На дорогах Афганистана

ДЖАШН[20]

Сразу за городом начиналось обширное поле, отделенное от последних строений рядом пирамидальных тополей. Во время празднеств здесь сооружалась трибуна и на высоких флагштоках укреплялись флаги.

Когда в десять утра мы приехали сюда, на площади перед трибуной уже толпилась разряженная публика. Неожиданно появился полицейский в новом мундире с перекрещивающимися на груди белыми полосами. Он приветствовал нас по всем правилам и доложил, что начальник ждет на трибуне, затем полицейский двинулся вперед, прокладывая нам путь.

Окружной начальник встретил нас очень радушно и представил местным властям: начальнику полиции, руководителям почты и казначейства.

Но вот начальник поднялся, слегка перегнулся через барьер трибуны и произнес праздничную речь.

Джашн имеет свою традицию. Это праздник независимости, которой народ Афганистана добился в 1919 поду в упорной борьбе против английских колонизаторов.

Когда начальник округа закончил свою речь, слушатели наградили его аплодисментами.

Меня охватило вдруг неодолимое желание принять активное участие в празднестве. Я поднялся с места и потянул за собой Саида. Решимости моей не сломили ни выражение удивления на лицах Зыгмунта и Конрада, ни беспокойство Бронека.

Саид быстро понял мои намерения. Он подошел к начальнику и сказал ему несколько слов, на что тот ответил утвердительным кивком головы.

Я приблизился к барьеру и ощутил на себе тысячи недоверчивых взглядов. Впервые в этих краях иностранец, чужой по вере, по языку и, видимо, по духу, обращался к народу. И старики, и чернобородые, с пламенным взором мужчины, и совсем молодые парни наверняка недоумевали: что этот инженер-чужеземец может сказать в день их праздника?

Саид, взволнованный до того, что у него дрожали руки, выжидающе посмотрел на меня.

Совершенно неподготовленный, я старался говорить короткими, ясными фразами, которые можно было бы без труда перевести на дари. С тех пор прошли годы, и я уже не в состоянии дословно воспроизвести свою речь. Я говорил о свободолюбии народов Афганистана и моей родины, о том, что и у нас, в Польше, и в Афганистане нужно много строить. О том, что мы приехали сюда помочь строить дороги. Закончил я добрыми пожеланиями, особо подчеркнув нашу симпатию к пародам Афганистана.

Когда прозвучали последние слова перевода, сделанного Саидом, раздались бурные аплодисменты. Громче всех хлопал сидевший перед самой трибуной Гулям. Окружной начальник от души пожал мне руку.

Я вновь оказался на своем месте. Лица коллег уже были спокойными и веселыми. Конрад Даже выразил свое одобрение. Но наибольшее удовольствие доставил мне Раим. Он подошел со сложенными на груди руками и глубоко вздохнул, глядя в небо.

— Ай, инженер-саиб, а-а-эй!.. — В голосе его было столько трогательного восхищения, что я чуть не расплакался.

Потом состоялся парад всадников, закончившийся праздничными залпами. Стреляли как из современных маузеров, так и из старинных кремневых ружей. После полудня предстояли конные состязания — бузкаши, а потом банкет.

Когда около четырех часов мы вновь появились на трибуне, то там уже находился начальник округа с женой и матерью. На голове v обеих женщин были шелковые платки, глаза предохраняли от солнца темные очки. Сидели они в закрытой с трех сторон ложе. Впервые я увидел здесь женщин без чадры.

Как выяснилось, никто не заставлял их открывать лицо. Отменялось лишь право отца или мужа карать женщину, появившуюся на улице без чадры. Слух о запрете носить чалму также оказался ложным. Был издан, по-видимому, приказ для офицеров и государственных служащих всячески содействовать прогрессивным начинаниям в области быта.

Мы ожидали начала состязаний. На поле перед трибуной гарцевали на лошадях сто всадников. Среди них были совсем молодые наездники в кожаных или меховых шапках и более солидные — в чалмах и стеганых халатах.

Кони были разные. Особое внимание обращал на себя рослый вороной жеребец, напоминающий арабского скакуна, но размерами значительно превосходивший представителей этой породы. Позже я убедился, что разной породы кони выполняют различные функции в игре. Тягловые, выступая в роли игроков в регби, теснят толпу всадников, чтобы открыть своим наездникам доступ к туше барана. Скаковые используются для погони. На особо выносливых и ловких скакунах — игроки, которые должны унести добычу.

