Москвичка

1

Капитан-директор только начал рассказывать, а пилот Медведев уже отвернулся от нервного лица капитана к стеклу иллюминатора. Отсюда, с командного мостика китобазы, хорошо было видно, как злодействовал налетевший шквал. Вся толща воздуха, казалось, устремилась куда-то в прорву, и взлетевшую птицу сбило, бросило на волну. Волна выгнулась, покрылась пеной, а в небе над ней ветром разодрало тучу…

Внезапно картину задернуло, как шторой: о ныряющий нос китобазы разбился огромный вал. Взлетевший столб разнесло в водяную пыль, в облако тумана; туманом застлало иллюминаторы. Тяжелое судно ослепло, как после пушечного выстрела времен какой-нибудь легендарной морской битвы — в Чесменской ли бухте, у мыса ли Трафальгар…

Какой ветер! Что ему стоит швырнуть шлюпку на скалы, утопить спасателей, подбить любую винтокрылую машину?

— Тут, конечно, не полетаешь… — медленно проговорил капитан-директор.

— Не полетаешь, — выжидательно ответил пилот, покосившись на него.

— А если рискнуть? — ответно покосился тот.

— По инструкции нельзя летать уже при семибалльном ветре. Теперь одиннадцать. Нельзя — и точка.

— Однако необходимо, — сказал капитан-директор.

— А если необходимо на Луну?

«Спокойствие, — приказал себе пилот. — Что это со мной?»

Пилот не любил капитан-директора, особенно его манеру говорить с подчиненными, неясно усмехаясь и как бы ощупывая тебя.

Капитан-директор взгляда Медведева не выдержал — моргнул, еще раз моргнул и прошелся по мостику.

— Вот что, Олег Николаевич, — сказал он наконец. — Я не имею в виду, чтобы ты летел сейчас. Мы подойдем к острову и прикроемся им от ветра. Кроме того, надеемся, еще стихнет. А ты пока иди — подумай, взвесь.

2

Какие разные они, кореша!.. Леня Попов стал материться и кричать, что нечего «взвешивать» и что он как авиатехник не выпустит машину в полет, а капитан-директору сейчас пойдет и скажет… Но Виктор Петрович, замерщик китов и препаратор научной группы, выставил ладонь:

— Стоп, Ленечка. Нервы! Дай, хлопец, поговорить с нашими крылышками: дело есть.

Он положил руку на плечо пилота:

— Тебе, Медведич, одному решать, когда и как лететь. Захочешь, так хоть сейчас, но только одно условие: бери меня с собой! У меня на острове дел — во! Во-первых, поколочу Генку Федорчука. Во-вторых, соберу гербарий для музея природы. Я уверен, Генка ни черта не сделал, сидит там, нос мокрый от страха. Я на него, — он сжал губы и кожу переносицы, — я на Генку, ух, зол! Мы успели такую работу провернуть, вернемся из рейса — можно музей открывать. Но говорил я Генке: флоры мало. Отправишься на остров — предупреди, я тебе пригожусь. Он дал слово, поганец…

Леня ошалело забегал по каюте:

— И этот лететь рвется! Два ненормальных. Расшибу вертолет кувалдой!

Леню качнуло от сильного бортового крена, он грузно свалился на диванчик и переглянулся с друзьями: китобаза поворачивала в сторону острова.

— Твое условие я бы принял, Витя, — сказал Медведев, — да должен взять зама Кукурудзу. Что-что, а это решено. Там, на месте, может потребоваться глас начальства. А ты уж помаши нам платочком. И Леня помашет.

Виктор Петрович подтолкнул Леню плечом:

— А ведь полетит, пожалуй. И твоя кувалда, хлопец, не помешает. Так мимо твоего повисшего носа и затарахтит в небо.

Авиатехник сердито нагнул голову и поглядел себе под ноги. Он что-то обдумывал.

