ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

И вот он, этот молчаливый дом, в который вы еще ни разу не входили, и золоченый крест колокольни над соседними крышами, и темное ущелье переулка с блестками окон, и воспоминание о том, как вы стояли здесь с Олегом Николаевичем и прощались до завтра — и все это было. И словно прошла не одна человеческая жизнь с той поры…

Вы медлите, вбирая в себя вечернюю улицу, вы задерживаетесь и у подъезда, и перед дверью лифта, и перед высокой мрачной дверью квартиры. Как бы замедлить, отодвинуть время!

Напряженные, с болью, удары сердца — и фигура Беспалова в дверях… И вы уже в комнате, где горит настольная лампа, где громоздится в тени какое-то странное сооружение с рычагами, трубками, кусками костылей, а на свету поблескивает полированный угол книжного шкафа почти без книг и дюралевый каркас раскладушки, прислоненной к шкафу. Ну а в самом темном углу комнаты глаз различает тахту со спящим Медведевым, укрытым стеганым одеялом без пододеяльника.

Да, Медведев спит — и это вам не странно и не пугает. От Беспалова вы уже знаете, что Олег Николаевич не мог забыться сном ни на минуту с того дня, как вернулся с вами из поездки на Истринское и увидел Марию и Любу. Он и не хотел спать, твердил, что это ему не требуется, и, просыпаясь ночью, Беспалов видел, что Олег о чем-то мечтает, улыбается, мрачнеет…

— Да. Он так жаждал, чтоб вы приехали, — как бы спохватившись, обрывает себя Беспалов. — Но стоило ему услышать, что едете, как тотчас закрыл глаза и засопел, как ребенок… Спит, не просыпается, только во сне разговаривает, слышите?

Медведев действительно пробормотал несколько слов или целую фразу. Понятны были только два — «Люба» и «Маша». Осознав это, Беспалов подергивает плечами, неясно смотрит на вас и отводит взгляд в сторону.

— Спит? Пусть, — говорите вы. — Сейчас нет ничего важнее сна. И пожалуйста, продолжайте рассказ, кстати, не избегая упоминания о Марии. Я слушаю вас как врач.

Беспалов немногословен и, вопреки просьбе, еще и осторожен. А все-таки…

Когда собрались там вчетвером, Медведев предложил завтра, в свободный день Марии, устроить загородную поездку на машине. (Вы, Ольга Николаевна, слушаете об этом, и грудь вздрагивает от ударов: «Загородную поездку!») Но тогда Беспалов «ввернул» Марии о бессоннице Медведева, и та обеспокоилась, даже побледнела, припомнила за Олегом кое-какие странности и потому спросила, не собраться ли у нее, чтобы устроить «вкусный день» хотя бы с самодельными пельменями? (Вы нисколько, Ольга Николаевна, не меняетесь в лице, но как вскипает у сердца и хочется закричать: «Конечно же! С пель-ме-ня-ми!») Но там Медведев продолжал упорствовать: дайте хоть Любу покатать! Вот когда он встретил такую твердость Марии, что даже побагровел от обиды, тотчас придумал какой-то нелепый предлог и стал собираться домой, а на прощание упрекнул ее: «Я не настолько горбатый, как вы думаете!» И хотя эти «сборы» растянулись на полтора часа, Медведев и Беспалов уехали оттуда раньше, чем Любе ложиться спать. «Ничего, папа, — сказала девочка, как бы утешая Медведева. — Поезжай, как тебе надо, у меня есть интересная книжка, перед сном почитаю».

Олег Николаевич повел машину и вдруг начал клониться головой к рукам, засыпать за рулем. Беспалов затормошил его, взбодрил немного, а тот твердит: «Права Ольга Николаевна, мне нужен предполетный отдых…» — и на каком-то слове врезается в заднее колесо огромного автофургона… (Вы, Ольга Николаевна, с облегчением представляете себе это колесо, толстую шину: пусть она не мягка, но вам видится, что Медведев отскакивает от нее, словно от мяча… Потом вам мерещится Люба: что, если бы с отцом произошло непоправимое?!)

Как же они оказались все-таки дома?

— Нас довез, — говорит Беспалов, — вызванный кем-то автоинспектор, который, кстати, на время отобрал любительские права.

— Довез, — говорит и Медведев в своем углу. — Наклонись ко мне, Маша… А, это вы, Ольга?