Богато расшитые седла, серебряные стремена искусной работы, украшенная серебром сбруя — все привлекало внимание. Это были великолепные образцы восточного прикладного искусства.

Состязания начались. В центре площади — углубление, а в нем — туша барана. На одинаковом расстоянии, в ста метрах от центральной линии, воткнуты в землю два флажка: с одной стороны красный, а с другой — зеленый.

Вдоль линии флажков выстроились шеренгой — по пятьдесят в каждой партии — всадники с зелеными и красными перевязями. По знаку начальника обе команды лавиной ринулись к центру.

Правила игры простые. Надо, не сходя с лошади, схватить барана, объехать с ним вокруг собственного флажка и водворить на прежнее место. Тушу, захваченную кем-либо из команды противника, можно отобрать и, совершив с ней круг около своего флажка, опять бросить в углубление. Тушу нельзя перекидывать через седло, а надо держать в руке, поддерживая лишь голенью ноги. Запрещается также поднимать коня на дыбы.

Первая фаза состязания немного напоминает игру в регби. Беспорядочной массой всадники пытаются пробраться к барану. Раздается свист, ржание лошадей. Можно погонять как своего, так и чужого коня. В горячке часто достается и всадникам. Не случайно на многих участниках надеты толстые ватные куртки, кожаные шлемы на вате, закрывающие уши.

Клубы пыли, поднятой конскими копытами, на мгновение заслоняют решительно все. С поля битвы доносятся все более яростные крики. Публика неистовствует.

Вдруг из плотного круга вырываются три всадника. За ними следом другие. Шум на трибунах все усиливается.

Красные захватили добычу, зеленые атакуют. Главное теперь-не позволить счастливому обладателю трофея объехать вокруг флажка. Защитники отбивают атаки противников. Всадники, сбившись в кучу, все дальше удаляются от трибун. Но уже через минуту они с головокружительной скоростью мчатся назад.

Зеленые отвоевали тушу. Вздымая тучи пыли, впереди несется небольшой буланый конь. Партнеры блокируют погоню. В атаку бросаются оставленные на площади резервы.

Обладатель барана делает широкий круг у флажка. Еще несколько метров — и победа! Каждый последующий шаг все опаснее и труднее. Противники осадили углубление, в которое надо бросить тушу… Опять потасовка… Есть! Оглушительный рев публики возвещает о победе.

Раскрасневшийся всадник вместе со своим вожаком подъезжает к трибуне. Окружной начальник вручает приз: пятьсот афгани — для всей команды и банкнот достоинством в сто афгани — счастливому победителю. Раздаются бурные овации.

А через минуту начинается новый раунд. Из десяти игр четыре выиграли красные, шесть- зеленые.

В перерывах давал представление местный шут. Я не очень понимал, над чем смеются начальник и ближайшие ко мне зрители, чувствовал только, что они подсмеивались и над нами. То ли над нашими головными уборами, то ли над обувью…

Уже наступила ночь, когда, взволнованные экзотическим зрелищем и запыленные с головы до ног, мы возвращались домой. По дороге я еще раз увидел вороного жеребца. Он бежал легкой, упругой рысью. Всадник, слегка повернувшись в седле, одной рукой натягивал вожжи, отчего шея лошади красиво изогнулась. Другая его рука, с кнутом, свисала вдоль седла. Человек и конь составляли одно целое.

По пути домой мы разговаривали только о лошадях. Оказывается, цены на них в Афганистане очень разные и иногда превышают несколько сот тысяч афгани. Некоторые тратят на коня все свое состояние. Красивый скакун — предмет гордости и мечты. Провинции Каттаган и Мазари-Шариф издавна славятся торговлей лошадьми, их команды неизменно оспаривают первенство в конных играх.

Когда мы проходили мимо одного из сералей, до нас донеслись звуки музыки. Любопытство одержало верх над усталостью, и мы вошли в обширный, слабо освещенный двор.

Несколько сотен человек сидели здесь на ковриках, килимах, или просто на земле. Проворные слуги разносили чай. На небольшом, освещенном керосиновой лампой возвышении находились музыканты.

Три струнных инструмента напоминали по форме наши мандолины: резонансную коробку продолжает очень длинный, толстый гриф. Клавиатура — как на нашем аккордеоне. При исполнении инструмент держат в вертикальном положении. Правой рукой нажимаются клавиши, левой приводится в движение расположенный сзади клапан. Ударные инструменты в оркестре — два барабана, большой и малый. Играют на них то всеми пальцами руки, то выгнутым большим пальцем.

