Мой жизненный путь

Глава двадцать четвертая

И вопрос "не следует ли замолчать?" стал переживанием.

Подобная организация моей душевной жизни поставила меня перед необходимостью внести в мою внешнюю деятельность совершенно новую ноту. Силы, определявшие мою внешнюю судьбу, впредь уже не могли составлять единое с теми внутренними направляющими линиями, которые являлись результатом моего переживания духовного мира.

Я давно уже подумывал о том, чтобы через какой-нибудь журнал знакомить современников с теми из духовных импульсов, которые я считал возможным выразить в открытой форме. Я не хотел "умолкать", а напротив, желал говорить, насколько это было возможно.

Об основании самостоятельного журнала не могло быть и речи: материальными средствами, а также необходимыми для основания подобного журнала связями я не располагал. Поэтому я воспользовался представившейся мне возможностью взять на себя издание журнала "Магазин фюр литератур"[140].

Это был старый еженедельник, основанный в год смерти Гете (1832). Сначала он назывался "Магазин фюр литератур дес аусландес". В нем печатались образцы духовного творчества зарубежных авторов из различных областей культуры, которые редакция считала нужным внести в немецкую духовную жизнь.

Позднее еженедельник переименовали в "Магазин фюр ди литератур дес инунд аусландес". Теперь он должен был представлять поэтические, характерные, критические произведения из всех областей духовной жизни. В пределах известных границ свою задачу он выполнял успешно. Его деятельность протекала в такое время, когда в немецкоязычных областях было достаточно людей, которые хотели бы каждую неделю знакомиться в обзорной форме с тем, что "происходило" в духовной области.

Когда в 80~е и 90-е годы в эту размеренную духовную жизнь вступило молодое поколение со своими устремлениями к новым литературным целям, журнал тоже был вовлечен в это движение. В нем часто сменялись редакторы, которые и определяли его специфику, в зависимости от того, какую позицию в новом движением занимал тот или иной редактор. Когда в 1897 году я приобрел его, он был близок к устремлениям новой литературы, но в то же время не находился в сильной оппозиции к тому, что лежало за пределами этих устремлений. И все же содержание журнала не позволяло обеспечить поступление денежных средств, необходимых для его дальнейшего существования.

Журнал этот был также органом "Свободного литературного общества". Это прибавляло некоторое количество подписчиков к небольшому их числу. Но тем не менее, когда журнал передавался мне, дела обстояли таким образом, что нужно было привлечь даже ненадежных абонентов, чтобы суметь продержаться хотя бы на минимальном уровне. Я мог взять на себя издание журнала только в том случае, если бы мне удалось предпринять шаги, которые привели бы к увеличению числа подписчиков. Это было возможно благодаря "Свободному литературному обществу". Нужно было дать журналу такое направление, чтобы в нем отражалась деятельность этого Общества. Необходимо было найти в "Свободном литературном обществе" людей, которые проявляли интерес к творчеству нового поколения. Правление его находилось в Берлине, где оно и было основано молодыми литераторами. Но отделения Общества имелись во многих городах Германии. Со временем, правда, выяснилось, что многие из этих отделений влачили довольно скромное существование.

Теперь мне надлежало читать в этом Обществе лекции, чтобы самому выразить связь молодого поколения с духовной жизнью, которая должна была отражаться в журнале.

Таким образом возник круг читателей журнала, с духовными потребностями которого мне следовало освоиться". Члены "Свободного литературного общества" ожидали от меня чего-то совершенно определенного, поскольку до сих пор им предлагалось нечто совершенно определенное. Во всяком случае, они вовсе не ждали того, что мог бы дать им я исходя из своего внутреннего существа. Характер "Свободного литературного общества" определялся уже его желанием образовать противоположный полюс к "Литературному обществу", в котором задавали тон такие личности, как, например, Шпильгаген[141].

Благодаря моему переживанию духовного мира я действительно мог внутренне участвовать во всех тех отношениях, в которые вступал. Я пытался полностью перенестись в круг моих читателей и членов "Общества", чтобы исходя из духовного склада этих людей найти те формы, в которые я должен был облекать духовное.

Не могу сказать, что в начале этой деятельности я предавался иллюзиям, которые постепенно оказывали бы на меня свое разрушительное воздействие. Однако моя деятельность в кругу читателей и слушателей наталкивалась на все большие препятствия. Прежним издателям "Магазин фюр литератур" не приходилось считаться с какими-либо серьезными, ярко выраженными духовными устремлениями людей, собравшихся вокруг журнала. Лишь у немногих из этого круга обнаружились более глубокие интересы. Но и они основывались не на духовных силах, а скорее на воле, которая стремилась проявить себя в различных художественных, а также других духовных формах.