Вы, Ольга Николаевна, оборачиваетесь, как на сильный стук. Нет. Все это — разговоры во сне. Голова Медведева запрокинута на подушке, веки сжаты. Медведев погружен в сон, как в обморок…

2

В этот долгий, огромный день, который не дает ни минуты пощады, вам предстоит пережить еще и приезд Марии.

Мария приезжает без звонка, ведомая каким-то безошибочным женским порывом. Она входит вслед за Беспаловым в комнату, мягким движением срывая с головы черный цветастый платок, ее расширенные глаза и полные губы, сохраняющие нерастраченное девическое выражение, готовы, кажется, вмиг измениться при любом внезапном известии или при виде другой женщины, но взгляд Марии невидящ. Она и смотрит в упор, и не замечает вас. Она кидается к постели Медведева, становится возле него на колени, и на руки Олега Николаевича ложатся пряди ее светлых волос.

— Ты? — произносит Медведев, и вас поражает, что в вашем присутствии он все время спал, но Мария словно заставила его открыть глаза, как только появилась в дверях.

— Лю-ба! — протяжно восклицает Олег Николаевич.

Мария испуганно отклоняется от него:

— Что с тобой? Это я, Мария.

Внезапно он начинает смеяться:

— Ну какая ты Мария! Ты — часть Любы. Ты и Люба — для меня одно! Думаешь, я уже с ума сошел? Или сболтнул спросонок? Хотя, наверно, схожу. Кто здесь еще? Беспалов, ты?.. Ольга Николаевна!

И Мария встает с колен, и Медведев садится на тахте, и вы делаете к ним шаг, другой. Ноги вам повинуются. Вот только горло разбухло и пульсирует, себя душит. Хорошо, что Медведев первый начинает говорить, торопится, смотрит то на вас, то на Марию.

— Это все последние дни, Ольга Николаевна! Чем-то я болен. Что у меня с головой? Что это со мной творится? Мне кажется, я действительно немного помешанный стал. А? Вы ведь тоже что-то заметили сегодня? И Мария Андреевна… И дочка тоже, наверно… Простите меня, я вот сейчас говорю и сам себя не вполне понимаю. Ненужное, глупое. Точно брежу. И лоб холодный. Ледяной прямо… А где дочка? Я не пойму… Все почему-то здесь, а ее нет. Мария, где она?

— Спит дома, где же ей быть? Это я приехала не думая. Тебя лечить надо. Вы хотите его осмотреть, Ольга Николаевна?

— Да… конечно… сейчас же… — вымучиваете вы слова, страдая от своего непривычного косноязычия, а после осмотра произносите уже буднично и твердо: — Все поправимо. А вам, Мария, хорошо бы посидеть возле больного ночью. Ему нужно сейчас внимание… Да, конечно, девочку не следует оставлять одну. Беспалов, вы не могли бы поехать туда?

Уезжает Беспалов. Потом собираетесь вы. Медведев все время следит за вами неосмысленным взглядом. Как тревожна его беспомощность! Несколько месяцев назад она бы вас не ошеломила, но теперь… Еще больше пугает Медведев, когда начинает упрашивать:

— Может, и вы, Ольга Николаевна, побудете здесь?

— Вижу, что совсем ослабли, — отвечаете вы, как будто ставите диагноз, но глаза ваши сверкают помимо воли.

Мария все молчит потупясь.

— Я действительно болен… запутался, — бормочет Медведев.

«Он все еще мой больной, — думаете вы. — И таким останется».

3

На лестничной площадке вы пробуете прийти в себя. Плохо получается, как ни набирай воздуха. Тогда вы спускаетесь по ступеням, держась то за перила, то за стены.

Между вторым и первым этажом приходит мысль: «Так я буду спускаться в старости».

Вы останавливаетесь, чтобы вытряхнуть камешек из ботинка, наклоняетесь, поджимаете разутую ногу… Зачем вы держите вот это в руке? Забыли.

«Так зачем же?» Силясь понять, вы опускаетесь прямо на камень лестницы, а чтобы удобней было сидеть, прислоняетесь головой к перилам. Время для вас исчезает, как выпущенный из рук ботинок.