Местная музыка трудно воспринимается европейцами. При длительном слушании утрачивается ощущение восточного колорита, мелодия кажется пискливой и монотонной. Оркестр здесь, как правило, лишь сопровождает вокальное соло. Пение также весьма отличается от нашего. Певец фальцетом, слегка в нос, выводит чрезвычайно сложную мелодию. Постоянные модуляции, напряженность голоса создают настроение, соответствующее тексту песни.

Мне казалось, что мелодии часто повторяются. Экбаль, который пользуется репутацией человека музыкального и сам часто напевает грустные песенки, уверял меня в обратном. Но для нас все мелодии продол- жали звучать по-прежнему однообразно. Со своей стороны мы много делали для того, чтобы приобщить афганских друзей к нашему песенному искусству. Однако ни «Шла девушка…», ни «Каролинка», исполняемые и хором, и соло, и в магнитофонной записи, не производили ни малейшего впечатления на местных слушателей. Они попросту никак не реагировали. Казалось, лишь учтивость не позволяла им высказать свое неодобрение.

На импровизированной эстраде наступило некоторое оживление. Зазвучал неокрепший детский альт, ломаясь и переходя вдруг в высокое сопрано. Ему вторила музыка. Красивый худенький юноша с огромными подкрашенными глазами стал исполнять танец. Мягкие, женственные движения рук, головы и бедер удивительно напоминали искусство индийских танцовщиц. Плавно перемещались в воздухе маленькие узкие кисти рук; ноги были почти неподвижны. На совсем еще детском хорошеньком личике — выражение печали и сосредоточенности. Танец мальчика просто очаровал меня.

Утром шоферы приготовили нам маленький сюрприз. Картина баглапского бассейна и тенистого садика Гумелей, мысль о домашнем венгерском обеде ушли куда-то далеко. Саид печально сообщил нам, что ехать нельзя, что машина Раима сломалась. Бальта тяжело заболел, да и вообще грузовик не в счет, а Абдулла уже уехал в Мазари-Шариф за провиантом для солдат. Неприятная весть настигла нас в «канцелярии» за картами.

— Ну что ж, проведем праздник здесь, — сказал Бронек с невозмутимым спокойствием.

Бесстрастное и вполне деловое высказывание Бронека заставило Якубовского вскочить с места.

— Надо звонить в Мазари-Шариф или идти к начальнику!

Зыгмунт предложил было уехать на автобусе. Саид все с тем же покорным выражением лица по мере надобности давал пояснения: мудир уехал в Кабул, начальник — с визитом у губернатора, автобусы в джашн не ходят. При этом он разводил руками, а затем складывал их на груди, печально глядя на нас.

— Хорошо, Бальта болен, ну а машина его в порядке? — рискнул спросить я.

— Машина-то в порядке, да она без шофера…

— Я поведу, — решительно заявил я и, заметив недоумение коллег, отчаянно соврал. — На таких грузовиках я проехал не одну тысячу километров.

— Отдаете ли вы себе отчет в том, что значит переезд на таком транспорте через «Фисташковые горы»? — выступил Зыгмунт.

— Разумеется. Впрочем, кто боится, тот может не ехать.

Не откладывая дела в долгий ящик, я отправился к Бальте. В этом молчаливом, серьезном на вид человеке я интуитивно угадывал друга. И все же следовало ожидать решительных протестов, а может быть, и категорического отказа. Где-то в глубине души я даже надеялся на это. Тогда волей-неволей пришлось бы отказаться от наших праздничных планов, что было бы воспринято всеми как неизбежная необходимость.

К моему удивлению, Бальта, не говоря ни слова, дотянулся до висевшей у него над головой блузы и протянул мне ключ. Думал ли он, что я не сумею тронуться с места, желал ли мне аварии или действительно доверял, — так и осталось тайной.

Самой большой помехой оказался Рамазан. Этот толстощекий помощник Бальты поймал меня в саду, стал на колени и начал умолять, чтобы я отказался от своего рискованного замысла.

Я прервал его, спросив, исправны ли тормоза.

— Все в порядке? Тогда едем.

Теперь в игру вступило самолюбие. Видя, что решение мое непоколебимо, килинар спросил плаксивым голосом, возьмем ли мы пассажиров.

— Конечно, возьмем.

Кузов должен быть напружен, тогда машина будет устойчивее и ее не так сильно будет трясти.

Рамазан поспешно удалился в сторону базара.