Таким образом, мне предстояло ответить на вопрос: могу ли я взять на себя ответственность перед своим внутренним существом и перед духовным миром за мою деятельность в этом Обществе? Ведь несмотря на то, что ко многим я относился с большой любовью и искренностью и был дружески связан с ними, относительно того, что жило во мне, они принадлежали именно к тем людям, в связи с которыми возникал вопрос: "А не следует ли замолчать?".

Кроме того я чувствовал, что многие из дружески относившихся ко мне людей своей духовной жизнью не соприкасались непосредственно с моей; однако они предполагали во мне нечто, что делало мою работу в области познания и многих других областях жизни ценной для них.

Прежние издатели "Магазин фюр литератур" были иного мнения. Для них Штайнер был, несмотря на некоторую жизненную практичность, все же "идеалистом". И поскольку условия перепродажи "Магазин фюр литератур" были таковы, что в течение нескольких лет следовало выплачивать проценты прежнему владельцу, весьма заинтересованному в силу этого в дальнейшем существовании журнала, то он, со своей точки зрения, был вправе искать себе лучшую гарантию, чем та, которая была представлена в моем лице. Моя деятельность среди людей, группировавшихся до сих пор вокруг "Магазин фюр литератур" и "Свободного литературного общества", была для него неясна. Поэтому одним из условий продажи стало то, чтобы соиздателем журнала стал Отто Эрих Гартлебен.

Сегодня, оглядываясь на все эти события, я не хотел бы, чтобы с переходом журнала в мои руки что-либо тогда происходило иначе. Ибо пребывающий в духовном мире, как я уже писал, должен быть знаком с фактами физического мира и переживать их в полной мере. Благодаря моему душевному перелому это стало для меня естественной необходимостью. Неприятие того, в чем я определенно узнавал действие сил судьбы, стало бы для меня прегрешением против моего духо-переживания. "Факты", связавшие меня на некоторое время с Отто Эрихом Гартлебеном, были для меня не просто "фактами". Это были "факты, сотканные судьбой (кармой)". Однако из этих отношений все же возникли непреодолимые трудности.

В Отто Эрихе Гартлебене всецело преобладало эстетическое начало. Во всех его проявлениях, идущих из его насквозь эстетического миропонимания, вплоть до жестов, я ощущал грацию; хотя среда, в которой он вращался, казалась мне часто весьма сомнительной. Эта сторона его души вызывала в нем потребность целые месяцы проводить в Италии. И когда он оттуда возвращался, на всем его существе лежал отпечаток Италии. При этом я относился к нему с большой любовью.

Однако совместная работа в одной области оказалась невозможной. Он вовсе не был расположен "переноситься" в область идей и интересов "Магазин фюр литератур" и "Свободного литературного общества", напротив, он желал и там и тут "проводить" то, что ему внушало его эстетическое чувство. Все это действовало на меня как какой-то чуждый мне элемент. К тому же он то предъявлял свои права как соиздатель, то вновь замолкал надолго, чему способствовали и его долговременные посещения Италии. Из-за этого содержание журнала стало каким-то неоднородным.

При всем своем "зрелом эстетическом мировоззрении" Отто Эрих Гартлебен не мог преодолеть в себе "студента". Я подразумеваю под этим сомнительные стороны студенчества, а вовсе не то, что как здоровая жизненная сила может быть внесено из студенческой жизни в дальнейшую жизнь.

В период нашей совместной работы вокруг него образовался новый, широкий круг почитателей благодаря его драме "Воспитание вступающих в брак". Это произведение возникло не из грациозно-эстетического миропонимания, столь очаровательно проявляющегося при общении с ним, а из "необузданности" и "несдержанности", выступавших не из глубин его существа, а из легкомыслия, что и приводило его к созданию подобных произведений, а также к различным решениям, идущим вразрез с "Магазин фюр литератур". Мало кто знал Гартлебена в личном общении.

После моего переезда в Берлин, где я должен был редактировать журнал, мне естественным образом выпала возможность вращаться в кругах, связанных с Отто Эрихом Гартлебеном. Благодаря этому я мог ознакомиться со всем тем, что имело отношение к журналу "Магазин фюр литератур" и к "Свободному литературному обществу". Но это же доставляло мне и великое огорчение, ибо препятствовало моим встречам с людьми, с которыми еще в Веймаре возникли у меня прекрасные отношения. Как приятно было бы для меня, например, чаще навещать Эдуарда фон Гартмана.

