают, соблюдая некое равновесие. Не вознесешься!.. Сегодня Татьяна Федоровна сказала потихоньку одну фразу насчет «глубины» и «брода». Это старая история — она из вашего детства. Но и сейчас ярка в памяти.

Вы помните себя у реки. Вам десять лет. Вас почему-то не взяли на другой берег, и в обиде на отплывающего на лодке дядю Веню, не умея плавать, вы бросаетесь в реку, идете вслед, и взрослые сидя там, в лодке, шутят, глядя на вас, и дядя Веня продолжает грести, немного сердясь, приказывая вернуться домой, к матери, а то вымокнешь и потом выпорют.

— Я!.. Я все равно! — ревя. — За вами! Я вброд пойду!

«Вымокнешь!» — «Нет, не вымокну!» — рассердись, выскочили вы на берег, сбросили платьице — и в воду голая. Вы шли с еще большей обидой за то, что голая, и уже не ревя. Когда взрослые обернулись, вы уже захлебывались, продолжая идти. Виднелись ваша макушка и руки над водой — машущие. И мать, прибежав на берег, кричала в голос.

«А, это та девочка, что на глубину вброд пошла!» — стали говорить про вас.

…Воспоминание брызнуло светом в глаза, и вы, Ольга Николаевна, смешливо прищурились:

— Опять как девчонка!..