Я вышел на улицу, чтобы осмотреть машину, которая могла оказаться моим врагом или другом. Восьмитонный «зил» с четырехскоростной коробкой скоростей и пневматическими тормозами имел вид весьма потрепанный. Некрашенный со времен заводской сборки, он сохранил следы многочисленных дорожных происшествий. Лишь шины, видимо недавно замененные, были в превосходном состоянии. Я включил зажигание. Прогретый на солнце мотор тут же заработал чисто и ровно. Машина тронулась. Тормоз! «Зил» Замер на месте. После этой маленькой проверки, заметно поднявшей мое настроение, я вернулся домой.

Но здесь выяснилось неожиданно, что Бронек с удовольствием проведет праздник в саду на лежанке. Вжеснёвскому пришло в голову совершить прогулку пешком по окрестностям — он сделает чудесные кадры. И только Конрад выразил желание делить со мной и злую и добрую долю. Бывший офицер саперных войск не страшился опасностей и происшествий.

Около двух, сразу после легкого обеда, мы заняли места в шоферской кабине. Нас провожала целая толпа. В последнюю минуту ко мне подбежал Рамазан и жалобно попросил:

— Пожалуйста, потише, инженер-саиб!

— Хорошо, хорошо, Рамазан. А где же твои пассажиры?

Он указал рукой на пересечение нашей улицы с шоссе и поспешно влез в кузов.

Мы уже тронулись, когда на подножку вскочил Раим. И пока мы ехали двести метров до поворота, я выслушивал советы, которые он шептал мне на ухо.

Желающих ехать оказалось человек двадцать, и все с солидным багажом — мешками с зерном, мукой и прочими довольно объемистыми тюками. Хотя машина не была заполнена и наполовину, нагрузка все же получилась порядочная. Я терпеливо ждал, когда закончится посадка.

Впервые в жизни я услышал обращенное ко мне «Бурубахайр!» Рамазана, и мы тронулись. Все шло хорошо. До самого перевала я знал почти каждую выбоину на дороге. За несколько последних недель мне приходилось ездить по этой трассе по крайней мере два раза в день. Трудности начинались только за перевалом. Весь отрезок дороги через «Фисташковые горы» я решил проехать на второй или первой скорости.

Достигнув наивысшей точки, дорога резко спускалась вниз, проходя по глинистой почве. На изломе горы — крутой поворот, ширина проезжей части едва превосходит ширину кузова. Медленно, на первой скорости, тормозя только мотором, мы спускались вниз. Это было самое опасное место трассы. На разъездах Рамазан бежал сзади с деревянным клином. Порой мне приходилось поджидать его. Странное удовольствие доставляли мне его выкрики «Бурубахайр!», свидетельствовавшие о том, что он уже в машине.

Около четырех, после длительного, разнообразного по впечатлениям спуска, я остановился перед чайханой Гуляма. Пассажиры вышли для вечернего омовения, после которого полагалась чашка чая. Я ждал в кабине.

Дверца неожиданно отворилась, и в кабину просунулась большая рука. Меня обнаружили. Отказаться от плова и чая было невозможно. Ужинали мы на нарах, в тени большого абрикосового дерева. Гулям не взял денег. Он принимал нас как своих личных гостей. С чмоканьем, сложив руки на груди, еще раз благодарил меня за речь, произнесенную на празднике. Однако Конрад непременно хотел уплатить Гуляму. Европейское достоинство не позволяло ему бесплатно обедать в чайхане. С трудом нам удалось объяснить ему, что отказаться от угощения значило бы причинить хозяину несравненно больший моральный ущерб, нежели тот, который составит стоимость обеда.

Удалившись на несколько километров от чайханы, мы выехали на степную дорогу. Опаленная солнцем глина превратилась за время летней засухи в твердую, идеально ровную поверхность. Надо было лишь объезжать трещины, нагромождения камней, топкие места. По обе стороны шоссе, как правило, проложено уже несколько готовых дорог. И ни один шофер не поедет по асфальтированной, уже сильно выбитой трассе, когда в его распоряжении всегда есть гладкие степные, расходящиеся в самых разнообразных направлениях. Если встречается существенная преграда — овраг или глубокая трещина, — они поворачивают к шоссе, а миновав трудный участок, опять убегают в степь.

Так мы ехали на юго-восток, до того места, где дорога сужается, проходя между глинистыми откосами нагорьев. Низкий, но достаточно отвесный перевал переходит в большую излучину, идущую среди полей и пастбищ большого селения. Отсюда уже было недалеко до Пули-Хумри.

Мы задержались на стоянке, автобусов. Пассажиры высадились буквально за одну минуту, но взимание платы за проезд заняло минут пятнадцать.