Однако все это было невозможно. Общение в кругах Гартлебена занимало все мое время. Таким образом у меня внезапно было отнято многое из дорогих мне человеческих отношений, которые мне очень хотелось сохранить. Но я принимал это как веление судьбы (кармы).

Благодаря охарактеризованным выше душевным подосновам я мог с полным интересом относиться душой к двум таким диаметрально противоположным кругам, как связанный с Веймаром и примыкающий к "Магазин фюр литератур". Но ни одному из этих кругов не могла доставлять удовольствие личность, общавшаяся с людьми, которые в душевном и духовном отношении принадлежали к полярно противоположным областям общества. Кроме того, при таком общении мне пришлось бы все время оправдываться в том, что моя деятельность направлена исключительно на службу, связанную с "Магазин фюр литератур".

Все яснее представало моей душе, что такое общение, как в Вене и Веймаре, здесь невозможно. Литераторы встречались и знакомились друг с другом на литературной почве. Даже у лучших, ярко выраженных натур эта литература (или живопись, скульптура) настолько глубоко въелась в души, что чисто человеческое отступало на задний план.

Таковы были мои впечатления, когда я находился среди этих все же ценимых мной личностей. Но еще большее впечатление оказывали на меня душевные подосновы этих людей. Однажды в лейпцигском "Свободном литературном обществе" после моей лекции и выступления О. Ю. Бирбаума[142] я находился в кругу литераторов, среди которых был и Франк Ведекинд[143]. Меня полностью захватила эта поистине редкая человеческая натура. "Натуру" я подразумеваю здесь в чисто физическом смысле.

Его руки! Будто из прошлой земной жизни, в которой они совершали дела, которые могут совершать только люди, пронизанные духом вплоть до кончиков пальцев. Благодаря проработанной энергии это могло производить и впечатление грубой силы; излучения от этих рук возбуждали величайший интерес. А эта выразительная голова — словно дар, приходящий из особых волевых нот его рук! В его взгляде, мимике было нечто, что могло так же произвольно отдавать себя миру, но в то же время и отстраняться от него, как жесты — через ощущения рук. Чуждый современности дух выражал себя через эту голову. Дух, который ставит себя вне человеческих устремлений этого времени, но не может внутренне осознать, какой же эпохе прошлого он принадлежит.

Как литератор Ведекинд — это не литературная оценка, я говорю лишь о том, что видел в нем, — напоминал химика, который отверг современные химические воззрения и занимался алхимией, но делал это не с внутренним увлечением, а скорее с некоторым цинизмом. Душевно созерцая внешний облик Франка Ведекинда, многому можно было научиться относительно того, как дух действует в форме. При этом, конечно, не следует наблюдать за человеком так, как это делают некоторые "психологи"; нужно дождаться того момента, когда чисто человеческое само обнаружит себя на фоне духовного мира благодаря внутреннему духовному стечению обстоятельств.

Если человек замечает, что за ним наблюдает "психолог", — это может вызвать в нем раздражение. Переход же от чисто человеческих отношений к "созерцанию на фоне духовного" вполне человечен, подобно тому как от поверхностной дружбы переходят к более близкой.

Одной из самых своеобразных личностей берлинского кружка Гартлебена был Пауль Шеербарт[144]. Он сочинял "стихотворения", которые сначала представлялись читателю набором слов и произвольных фраз. Они были столь гротескны, что уже первое впечатление вызывало интерес к ним. Затем можно было заметить, что он ищет в словах какой-то фантастический смысл — обычно оставляемый людьми без внимания, — чтобы выразить духовное содержание, которое происходит не из бездонной, а скорее из не желающей искать дна душевной фантастики. В Пауле Шеербарте жил внутренний культ фантастики, выражавший себя в гротескных формах. На меня он производил впечатление человека, который обладает чувством духовного, выражает духовное, но делает это в гротескной форме, потому что все вокруг охвачено филистерством. И это чувство желает развивать гротескное не в художественной форме, а в надменном, заносчивом безрассудстве. И то, что открывается в этих гротескных формах, должно проистекать из сферы внутренней фантастики. Паулю Шеербарту было свойственно лишенное ясности душевное стремление к духовному. То, что идет из благоразумия, — говорил себе этот "фантаст", — не может достичь области духовного. Поэтому, чтобы выражать духовное, не следует быть благоразумным. И Шеербарт не предпринимал никаких шагов от фантастики к фантазии. Движимый интересным, но завязнувшим в дикой фантастике духом, он писал рассказы, охватывающие целые космические миры, мерцающие, переливающиеся, превращающие духовное в карикатуру и содержащие подобного же рода человеческие переживания. Примером этого является "Таруб, знаменитая багдадская кухарка".

