Мой жизненный путь

Глава вторая

Намерение отца дать мне необходимое предварительное образование для дальнейшего моего устройства на железную дорогу сыграло решающую роль в вопросе, куда меня определить: в гимназию или в реальное училище. Мечты моего отца сводились к тому, чтобы сделать из меня инженера путей сообщения. Поэтому выбор пал на реальное училище.

Однако прежде нужно было решить, достаточно ли я подготовлен к переходу из сельской нойдорфльской школы в одну из школ соседнего Винер-Нойштадта. Поэтому меня повели сначала держать вступительный экзамен в городскую школу.

Все эти события, касавшиеся моей будущности, не возбуждали во мне глубокого интереса и проходили мимо меня. В том возрасте я с полным безразличием относился к тому, как и куда меня определят: в городскую школу, в гимназию или в реальное училище. Благодаря тому, что я наблюдал вокруг себя, о чем размышлял, душу мою томили неопределенные, но в то же время жгучие вопросы о жизни и мире; я хотел учиться, чтобы получить ответы на них. При этом меня беспокоило мало, благодаря какой школе это произойдет.

Приемный экзамен в городскую школу я выдержал успешно. Были предъявлены рисунки, выполненные мной у помощника учителя: они произвели на экзаменовавший меня преподавательский состав столь сильное впечатление, что способствовали более снисходительному отношению к моим недостаточным познаниям. Мне было выдано "блестящее" свидетельство. Как радовались этому мои родители, учитель и священник, другие уважаемые люди Нойдорфля! Успех мой радовал всех, потому что для многих он служил как бы доказательством, что и "нойдорфльская школа чего-нибудь да стоит".

У моего отца благодаря этому возникла мысль не отдавать меня на год в городскую школу — поскольку я так хорошо подготовлен, — но определить сразу в реальное училище. Поэтому через несколько дней меня повели на приемный экзамен в реальное училище. Здесь он прошел не так гладко, как в городской школе, но все же я был принят. Это было в октябре 1872 года.

Теперь мне предстояло совершать ежедневное путешествие из Нойдорфля в Винер-Нойштадт. Утром я мог ехать по железной дороге, но вечером приходилось возвращаться пешком, так как не было подходящего поезда. Нойдорфль находился в Венгрии, а Винер-Нойштадт — в Австрии. Таким образом, ежедневно я совершал путешествие из "Транслейтании" в "Цислейтанию". (Так назывались официально венгерская и австрийская области.)

В обеденное время я находился в городе. На нойдорфльском вокзале я познакомился с одной дамой из Винер-Нойштадта, которой и сообщил, что буду учиться в городе. Мои родители поделились с ней своей озабоченностью по поводу того, что мне придется оставаться из-за школы без обеда. Дама эта выразила желание давать мне бесплатные обеды и оставлять у себя, когда мне это будет нужно.

Дорога от Винер-Нойштадта до Нойдорфля летом очень красива, но зимой нередко трудна для ходьбы. Чтобы добраться от окраины города до села, нужно было с полчаса идти проселочной дорогой, не очищавшейся от снега. Зачастую приходилось пробираться по снегу, доходящему до колен; домой я добирался в виде "снежной бабы".

Душа моя не сопереживала городской жизни, в отличие от деревенской, и я был погружен в свои мечтания, не различая ни происходящего в самих этих тесно стоящих друг против друга домах, ни отношений между ними. И только перед книжными магазинами Винер-Нойштадта я подолгу задерживался.

То, что происходило в реальном училище и в чем я должен был принимать участие, тоже проходило, не возбуждая живого интереса, мимо моей души. В первых двух классах мне было очень трудно поспевать за другими. Лишь во втором полугодии второго класса дело пошло лучше: впервые я стал "хорошим учеником".

Во мне жила потребность, господствующая над всем остальным. Я тосковал по людям, которые могли бы послужить мне образцом того, как человеку следует жить. Среди учителей двух первых классов таковых не было.