— Все готово, едем! Бурубахайр! — возвестил наконец красный, вспотевший Рамазан.

Через сорок минут Гумели заключили нас в свои объятия. В течение последующих двадцати Конрад уже рассекал водную гладь бассейна спокойным, ритмичным кролем, а я плыл следом дерзновенным брассом.

— Сташек, Сташек, здравствуй! — послышался вдруг знакомый голос.

Володя в белой шелковой рубашке махал нам с берега.

— Привет, Володя! А где же…

Я не успел закончить фразу — в воздухе мелькнули синие плавки, и гибкое тело Саши на мгновение ушло под воду.

Бодрые, освеженные, вышли мы на берег. Сколько интересного предстояло рассказать друг другу! Володя и Саша, как выяснилось, заменили нас не только на каттатанских дорогах, но и в домике супругов Гумелей. Я очень обрадовался этому обстоятельству. Вечером вместе с хозяевами мы отправились на Сашином «газике» в Новый Баглан.

Площадь и парк за резиденцией губернатора щедро иллюминированы. Некоторые предприятия — сахарный завод, прядильная фабрика в Кундузе, электростанция и текстильное предприятие Пули-Хумри — выстроили временные цирковые павильоны, весьма любопытные по форме и затейливо освещенные.

Чтобы пробраться к ним, надо было пройти через кордон полиции, которая определяла на глаз, кто достоин этого, а кто нет. Не удостоенные доверия были вынуждены довольствоваться пребыванием на площади рядом с цирком. Рестораторы установили здесь кухни-времянки. На маленьких переносных колосниковых решетках запекался кебаб; местные острословы веселили публику.

В цирке представление шло не прекращаясь. Странствующий укротитель змей хвастался доверием к нему черных кобр, демонстрируя при случае и других змей, меньших по размеру, но, по-видимому, еще более ядовитых. Зрителями здесь были только мужчины.

Вернемся, однако, за кордон, на доступную нам территорию для избранных.

Объявленное официальное выступление жен и дочерей ответственных должностных лиц перенесено на более позднее время. И это вполне разумно. Ведь на праздник в город стекается множество людей из самых. отдаленных мест, зачем же искушать судьбу? Представление можно устроить и позже.

Украшением вечера были немногочисленные европейские дамы. Они уже примелькались здесь и не представляли, видимо, непосредственной опасности для нравственных устоев мусульманской семьи.

Праздник отмечали группами, в различных павильонах и палатках. Чай, плов и жаркое подавали бесплатно. В больших корзинах стояли фрукты. Друзья протягивали нам руки. Приветствиям не было конца. Больше всего я обрадовался Абдул-хану. Он присоединился к нам. Хвалил Володю и Сашу. Мы выпили десятки чашек чая, везде приходилось есть, и я уже начал опасаться за свой желудок.

Около девяти появился губернатор в окружении нескольких приближенных. Хлопком в ладоши он подал знак к началу состязания борцов.

Местные правила делают этот вид спорта чем-то промежуточным между дзю-до и классической борьбой. В начале первого раунда противники ходят по кругу, сначала в одну, потом в другую сторону. Одеты они в шаровары и блузы, подпоясаны широкими поясами. И вот начинается схватка. Здесь все средства хороши, можно даже хватать друг друга за голову, лишь бы повалить противника. Мне так и не пришлось увидеть никаких изысканных приемов. Противники перевертывали один другого элементарно: подставив ногу или перебросив через себя. Схватка продолжалась на земле до тех пор, пока кто-либо из борцов не оказывался на лопатках.

Интерес к состязаниям обнаруживали немногие. Никакого сравнения с памятной ночью петушиных боев в Пули-Хумри.

Около одиннадцати общество сильно поредело. Супруги Гумели беззастенчиво зевали. Не теряя времени, мы отправились восвояси. Почтенный «газик» доставил нас домой за пятнадцать минут.

О том, чтобы отказаться от вечернего бокала вина в тихом садике венгров, не могло быть и речи. Наконец мы с Конрадом отправились спать, но тут в дверь постучал Володя:

— Зайдите к нам!

Конрад едва внятно пробурчал, что никуда не пойдет. Я же далеко за полночь все еще обсуждал с Володей и Сашей успехи киевского и тбилисского «Динамо» за бутылкой «московской».

Весь следующий день мы провели между бассейном и домиком Гумелей. Какое это было блаженство! Домашний пирог с вином и кофе в тенистом садике после прохладной, освежающей ванны. А потом опять купание.