— Теперь мы его погубим, — говорите вы вслух. И продолжаете думать: «Раздерем. Уложим в больницу. Нельзя, чтобы так продолжалось. Значит, надо так, как я задумала… хватит ли сил? — Вы прислушиваетесь к детским голосам, которые звучали вам сегодня. — Олег, милый, мне было бы, наверно, проще лететь против ветра, чем решать…»

Сколько же вы так просидели, мелко постукивая зубами от незаметно охватившего вас озноба, не чувствуя, что коченеет нога? Кто вас видел?.. Вы бы тогда быстро очнулись, если бы кто-то прошел мимо, но этот дом с каждым получасом как будто становился все более нежилым, непосещаемым. Здесь было место и время вернуться к худшим дням своей жизни и снова их перебрать. Все они — уже часть вашей памяти, вашего тела. С ними не расстанешься до конца. Отныне к ним отойдет и эта ночь с этой лестницей… с пробуждающим стуком двери на первом этаже…

Да, дверь стукнула. Кто-то выходит, включает свет в подъезде, щелкает замком почтового ящика, поднимает голову и смотрит. Потом закуривает и не спешит уходить.

— Простите, пожалуйста, — спрашивает хриплый мужской голос. — У вас что-нибудь с ногой?

Но нет сил отвечать. Шаги по лестнице. Вы не шевелитесь. Над вами произносят какие-то слова, вас приподнимают за плечи, надевают вам ботинок… Вот уже сводят вас на первый этаж, прикрывают за вами дверь квартиры…

Как в своем воображении, вы видите себя в неком помещении, за неким столом, вам что-то говорят о простуде, предлагают согреться. Вы пьете какую-то приятно обжигающую, настоянную на травах жидкость. Как быстро вы согреваетесь! Вам не хочется напрягаться, понимать, разглядывать, кто ходит возле вас, молод или стар человек, нет желания подняться со стула…

Вы, кажется, засыпаете здесь же.

В какой-то момент вы приходите в себя.

— Нет, спасибо, — говорите вы.

— О, что вы?! — говорите вы.

— Вот уж извините! — ваш голос твердеет. — Я слишком далеко сейчас отсюда. Так что вы меня неверно поняли.

Вы бешеными глазами смотрите в глаза незнакомца.

Он кланяется и отступает в сторону.

4

С самого утра, войдя в зеленый особнячок на Бауманской, вы начали готовить материалы, которые надо было взять с собой в Болгарию.

«Решено, — шептали вы сами себе. — Лечу туда, и как можно скорее! Огромная цель. А я такая маленькая. Я растворюсь в делах, словно капля в море. И прекрасно! Веткина меня заменит».

Во вторник предстояло сообщить о своем согласии в Министерство здравоохранения СССР и представить примерный план будущей работы. Затем послать письмо болгарским коллегам. И нужно было заранее наметить предложения, учитывая все свои неудачи и трудности. Прекрасно быть лоцманом в новом, молодом, перспективном деле! Самой легче, когда думаешь, что кому-то из врачей облегчишь дальнейший поиск. Уже сейчас время от времени дышать хорошо, а на сердце не так давит, и каждая удачно сформулированная мысль сладостно отдается и как бы разливается во всем теле…

В горячке работы наедине с собой вы не расслышали стука в дверь, и когда оглянулись, занятые своими мыслями, то увидели, что рядом с вами стоит с опущенной головой Мария.

Вы чуть не спросили: «Что-нибудь еще случилось неприятное?» Однако склоненное вниз лицо говорило совсем не о бедах. Одного взгляда на женщину было довольно, чтобы увидеть, как усилилось в этих чертах ожидание какого-то необычайного, неведомого другим поворота в жизни, вера в чудо. Так сад, перенесший долгие морозы, бывает охвачен лихорадкой возрождения — вот заструились соки, напряглись ветки, появились первые листья… Склоненное лицо горело, подобно раскаленному углю, и только внутри угля что-то металось темное, неприкаянное, мятежное. Это темное было неприятно вам — вспомнилась деревенская ночь, догорающий в печи огонь… и как же захотелось, чтобы не было нигде и никогда в мире Марии, чтобы она не стояла рядом, готовясь к битве, не клонилась от тяжести предстоящего разговора и чтобы ее лицо не задрожало при попытке сказать первое слово!

Однако Мария не исчезла и не ушла. Она заговорила. Сразу — без вступления и объяснений — она стала рассказывать историю своей давней встречи с приезжим летчиком под аркой Политехнического музея, о поездке на Клязьминское водохранилище, о своем легкомыслии и раскаянии, о рождении Любы, смерти родителей, первых вопросах дочери об отце.