— Кстати, моя многомудрая сестра утверждает, что риск — потребность нервной системы, — вспомнил вдруг Виктор Петрович. — И я, сочувствуя ее учению, добавлю: все мы рождены для балансирования между счастьем — несчастьем, жизнью — смертью, победой — крахом…

Друзья сидели в каюте Виктора Петровича, где над маленьким столиком между чучелом капского голубя и иллюминатором глядело со стены прелестное женское лицо. Все на миг забыли о споре и устремили глаза на портрет, на улыбку, какая бывает, когда женщина чем-то внезапно удивлена. Виктор Петрович не раз повторял друзьям, что его двоюродная сестра Ольга не любит фотографироваться, вот он и снял ее врасплох, и это видно. Других фотографий в каюте не висело — да и всегда, стоило возникнуть разговору о женщинах, Виктор Петрович ни о ком не вспоминал, кроме сестры.

— Собираюсь после рейса в Москву, — сказал Виктор Петрович. — Там у меня на ВДНХ тоже кое-какие экспонаты просили. Тебя, Медведич, возьму с собой. У Лени другие планы, а у тебя времени достаточно и ты свободен.

Медведев наморщил лоб, неопределенно качнул головой:

— Я в Москве был только однажды…

— Вот и добре! — Виктору Петровичу как будто стало очень весело. Он, кажется, хотел показать вид, что никакого полета Медведичу не предстоит или можно считать, что он позади. — Давно тебя собираюсь познакомить с сестрой. Ух, она точь-в-точь, как ты. Бедовая голова!

— Бирюк я стал. — Медведев поднялся. — Бирюк антарктический. Это что-то вроде болезни.

— Она врач. Вылечит!

Пока сидели, настал час, когда океан за иллюминатором потемнел по-вечернему, весь в черных буграх валов, а небо еще не побелело по-ночному (декабрь — белые ночи). Оно оставалось однотонно-серым и заметно расчистилось от низких туч: ветер угнал их к самой кромке горизонта. Вода и воздух были в непрерывном движении, и переборки вздрагивали от ударов волн.

— Мне пора на мостик, дежурить, — сказал Медведев и вынул из кармана куртки шерстяной шарф.

Обматывая шарфом шею, он широко расставил ноги: так сильно качало идущую китобазу.

3

Мысль прикрыться невысокими горами острова себя не оправдала. И возле него дуло немилосердно. Капитан-директор приказал отвести судно за айсберг — внушительный ледовый щит в полутора милях от берега. «Это уже разумно», — подумал Медведев, и ему захотелось действия.

Вскоре в ангар, расположенный на кормовой надстройке, набилось человек сорок матросов — чересчур много, чтобы подготовить и вывести машину даже при сильном ветре. Медведев прогнал половину и вместе с авиатехником стал пристраивать остальных к делу. Леня помогал, но поглядывал на Медведева возмущенно.

Медведев же присматривался к машине, все оценивал и рассчитывал. Он набирался решимости, и ему было не до взглядов товарища. Он протрезвел лишь тогда, когда вертолет выкатили на вертолетную площадку. При сильном крене судна машина так грозно налегла на удерживающие ее руки, стремясь опрокинуться, что Медведев тотчас распорядился заканчивать «репетицию».

Медленно закрылись ворота ангара, разошлись люди. Ветер нес мокрый снежный заряд. Под прикрытием айсберга, задернутого мутно-белой пеленой, жить и думать было как-то спокойнее, качало все-таки меньше, и Медведев быстро обрел уверенность, что через полсуток, может быть, поутихнет.

Не ранним и не поздним утром, когда на земле в селах поют вторые петухи, а в Южном океане пингвин прыгает в воду за рыбой, ветер круто упал до восьми баллов. Олег Николаевич больше не хотел ждать. Покинув командный мостик, он прошел в кормовую надстройку по просторным площадям двух разделочных палуб, где в дни удачной охоты, в страдные часы люди днем и ночью карабкаются по холмам неподвижных животных под тарахтенье паровых лебедок, дробный грохот электропил, звонки, предупреждающие об опасности…

Теперь здесь простор, праздная удрученная тишина, и океан приблизился: слышен его шум, улавливается его запах.

Медведев должен был пройти мимо каюты Лени Попова и, видимо, потому в который уже раз почувствовал раздражение против молодого своего помощника. Все твердит о кувалде. Надоел!

Внезапно дверь открылась, Леня выскочил из каюты и нагнулся в проходе, сделав вид, что перешнуровывает ботинок. Как?! Почему он не у вертолета?