Как-то раз я увидел собаку и маленький пушистый комочек у нее между лапами. Вспомнив, что моя дочь мечтает о собственном песике, я начал рыскать среди зарослей кукурузы, в которых скрылась сука со своим щенком. Через несколько минут у меня в руках уже был грозный, рычащий, обороняющийся острыми, как иглы, зубами щенок. Так наше айбакское общество увеличилось на четыре нескладные лапы, пару черных глаз, влажный нос и ненасытный круглый живот. В честь утрачивающего права гражданства женского покрывала я назвал щенка Чадрой, в соответствии с установленным полом. Впоследствии оказалось, щенок стоил мне гораздо больших хлопот, чем я ожидал. Солдаты и переводчики всячески его сторонились.

В Афганистане не любят собак. Собаки, обитающие в городах и селениях, в основном беспризорные, выполняют санитарные функции: подъедают падаль, остатки гниющей пищи. Обычай запрещает здесь убивать собак. Мне приходилось встречать совсем старых, запаршивевших, едва передвигающихся, похожих на скелеты животных. Собака считается нечистым созданием. Видимо, потому — и это кажется весьма правдоподобным, — что местный климат делает ее разносчиком паразитов.

Кочевники и пастухи держат огромных сторожевых псов для обороны от волков и бандитов. Это самые большие собаки из всех, которых мне когда-либо приходилось видеть. Более крупные, чем сенбернары, они напоминают их по форме морды. Шерсть у этих гигантов серая, как у волкодавов, уши почти полностью обрезаны. Считается, что это благотворно влияет на их боевой дух.

Привилегированная публика разводит знаменитых местных борзых для охоты или маленьких беленьких домашних собачек. Собакам в Афганистане не дают имен, и об их дружбе с человеком здесь никто никогда и не слыхивал.

Как-то я сказал Раиму, что собака и конь — друзья человека. В отношении коня он поддержал меня с энтузиазмом, а по адресу собаки состроил кислую мину.

В Айбак мы возвращались так же, как и приехали сюда. В Пули-Хумри опять взяли пассажиров с мешками. Затем чай у Гуляма, головокружительные серпантины дорог через «Фисташковые горы». Правда, теперь я уже действовал наверняка. Даже Рамазан не проявлял ни малейшего беспокойства. Со стороны могло показаться, что мы работаем вместе много лет. Конрад был всецело занят своим четвероногим попутчиком, который проявлял явное нетерпение, ворочаясь в корзинке, взятой напрокат у мадам Гумель.

Взимание платы за проезд происходило еще более бурно, чем в Пули-Хумри. Дело доходило до рукоприкладства. Рамазан бегал по каким-то закоулкам за упорными неплательщиками. В результате мы вернулись домой в полной темноте.

В дверях появился Бронек:

— Ты что же так поздно? Для тебя письмо есть там, наверху.

Большими шагами я пересек переднюю, взлетел по крутым ступеням наверх. Миновав улыбающегося Исмаила, схватил со стола белый конверт.

В письме сообщалось, что пятимесячные хлопоты наших жен о приезде в Афганистан увенчались наконец успехом. Другим достижением было проведение в жизнь плана, нерешительно предложенного нами и вопреки традициям реализованного местными должностными лицами: впервые женщинам и детям разрешалось пересечь советско-афганскую границу не по воздуху.

На афганском берегу Амударьи, приблизительно в двадцати километрах от Термеза — советского порта и железнодорожной станции, находится селение Патта-Гисар. Достаточно доехать от Айбака до Мазари-Шарифа, затем шестьдесят километров через пустыню, чтобы оказаться у реки в пограничном пункте.

В письме точно сообщалось, кто к нам приедет. Мы ждали наверняка жену Якубовского и мою с детьми, но ничего не знали о жене Сараты с сыном. После скоропостижной смерти отца она впала в глубокую депрессию, и у Бронека не было надежды на скорую встречу с близкими. Теперь оставалось ждать очередных известий из Москвы и Ташкента. Последнее должно послужить сигналом к нашему выезду на границу.

Во всем доме царило оживление. Конрад ходил большими шагами по комнате. Бронек проводил смотр кладовой.