Наконец в моей школьной жизни произошло событие, оставившее глубокий след в моей душе. В одном из годовых отчетов, выходивших в конце каждого учебного года, была помещена статья директора нашего училища[12] "Сила тяготения, рассматриваемая как следствие движения". Одиннадцатилетний мальчик, я сначала почти ничего не смог понять из ее содержания, поскольку она сразу начиналась с высшей математики. Но смысл отдельных фраз все же мне удалось уловить. Во мне возник некий мысленный мост — от учения о мироздании, полученного от священника, к содержанию этой статьи. В этой последней указывалось на книгу, также написанную директором, — "Общее движение материи как первопричина всех явлений природы". Я копил деньги до тех пор, пока не сумел купить ее. Передо мной стояла цель как можно скорее научиться тому, что привело бы к пониманию этой книги и статьи.

Речь там шла о следующем: директор считал материальные "силы", действующие на расстоянии, за необоснованную "мистическую" гипотезу. Он хотел объяснить "притяжение" небесных тел, молекул и атомов без помощи этих "сил". Между двумя телами, говорил он, имеется множество находящихся в движении малых тел. Двигаясь по разным направлениям, они наталкиваются на большие тела. Эти последние подвергаются также ударам от малых тел по внешним сторонам. Количество этих ударов намного превосходит те, что приходятся на пространство между большими телами. Благодаря этому они взаимно сближаются. "Притяжение" — это не особая сила, а только "результат движения". На первых страницах книги были высказаны два положения: "1. Существует пространство и в нем продолжительное движение во времени; 2. Пространство и время суть непрерывные однородные величины; материя же состоит из отдельных частиц (атомов)". Все физические и химические явления природы объяснялись автором исходя из движений, возникающих вышеописанным образом между малыми и большими частицами материи.

Во мне ничто каким-либо образом не принуждало меня принять это воззрение, однако я чувствовал, что если мне удастся понять его, то это будет иметь для меня большое значение. И я прилагал всяческие усилия, чтобы достичь этого. Если мне представлялся случай раздобыть книги по математике и физике, я пользовался им. Но дело продвигалось медленно. Я вновь и вновь принимался за чтение статьи и книги, и с каждым разом дело шло лучше.

К этому прибавилось и нечто другое. В третьем классе появился учитель, соответствовавший "идеалу", стоявшему перед моей душой[13]. И я мог следовать ему. Он преподавал арифметику, геометрию и физику. Преподавание его отличалось чрезвычайной последовательностью и четкостью. Он так ясно строил все из элементов, что для мышления было в высшей степени благодатно следовать за ним.

Вторая статья в годовом отчете принадлежала ему. Она касалась области теории вероятностей и вычислений по страхованию жизни. Я углубился и в эту статью, хотя и в ней мог понять еще немногое. Но вскоре смысл теории вероятностей стал открываться мне. Еще более важные последствия имело для меня то, что точность, с которой мой любимый учитель преподавал свой предмет, служила образцом для моего математического мышления. Благодаря этому между учителем и мной возникли чудесные отношения. Я почел за счастье, что этот человек будет моим учителем математики и физики во всех классах училища.

С помощью того, чему я научился благодаря этому учителю, я все более приближался к загадкам, заданным мне сочинениями директора.

Лишь долгое время спустя возникли у меня близкие, душевные отношения еще с одним учителем[14]. Он преподавал в младших классах геометрическое черчение, а в старших — начертательную геометрию. Его уроки начинались уже со второго класса. Но только в третьем классе стал мне понятен его метод. Учитель этот обладал изумительным даром конструктора, и преподавание его также отличалось образцовой ясностью и последовательностью. Черчение при помощи циркуля, линейки и треугольника стало моим любимым занятием. За всем тем, что я усваивал благодаря директору, учителю математики и физики и учителю черчения, теперь передо мной вставали, на детском уровне представлений, загадки природных явлений. Я чувствовал, что должен приблизиться к природе, чтобы обрести отношение к духовному миру, который естественным образом представал предо мной в созерцании.

Я говорил себе, что к правильному переживанию душой духовного мира можно прийти лишь тогда, когда мышление достигнет в себе того уровня, который позволит приблизиться к сущности явлений природы. Эти чувства я пронес через третий и четвертый классы реального училища. Полученные мной знания я направлял к достижению намеченной цели.

Однажды, проходя мимо книжного магазина, я увидел на витрине "Критику чистого разума" Канта издательства "Рекламе". Я сделал все, чтобы купить эту книгу как можно скорее.