Толстяков и увальней, как Леня, на судне зовут «кранцами». Одного такого Лени Кранца достаточно, чтобы закрыть проход.

— Ты еще здесь? — вскричал Медведев. — Команды, сигналов не слышал?

Леня выпрямился, лицо его изобразило мину отчаяния.

— У меня беда, Николаич. Зайди, сам увидишь.

— Что за леший? — выругался Медведев. — Поскорей! — и толкнул дверь в каюту техсостава. У него мелькнуло: что-нибудь с Кошелевым, пожилым авиамехаником, который только что вышел из судового лазарета и, может быть, опять плох.

Кошелев действительно встретил его кашлем и влажным блеском багровой физиономии, но он одевался, хотя и с натугой, он двигался… Медведев только открыл рот, как услышал, что за спиной щелкает ключ в замке. Броситься к двери и ударить в нее сапогом было делом мгновения, и все же пилот опоздал.

Медведев стучал, требовал, угрожал, рычал — но услышал в ответ: «Командир, ты мне еще будешь благодарен». Все было впустую. Оставалось притихнуть, задуматься, может, и Леня тогда, наконец, призадумается тоже… Вот Ленин голос испуганно пообещал: «Сейчас открою, потерпи!» Протопали мимо каюты сапоги бегущих людей, должно быть моряков, опаздывающих на вертолетную площадку, и Леня еще прикрикнул на них: «Скорей, черти!»

Схитрил, значит. А еще через мгновение послышалось: «Командир, я ушел к вертолету».

Медведев отвинтил барашек иллюминатора, высунул голову и, глотнув ветра, попробовал кого-нибудь докричаться.

Но в слитном шуме ветра и волн все глохло.

Тогда пилот сел и сосредоточился на своих мыслях. Он отбросил по очереди те, что сейчас уже казались второстепенными, и спросил себя, как спасти из беды Леню, ибо в беду попадал главным образом этот дуралей. Узнают о проступке — попрут Леньку Кранца из флотилии.

«Сочинить, что ли, как-нибудь поумней, что в последний момент я счел полет невозможным?»

— Перестань, — сказал Медведев Кошелеву, старательно стучавшему в переборку соседней каюты. — Твой-то где ключ? Не можешь найти? Ясно. Все он предусмотрел.

Кошелев покивал, сокрушенно глядя на Медведева, поднялся и стал бить кулаком в дверь.

Втайне он осуждал не Леньку, хотя дивился его легкомыслию, но Медведева: слишком распустил парня, в любимчики взял. Кошелев жалел Леньку, время уходило, Ленька стоял на краю. Упекут парня под суд, если подумать…

Выручила всех из беды тетя Лиза, матрос второго класса, а попросту уборщица. Со шваброй и ведром в руках она проходила мимо каюты техсостава, когда в дверь застучал кошелевский кулак.

Уборщица подала голос.

— Кто это? — крикнул Кошелев. — Кто? — крикнул и Медведев. — А, это ты, тетя Лиза. Стой! У тебя же ключи от всех кают, верно?

— Верно, верно. Да что с вами приключилось?

— Потом, потом! Отпирай живее.

Тетя Лиза была сухопарой и проворной женщиной лет за пятьдесят, а тут, когда ее тормошили два голоса, замешкалась, растерялась. Кошелев успел признаться Медведеву:

— Ленька сказал мне, что у тебя, Николаич, в личной жизни несчастье. Ты хочешь полететь, чтобы с собой покончить.

— Чепуху намолол твой Ленька!.. А ты-то куда собрался? Оставайся и ляг. И никому ни слова о Ленькиной дури. Я ему сам… покажу… что требуется! Да ложись ты скорей, укройся живо.

Кошелев уже лежал, когда дверь наконец распахнулась.

— Зови, тетя Лиза, врача к Кошелеву. А я бегу, — сказал Медведев. — Я и так задержался.

— Да что ж такое с замком-то?

— Сам закрылся, испортился.

— Как же так, батюшки?

— От сотрясения, — ответил ей Кошелев.

— А! — она не поняла, но затрясла головой.

Пока тетя Лиза придумывала новый вопрос, Медведев успел выскочить из коридора и добраться до трапа, ведущего на вертолетную площадку.