Не менее взволнованы были солдаты и переводчики. Свет в их комнате горел до самого утра. О чем они говорили, я не знаю, но на следующий день во всем доме был идеальный порядок. В саду убран сор, выровнены дорожки. Если бы это было возможно, наши ревностные помощники, наверное, развесили бы даже персики на деревьях, о которых мы писали в письмах домой примерно так: «Тут же, под окнами, персиковые деревья, а на них фантастические плоды величиной с кулак — от желтых до темно-коричневых». За сохранение персиков я боролся упорно, но безрезультатно; они исчезали чудесным образом один за другим, хотя никто, Аллах тому свидетель, их не рвал.

Мы с Бронеком договорились при первой же возможности проехать в Пули-Хумри и привезти дополнительные чарпаи и матрацы. Предстояло также разделить квартиру. Впрочем, делить было особенно нечего, так как Сарата заранее согласился переехать в гостиницу.

После джайна жизнь наша во всех отношениях стала более беспокойной. Приехал с инспекцией мазарский мудир (это называлось «проведать своих специалистов») и сообщил, что через десять дней ожидается визит министра с целью окончательного выбора трассы через «Фисташковые горы».

С Исмаилом каждый третий вечер систематически случался какой-то странный припадок, и его приходилось отвозить в Пули-Хумри. Чтобы сократить свои ежедневные маршруты, мы решили освоить временный путь из Коталь-Санги до главного перевала нашей трассы номер один.

Самым трудным был первый километр. На «газике» нужно было въехать на скалистый уступ. Далее по отвесному откосу вела вправо ослиная тропа. В тех местах, где окала покрыта глинистой почвой, ширины тропы хватало для нашей машины. От нас требовалось лишь убрать большие камни, срыть кочки, выровнять крутизну спуска.

Значительно хуже дело обстояло там, где выступали из травы или нависали над дорогой выветрившиеся породы. Сантиметр за сантиметром прокладывали мы с помощью солдат колеи для колес. Руки инженеров, к немалому удивлению Раима, тоже рвались к кирке. В скалистых впадинах приходилось возводить временные каменные стены.

Каждый переезд через новый участок дороги был большим событием. Раим оказывался то под колесами, то за рулем. Проклинал все на свете, жаловался на судьбу, уверял, что работа идет впустую, ибо через эти скалы не проехать ни за что на свете. Однако стоило мне выразить желание заменить его на наиболее трудном участке, как он с отчаянием в глазах трогал с места машину — и проезжал.

Обрыв остался наконец позади, дальше все шло как по маслу. Где по высохшему руслу, где по овечьим тропам мы добирались до перевала. Этот первый пятикилометровый переезд продолжался десять часов. А через несколько дней Раим уже укладывался в двенадцать минут. Прошли добрых две недели, и даже осторожный Бронек отважился проехать над обрывом. Вновь созданную трассу мы назвали «дорогой Раима».

Однажды я производил измерения трудного участка около водоспуска. Неожиданно в скалах раздалось эхо выстрела. Я огляделся. Метрах в двухстах виднелись зеленая кепка и белые шаровары Раима.

— Иди сюда! — крикнул я.

Раим побежал ко мне. В руках у него была старинная одностволка. Приближаясь, он все больше замедлял шаг и наконец совсем остановился в нескольких метрах от меня. Ружье было у него за спиной.

— Что это у тебя, Раим? — спросил я.

Он все же решился показать свое оружие — выменял на часы.

— В кого ты стрелял?

— В зайца.

— И не попал? Ничего, бывает. Послушай, иди-ка ты охотиться в другое место. Человек-то побольше зайца — можешь и не промахнуться.

Раим сначала покраснел, потом задумался. Ушел не спеша. С тех пор я его больше не видел с ружьем в руках. Но тут началась целая история с Исмаилом.

Это случилось на следующий же день. Мы лежали вечером на чарпаях и пили чай. Вошли Саид и Раим. Они были явно чем-то встревожены.

— С Исмаилом плохо, инженер-саиб, — начал Райм.

Мы опустились вниз. Зыгмунт и Конрад склонились над неподвижно лежащим Исмаилом. Глаза его были полуприкрыты, дыхание затруднено, лоб в испарине. Посиневшие губы шевелились, как будто он хотел что-то сказать. На смуглом лице застыла печать страдания. Полный отчаяния взгляд молил о помощи.

Сомнений не было — Исмаила нужно немедленно доставить в Пули-Хумри, к доктору Хользингеру.

Мы соорудили постель в машине, под сиденья я предложил положить камни, чтобы осели рессоры и тряска была минимальной. Исмаила перенесли с величайшей осторожностью. Бронек накрыл его одеялом, поправил под головой подушку.