Когда в область моего мышления вступил Кант, я еще ничего не знал о том месте, которое он занимает в истории человеческого духа. Я не имел никакого представления о том, что думают о нем люди, принимающие или отрицающие его. Мой безграничный интерес к критике чистого разума проистекал из моей собственной душевной жизни. И я стремился на свой детский лад понять, чего может достичь человеческий разум, пытающийся проникнуть в подлинную сущность вещей.

Чтению Канта мешали многие внешние жизненные обстоятельства. Не менее трех часов ежедневно уходило у меня на далекий путь от дома до школы. Вечером я возвращался не раньше шести часов. Затем приходилось преодолевать нескончаемую массу домашних заданий. По воскресеньям же я занимался почти исключительно черчением. Я стремился довести до величайшей точности геометрические построения, а также достичь безупречной чистоты в штриховке и наложении краски.

Для чтения "Критики чистого разума" у меня почти не оставалось времени. Однако мне удалось найти выход из положения. История преподавалась у нас так, что учитель, казалось, излагает материал самостоятельно, на самом же деле он читал по учебнику. Преподанное нам подобным образом мы затем должны были изучать уже по нашему учебнику. Я подумал: ведь то, что написано в книге, мне все равно придется читать дома. "Лекция" учителя мне ничего не давала; из прочитанного им я не мог воспринять даже самого малого. И тогда я разделил книжку Канта на отдельные листы, вложил их в учебник истории, лежавший передо мной, и принялся за чтение Канта, в то время как с кафедры "преподавалась" история. Это было, конечно, величайшим нарушением школьной дисциплины, но не мешало никому и не наносило в данном случае ни малейшего ущерба моим занятиям историей. По этому предмету я всегда получал "отлично".

Во время каникул чтение Канта усердно продолжалось. Некоторые страницы я перечитывал более двадцати раз. Я хотел определить отношение человеческого мышления к тому, что совершается в природе.

На ощущения, порождаемые этими устремлениями мысли, оказывалось влияние с двух сторон. Во-первых, я хотел проработать в себе мышление таким образом, чтобы каждая мысль была вполне обозрима, чтобы она не отклонялась под влиянием какого-либо неопределенного чувства. Во-вторых, я стремился установить в себе согласие между таким мышлением и религиозным учением. Ибо и оно сильно интересовало меня тогда. Именно для этой области у нас были превосходные учебники. В полной самоотдаче погружался я в изучение догматики, символики, в описание культа, в историю церкви. Я очень интенсивно жил в этих учениях. Но мое отношение к ним определялось тем, что духовный мир означал для меня содержание, доступное человеческому созерцанию. Учения эти столь глубоко проникали в мою душу именно потому, что благодаря им я ощущал, как в процессе познавания человеческий дух может найти путь в сверхчувственное. Подобное отношение к познанию отнюдь не ослабляло во мне — и в этом я совершенно уверен — благоговения перед духовным.

С другой стороны, меня непрестанно занимал вопрос о значимости человеческой способности мышления. Я чувствовал, что мышление можно развить до такой силы, что оно будет способно охватить собой все вещи и процессы мира. Мысль о "материи", лежащей вне мышления, о которой просто "думают", была для меня невыносима. То, что заложено в предметах, должно вступить в человеческую мысль, — вновь и вновь говорил я себе.

С этим чувством, однако, все время сталкивалось то, что я прочитывал у Канта. Но в то время я едва ли замечал это. Ибо при помощи "Критики чистого разума" я прежде всего стремился обрести твердую точку опоры, чтобы справиться с собственным мышлением. Где и когда бы ни совершал я прогулки во время каникул, я непременно тихо усаживался где-нибудь и по-новому начинал размышлять о том, как человек от простых, обозримых понятий приходит к представлению о явлениях природы. Мое отношение к Канту в то время было некритичным, но я не мог идти дальше при его помощи.

Все это никоим образом не отвлекало меня от приобретения практических навыков в различных областях. Оказалось, что один из служащих, сменявших на работе моего отца, умеет переплетать книги. Я выучился у него этому искусству и сумел переплести во время каникул между четвертым и пятым классами все мои учебники. В это же время, во время каникул, я самостоятельно выучился стенографии. Но несмотря на это я прошел курс стенографии, преподававшийся с пятого класса.