На площадке он застал последние минуты приготовления машины. Негодяй Ленька, уверив Кукурудзу, что командир появится, когда войдет в «полную психологическую норму», как это положено перед полетом, прекрасно распорядился всеми делами и все успел. Сам он стоял на лестнице-стремянке возле машины с одной из вертолетных лопастей на плече. Он сам держал на ветру эту тяжесть, демонстрируя силу, но оглянулся на пилота. Лопасть напором воздуха повело вбок. Стремянка покачнулась. Ленино тело косо мелькнуло в глазах Олега Николаевича — и вот Леня уже сидел на палубе, потирая ушибленные места. К счастью, матросы боцманской команды подхватили лопасть, и она не пострадала.

Потом Леня привинчивал ее и несколько раз встретился взглядом с Олегом Николаевичем. Он как бы сказал: «Что ж, мы с тобой, Николаич, судьбу проверили. Я сделал все, что мог, ты вырвался — и выходит, что тебе на роду написано сегодня лететь. Машина в порядке, тут я чист. Вернешься если, — устроишь мне промывание мозгов. Тогда я буду только покрякивать и радоваться на тебя…» Ленькино лицо скрылось от Медведева, заслоненное усатым профилем Кукурудзы, севшего рядом.

Олег Николаевич ощутил: вот оно, привычное кожаное сиденье, привычно обе руки на рулях управления, привычен взгляд на приборы, знакомо рабочее состояние всего тела, крепкого, собранного, с пружинистым током крови в кончиках пальцев… Теперь попробую двигатель, подогрею, доведу до взлетного режима. Вот они, вращаются надо мной «крылышки».

Все быстрей и быстрей…

…Когда рассказываешь твои истории, Олег Николаевич, китобоям других флотилий или иным скитальцам и труженикам морей, не говоришь о вещах, которые для них сами собой разумеются. Не объясняешь им важность хотя бы того, как ты, полярный летчик еще только по названию и никакой не моряк, был принят в первом своем рейсе очень, казалось бы, далекими от тебя матросами разделочного цеха. Ты-то пролетал над ними, мельком любуясь океаном и высматривая китов, а раздельщики трудились внизу среди жира и мяса, но они о тебе думали, они к тебе приглядывались, подступали с расспросами к Попову и Кошелеву, заговаривали с тобой при случайных встречах возле радиорубки, в кинозале или в прачечной, были столь же неравнодушны к твоему появлению на китобазе, как неравнодушен организм к приживленной конечности.

Ты понял, что дышишь на китобазе не сам по себе, что ты приживлен без твоего спроса, но для твоего блага, когда увидел, что бригадир раздельщиков старший матрос Мурашов при встрече протягивает тебе руку со словами: «Привет, морячина!», зовет к себе, вспоминает, что ведь сегодня день твоего рождения, и предлагает выпить спирту.

— Ну, — говорит Мурашов. — Могу тебя поздравить. Не с рождением…

— С чем же? Объясните.

— Ты нам пришелся ко двору.

— Чем же это?!

— Э, что объяснять! Само собой прояснится. И брось ты «выкать» и по отчеству. Давай по-флотски: ты — Олег, я — Паша…

Это было четыре года назад.

Сейчас в толпе китобоев на вертолетной площадке мелькнула, кажется, фигура Паши. У него брат Сережа на том острове. Но теперь тебе, Николаевич, ни до кого нет дела. Главное — это машина, ее возможности, как было бы главным во время сердечного приступа только сердце. Остаются команды самому себе: еще подвернуть машину к ветру, выждать наименьшую качку судна, еще увеличить обороты винта…

«Ну что, пошли, пожалуй? Обрели «воздушную подушку»? Летим!»

Приближается айсберг, его словно облитая из брандспойтов стена. Вверх, вверх, вертолетик, по невидимым ступеням вверх. Сейчас машина вынесется из-за этого прикрытия в волны свободного ветра и полетит над плоской ледяной вершиной — и вот тогда, Николаевич, почувствуешь ты бросок солдата из относительно безопасного окопчика в поле под разрывы снарядов…

Медведев не сжался, не сковал своих движений — он чуть расслабил тело и стал совершенно спокоен.