Но не таким был этот человек при личном знакомстве. Бюрократ, отмеченный некоторой духовностью. И даже внешность, столь интересная у Ведекинда, у Шеербарта была обыденная, филистерская. И это впечатление еще более возрастало, если в первое время после знакомства вы вступали с ним в разговор. В нем жила страстная ненависть к филистерам, и вместе с тем у него были филистерские жесты, филистерская манера говорить; его ненависть, казалось, проистекала именно из того, что он слишком многое носил в себе от филистерства и ощущал это; но в то же время он чувствовал, что не в силах его преодолеть. В глубине его души можно было прочесть признание: я хотел бы уничтожить филистеров, потому что они сделали меня таким.

Но стоило только перейти от внешности к независимому от нее внутреннему существу Пауля Шеербарта, как открывался весьма тонкий — правда, завязнувший в гротескно-фантастическом, — духовно незаконченный человек. Затем можно было пережить, каким он является в духовном мире со своей "светлой" головой и "золотым" сердцем. Приходилось лишь сожалеть: какая сильная, достигающая духовного прозрения личность могла бы войти в мир, если незаконченное хоть в некоторой степени достигло бы завершения. И в то же время становилось ясно, что в нем слишком сильна "вера в фантастику", и это делало для него невозможным достижение хоть некоторой завершенности в течение этой земной жизни.

Франк Ведекинд и Пауль Шеербарт были личностями, вся сущность которых доставляла в высшей степени значительные переживания тому, кому был открыт факт повторяемости земных человеческих жизней. В современной земной жизни они были загадками. Нужно было видеть то, что принесли они с собой в эту земную жизнь. И тогда их личности становились неизмеримо богаче, делались понятными их несовершенства как результат прежних земных жизней, которые не давали им возможности раскрыть себя в современном духовном окружении. Можно было увидеть: то, что может возникнуть из этих несовершенств, нуждается в будущих земных жизнях.

Подобным же образом воспринимались мной и некоторые другие лица из этого круга. Я знал, что встреча с ними была обусловлена моей судьбой (кармой).

Однако мне так и не удалось завязать чисто человеческих, сердечных отношений с Паулем Шеербартом, являвшим собой чрезвычайную любезность. В общении он, как и многие другие, больше проявлялся как литератор, чем человек, что, впрочем, не мешало мне относиться к нему с большой любовью, обусловленной его любезностью и интересом, который вызывала во мне эта в высшей степени замечательная личность.

Была в этом кругу, впрочем, одна личность, которая проявлялась не только как литератор, но и как человек в полном смысле слова. То был В. Харлан[145]. Он был немногословен, всегда вел себя как тихий наблюдатель. Но когда он говорил, речь его была или в высшей степени одухотворенной, или в истинном смысле слова остроумной. Он много писал, но не как литератор, а как человек, который хочет высказать то, что у него на душе. Именно в это время вышло в свет его произведение "Кошелек поэтов", полное прелестного юмора. Мне нравилось приходить в кафе, где собирался кружок, раньше времени, чтобы застать его одного. Так между нами возникли близкие отношения. Именно он был исключением, когда я говорил о том, что находил в этом кругу только литераторов, а не "людей". И мне кажется, что он понимал, как я воспринимаю этот круг. Различные жизненные пути вскоре разъединили нас.

Люди, группировавшиеся вокруг "Магазин фюр литератур" и "Свободного литературного общества", были определенно вплетены в мою судьбу. Но сам я не был каким-либо образом вплетен в их судьбы. Они заметили мое появление в Берлине, в их кругу, узнали, что я буду редактировать "Магазин фюр литератур" и работать для "Свободного литературного общества", но не понимали, для чего я это делаю. Ибо в том, как я представлялся их душевному взору, они не видели ничего для себя заманчивого, чтобы познакомиться со мной ближе. Их теоретическому догматизму моя духовная деятельность представлялась чем-то теоретическим, хотя во мне не было ни капли теории. Как "художественные натуры", они не считали необходимым интересоваться этим.

В их лице я непосредственно столкнулся с представителями определенного художественного течения. Оно не было столь радикальным, как возникшее в Берлине в конце 80-х и в начале 90-х годов. Оно не требовало, например, подобно Отто Брамсу с его театральной реформой, чистого натурализма как средства для спасения искусства. Оно не обладало подобными художественными убеждениями, а больше основывалось на том, что проистекало из воли и дарований отдельных личностей и было лишено стремления к единству в стиле.

Мое положение в этом кругу стало душевно неуютным по той причине, что мне было известно, что влечет меня туда; другие же этого не знали.