Немало случаев представлялось и для практической работы. Вблизи от станции моим родителям был отведен небольшой фруктовый сад и картофельное поле. На мне, моей сестре и брате лежала обязанность собирать вишни, работать в саду, подготавливать картофель для посадки, возделывать поле, выкапывать созревший картофель. Кроме того, я не упускал случая в свободное от школы время сходить за покупками в село.

Когда мне было около пятнадцати лет, мне представился случай еще более сблизиться с упомянутым выше врачом из Винер-Нойштадта. Благодаря манере беседовать со мной во время его посещений Нойдорфля, я испытывал к нему большую симпатию. Часто я украдкой прогуливался у его винер-нойштадтского одноэтажного дома, расположенного на углу двух узких переулков. Как-то раз я увидел его у окна. Он позвал меня к себе, и вот я стою перед "большой", по моим тогдашним понятиям, библиотекой. Он снова заговорил о литературе, взял с полки "Минну фон Барнхельм" Лессинга и сказал, что мне следует прочитать ее и затем снова прийти к нему. Так стал он давать мне книги для чтения и позволял ходить к себе. При каждом посещении я должен был рассказывать ему о своих впечатлениях по поводу прочитанного. Он стал как бы моим учителем в области поэзии. Ибо за небольшим исключением я был далек от нее как дома, так и в школе. В атмосфере общения с этим врачом, преисполненным любви и восторгавшимся всем прекрасным, я особенно близко познакомился с Лессингом.

Глубокое влияние оказало на мою жизнь и другое событие. Я познакомился с книгами по математике для самообразования, написанными Любзеном. И теперь я получил возможность изучать аналитическую геометрию, тригонометрию, а также дифференциальное и интегральное исчисление задолго до того, как начал проходить их в школе. Это позволило мне вновь вернуться к чтению книги "Общее движение материи как первопричина всех явлений природы", ибо теперь я мог лучше понять ее благодаря своим математическим познаниям.

Между тем наряду с физикой стала преподаваться и химия, и тем самым старые загадки познания пополнились для меня новыми. Учитель химии был замечательным человеком[15]. Преподавание своего предмета он строил исключительно на опытах. Говорил он немного, заставляя говорить за себя процессы природы. Он стал одним из наших самых любимых учителей. В нем было что-то особенное, отличавшее его от остальных, и у нас сложилось представление, что со своей наукой он установил более близкие отношения, чем другие учителя. Этих последних мы, ученики, титуловали всегда "профессор", его же, хотя он тоже был "профессором", всегда — "господин доктор". Он был братом лирического поэта из Тироля Германа фон Гильма. Особенно сильное впечатление производил его взгляд. Возникало ощущение, что этот человек умеет остро вглядываться в явления природы и затем удерживать их во взоре.

Его преподавание приводило меня в некоторое смущение. Множество преподносимых им фактов не всегда укладывалось в моей душе, стремящейся тогда к единообразию. Но у него, должно быть, все же сложилось мнение, что я преуспеваю в химии. Ибо с самого начала он выставил мне отметку "похвально", которая и оставалась за мной во всех классах.

Однажды у винер-нойштадтского букиниста я обнаружил "Всемирную историю" Роттека. Несмотря на то, что в школе я всегда получал по истории хорошие отметки, она оставалась для моей души чем-то внешним. Теперь же я прочувствовал ее внутренне. Меня пленило то, с каким пылом Роттек схватывает и описывает исторические события. Односторонности его понимания истории я еще не замечал. Через него же я пришел к двум другим историкам, которые произвели на меня глубочайшее впечатление благодаря своему стилю и историческому взгляду на жизнь: к Иоганну фон Мюллеру и Тациту. После этого мне было весьма трудно приспособиться к школьному преподаванию истории и литературы. И я пытался оживить это обучение с помощью тех знаний, которые усваивал вне школы. Подобным образом проводил я дни в трех старших классах (всего их было семь) реального училища.