Вы усадили ее и дали ей досказать все. Вы только не стали дожидаться объяснений, зачем она все это рассказывает. Она ждала, что вы готовитесь давать отпор, и смотрела умоляющими глазами. Но еще вчера вы сказали себе: «Есть такие моменты и ситуации, когда мудрость запрещает нам сражение». Вы знали: сейчас вам есть что ответить другой женщине. У вас есть власть забрать себе Олега Николаевича, разрывая его. Но пройдет время, он и разорванный уползет в конце концов туда, к этой женщине, к дочери, если не сляжет. Потом будет мучить воспоминание, как он уползал.

«Нет, Олег, сражение не для меня. Я возродила в вас человека, возродила мужчину. Я возрожу отца… Господи, неужели в этом моя судьба?!»

И в каком-то упоении решимости вы быстро и сухо проговорили:

— Можете не продолжать, Мария. Для меня уже все решено. Возможно, потому, что я полюбила вашу девочку… Оттого полюбила, может быть, что она так похожа на Олега Николаевича… А теперь… Теперь простите меня, что я резко прерываю разговор. Прошу вас, дайте мне посидеть одной…

Вечером, дома, обсуждая с матерью свои предложения для Реабилитационного центра в Софии, вы положили левую руку на телефонную трубку, когда зазвонил аппарат. Вам почудилось, что даже по телефонному звонку легко узнать Олега Николаевича и что это он. Как трудно оказалось, однако, поднять трубку! Рука сопротивлялась определенности и ясности вашей мысли об отношениях с Медведевым. Рука затекала, пронзалась болью. Мать даже отвернулась, чтобы не смотреть на ваше лицо.

Вы потерли плечо и взяли трубку другой рукой.

Да, это был Олег Николаевич.

— Нет… Нет… — заговорили вы. — Я приду завтра, чтоб вас осмотреть… Не будем ни о чем говорить, кроме вашего здоровья…

Он отвечал вам страстно, горячо. Вы чувствовали его нарастающее бешенство.

— Потом… После… — продолжали твердить губы. — Вы обрели теперь такое богатство — семью. Об этом богатстве я могла бы с вами поговорить. Но не сегодня. Нет сил… Я совсем не холодный, не бесчувственный человек…

У него стукнула трубка. Вы послушали сигналы отбоя и судорожно, вздрагивая грудью, вдохнули воздух. Мать, ничего не сказав, шлепнула маленькой ладонью по столу, и вы привскочили. Но стоило матери сказать несколько слов — и вы гневно взглянули на нее, вышли из квартиры на лестничную площадку и остановились там, прижимаясь спиной к стене…

По лестнице медленно всходил Олег Николаевич.

Вы глядели на него, не понимая.

«Воскресший?!» Казалось бы, должен был полежать несколько дней. Сколько же в нем сил!

Вам показалось, что стена плохо вас держит. Как это можно двигать руками, передвигать ноги? Было такое чувство, что вам никогда больше не сделать ни шага, ни поднять руки. Тяжко любое движение, как бывает тяжко во сне. Опять как вчера…

Теперь не вы, а Олег Николаевич вел вас по улице, поддерживая крепким объятием.

Оп помог вам дойти до стоянки такси, сесть с ним в машину… Вы подчинились. Сели.

Это была безрадостная покорность. Кажется, одна лишь фраза возникла в ваших мыслях: «Прощаться так прощаться…» Олег Николаевич ничего не хотел видеть. Он увозил вас, как свою добычу. Он похищал вас, словно древний воин, перекидывая через седло. Вы ему позволяли все, и от вашей покорности вам самой перехватывало дыхание, а голова тяжелела, становилась дурной, огромной. И эту огромную голову хотелось куда-нибудь положить, опрокинуть…

Опять был дом в Кривоколенном и отныне памятная вам лестница. Был тусклый свет за дверью коммунальной квартиры и какие-то чужие лица, которые вы тогда не заметили да и теперь тотчас же позабыли. Темнело окно. Значит, был вечер — ничем не похожий на вечер в той избе, у той печи… Было лицо Олега Николаевича, еще хорошо различимое в сумерках. Оно было чужое, далекое вам. Так бывает даже с очень близкими, родными лицами: в какой-то особый миг жизни присмотришься к ним пристально — и не узнаешь. Совершенно неведомый человек! Затем был в памяти мотив, пропетый певцом с любимым профилем: «Бежит ручей, и он ничей, у берегов твоих очей…»

Последнее, что Олег Николаевич увидел, закрывая глаза, были ваши сжатые губы и чуть надутые щеки, словно вы плыли, попав в волну, — и волна оставила влагу на ваших ресницах…

Загрузка...