С пятнадцати лет я начал давать вспомогательные уроки[16] ученикам моего и младшего возраста. Учителя охотно содействовали мне в этом, поскольку я считался "хорошим учеником". Мне же тем самым представлялась возможность хоть немного сократить расходы моих родителей, которым приходилось оплачивать мое образование из своих скудных доходов.

Этим урокам я обязан очень многим. Излагая другим уже пройденный мной учебный материал, я как бы вновь пробуждался для него, потому что те знания, которые давала мне школа, я воспринимал как в каком-то летаргическом сне. Бодрствовал я лишь тогда, когда достигал чего-то самостоятельно или же получал это от какого-нибудь духовного благодетеля, например, винерной-штадтского врача. Воспринятое мной во вполне сознательном душевном состоянии значительно отличалось от того, что, подобно образам сна, проходило мимо меня на школьных занятиях. Усвоению воспринятого мной в по-лубодрственном состоянии весьма благоприятствовало то обстоятельство, что на этих вспомогательных уроках я вынужден был оживлять свои познания.

С другой стороны, благодаря этим урокам мне пришлось с самого раннего возраста практически заниматься наукой о душе, познавая все трудности человеческого душевного развития на примере моих учеников.

Для учеников моего класса, которых я репетировал, в первую очередь я писал сочинения по немецкому языку. Поскольку каждое такое сочинение я должен был писать и для самого себя, мне приходилось для каждой заданной нам темы находить различные формы разработки. Это часто ставило меня в затруднительное положение. Ведь свое собственное сочинение я писал уже тогда, когда все лучшие мысли были отданы другим.

С учителем, преподававшим немецкий язык и литературу в трех старших классах[17], у меня сложились довольно натянутые отношения. Среди учеников он слыл за "самого умного профессора" и за самого строгого. Сочинения мои были всегда чрезвычайно длинны, потому что более короткие я диктовал своим ученикам. Учителю приходилось тратить много времени на их чтение. На прощальном вечере после выпускных экзаменов, впервые "приятно" общаясь со своими учениками, он сказал, что очень сердился на меня за длинные сочинения.

Здесь нужно отметить и другое. Я чувствовал, что учитель этот привносил в школу нечто такое, в чем мне следовало разобраться. Когда он говорил, например, о сущности поэтических образов, я чувствовал, что за этим что-то скрывается. Но вскоре мне все стало ясно. Учитель наш был последователем философии Гербарта[18]. Сам он об этом ничего не говорил, но я выяснил, в чем тут дело. И я приобрел "Введение в философию" и "Психологию"[19], написанные с точки зрения философии Гербарта.

И вот между мной и учителем началась как бы игра в прятки. Я стал понимать многое из того, что преподносилось им в духе философии Гербарта; и он тоже находил в моих сочинениях различные идеи, идущие из того же направления. Но только о Гербарте не упоминали ни он, ни я. Это происходило как бы с молчаливого обоюдного согласия. Но однажды я закончил одно из своих сочинений довольно неосторожно. Мне нужно было написать о каком-то свойстве человеческого характера, и я завершил сочинение такой фразой: "Подобный человек обладает психологической свободой". После проверки сочинений учитель обычно обсуждал их с учениками. Приступая к обсуждению упомянутого сочинения, он иронически опустил углы рта и заметил: "Вы пишете что-то о психологической свободе, но ведь ее вовсе не существует". "Мне кажется, что это заблуждение, господин профессор, — ответил я, — психологическая свобода существует, не существует только трансцендентальной свободы в обыкновенном сознании". Углы рта у учителя мгновенно выпрямились, он пристально посмотрел на меня и сказал: "Я давно уже замечаю по вашим сочинениям, что у вас имеется философская библиотека. Я посоветовал бы вам не пользоваться ею. Из-за этого вы только спутаете ваши мысли". Я совершенно не мог понять, почему должны спутаться мои мысли от чтения тех же книг, из которых он черпал свои. Отношения наши так и остались натянутыми.

Работать приходилось у него много. В пятом классе он проходил с нами греческую и латинскую поэзию, образцы которой приводились в немецком переводе. Только теперь стал я, подчас болезненно, ощущать последствия того, что отец отдал меня не в гимназию, а в реальное училище. Ибо я чувствовал, как мало воспринимаю я через немецкие переводы своеобразие греческой и латинской культуры. Я накупил себе греческих и латинских учебников и начал втихомолку проходить курс гимназии наряду с курсом реального училища. На это уходило много времени, но зато впоследствии, хотя и не совсем обычным путем, я по всем правилам окончил гимназию. Когда я стал студентом Венской высшей школы мне пришлось много репетировать. Одним из моих первых учеников был некий гимназист. Обстоятельства — о них я еще буду говорить — сложились так, что я должен был вести этого ученика при помощи частных уроков в течение всего гимназического курса. Я преподавал ему также греческий и латынь, вдаваясь вместе с ним во все подробности гимназического обучения.

Учителя географии и истории[20], которые столь мало мне давали в низших классах, в старших классах стали значить для меня очень многое. Учитель, побудивший меня к столь своеобразному чтению Канта, написал статью "Ледниковый период и его происхождение", не выходящую за рамки школьной программы. Я с жадностью воспринял ее содержание, и у меня возник живой интерес к проблеме ледникового периода. Учитель этот в свою очередь был преуспевающим учеником замечательного географа Фридриха Симони. Это привело к тому, что в старших классах он раскрыл нам, рисуя на доске, геолого-географические соотношения Альпийских гор. И тогда я уже, конечно, не читал Канта, но весь превращался в зрение и слух. В этом отношении я очень многое получил от учителя, однако его уроки истории совершенно не увлекали меня.

В последнем классе реального училища появился, наконец, учитель истории[21], уроки которого вызвали во мне интерес. Он преподавал историю и географию. На уроках последней продолжалось изучение географии Альп, столь же интересно развиваемой, как и у предыдущего учителя. Чрезвычайно цельная личность, он захватил нас, учеников, своим преподаванием истории. Это был партийный человек, вдохновленный прогрессивными идеями австрийских либералов. Правда, в школе этого совсем не замечали: он не вносил в нее своих партийных убеждений. Однако его преподавание приобретало благодаря этим интересам необычайную живость. В моей душе еще ощущались результаты изучения Роттека, и в то же время я с большим интересом воспринимал темпераментное толкование истории этого учителя. Возникало прекрасное созвучие. Я считаю весьма важным для себя, что новейшую историю я мог усваивать именно таким образом.

В нашем доме в ту пору часто дискутировали относительно русско-турецкой войны (1877–1878). Чиновник, замещавший в то время через каждые три дня моего отца, был очень оригинальным человеком. На свою смену он всегда приходил с огромным саквояжем, в котором лежали большие пачки рукописей. То были извлечения из различных научных сочинений. Одно за другим стал он давать их мне на прочтение. Я проглатывал их. Затем все это он обсуждал со мной. В его голове отлагались хотя и хаотические, но широкие познания относительно всего того, что он скомпилировал.

С моим отцом он говорил о политике, с воодушевлением заступаясь за турок. Отец страстно защищал русских. Он принадлежал к тем людям, которые все еще были благодарны России за услуги, оказанные ею Австрии во время венгерского восстания 1849 года. Ибо отец мой не был расположен в пользу Венгрии. Ведь во время мадьяризации он жил в венгерском пограничном местечке Нойдорфль и над его головой постоянно висел дамоклов меч увольнения с должности начальника нойдорфльской станции из-за незнания венгерского языка. В исконно немецкой области в этом не было необходимости, но венгерское правительство работало над тем, чтобы на венгерских железнодорожных линиях, даже и на частных, все места занимали служащие, знающие венгерский язык. Мой отец хотел удержаться в Нойдорфле до тех пор, пока я не окончу школу в Винер-Нойштадте. Из-за всего этого он не питал к Венгрии особой симпатии. А поскольку он не любил Венгрии, то к русским относился попросту как к тем, кто в 1849 году показал Венгрии, "кто здесь хозяин". Этот образ мыслей защищался моим отцом чрезвычайно страстно, но в то же время и чрезвычайно добродушно в ответ на "туркофильство" его заместителя. Волны спора вздымались иногда довольно высоко. Меня интересовало столкновение этих личностей, но отнюдь не их политические взгляды. Для меня тогда гораздо важнее было найти ответ на вопрос: насколько доказуемо то, что в человеческом мышлении действует реальный дух?