Теперь предстояло решить, кто из нас четверых поедет с больным в Пули-Хумри. Ведь через несколько дней должен был прибыть министр. Работать приходилось по шестнадцать часов в сутки, дома и на участке. Между двумя нашими группами шло нешуточное соревнование. В этой ситуации каждый ждал добровольного заявления со стороны противников. Проблему неожиданно решил Саид:

— Я поеду. У вас много работы.

— Прекрасно! Поезжайте. Мы сейчас же напишем доктору Хользингеру, — воскликнули все почти одновременно.

Через несколько минут Саид появился со своим дорожным саквояжем (у меня родилось потом подозрение, что он был уложен заранее). Письмо Хользингеру было готово.

В последний момент я вскочил на подножку:

— Осторожнее!

Раим утвердительно кивнул головой.

Мы вернулись домой через темный сад. Дело в этот вечер не ладилось. Я ошибался в расчетах, Бронек посадил огромную кляксу на почти законченный план.

Утром Раим с Саидом не вернулись. Это никого не удивило. На участок мы выехали на «газике» Абдуллы, а Зыгмунт и Конрад со всеми своими подручными — на грузовике.

Вечером, не увидев машины Раима на обычном месте, мы забеспокоились. Он не появился ни на следующий день, ни в пятницу. Нам оставалось произвести последние измерения и вычертить общий план. Время, остававшееся до приезда Кабир-хана, надо было использовать для того, чтобы представить результаты нашей работы в наиболее эффектном виде. Сводки, трафики, предварительные ометы, чертежи — все должно быть изготовлено в трех вариантах: на английском, немецком и дари. Без помощи Саида нам просто не обойтись.

Вечером наше беспокойство усилилось. Может, Исмаил уже перешел в лучший мир?

В субботу утром после завтрака я спустился с гониометром вниз. Первым, кто попался мне на глаза, был Исмаил. От неожиданности я даже отпрянул назад, как будто увидел призрак. Ничуть не смутившись, Исмаил широко улыбался.

— Салам алейкум, инженер-саиб!

— Исмаил! Жив-здоров! Что с тобой было?

— Ничего, все в порядке.

Лицо мое стало заливаться краской. Я повернулся и, ни слова ни говоря, вошел в комнату переводчиков. Раим снимал с себя какие-то на удивление грязные одежды. Саид рылся в своем узле. Остальные еще спали.

— Саид, выйди на минуту, — обратился я к нему.

Мы вышли в сад.

— Где вы были все это время?

— В Пули-Хумри, саиб.

— А почему сразу не вернулись?

— Исмаил был очень болен.

— Но ведь сейчас он здоров и весел.

— Ну вот мы и вернулись.

— Доктор Хользингер ответил на наше письмо?

— Нет.

— Но вы хотя бы вручили его?

— Нет. Тетка Исмаила…

— Понятно, тетка Исмаила живет в Пули-Хумри, ваша — в Баглане, а Раим любит охотиться.

— Инженер-саиб…

— «Инженер, инженер»… Идите к себе.

Я вспомнил, как носил камни в машину. Перед взором возникло лицо умирающего Исмаила, и я громко рассмеялся. В окне показалась голова Бронека:

— Что случилось?

— Иди поздоровайся с Исмаилом, он воскрес!

Я позвал Абдуллу и вышел на улицу.

Из-за глиняной стены доносились голоса. Нетрудно было представить себе улыбающегося Исмаила и возбужденного Саида. В наступление двинулись Зыгмунт и Конрад.

Румяный, как свежая булочка, повязанный толстым платкам Абдулла сел за руль. Около моста мы подхватили двух солдат. Нужно было произвести приблизительный обмер существовавшей дороги. Работа несложная. Мы останавливались на каждом повороте, я выходил из машины и при помощи гониометра с буссолью определял направление пути, фиксировал также показания счетчика и вносил поправки. Полученное таким образом представление о дороге с геодезической точки зрения было бесполезно, однако совершенно достаточно для общей характеристики положения дел.

Я старался по возможности точно определить пункты, где предполагаемые варианты трассы ответвлялись и вновь соединялись с дорогой. Так мы доехали до Пули-Хумри.

Когда на обратном пути, уже после захода солнца, Абдулла остановил машину перед чайханой Гуляма, в сторону Айбака отошел от нее большой, переполненный пассажирами «бурубахайр». Я не обратил на это особого внимания, так как очень устал. Мы заказали плов и чай.

Как обычно, к нам подсел Гулям. Меня несколько удивило, что он не произносил своего обычного «мистер» и вообще был какой-то вялый. Солдаты и Абдулла, обменявшись между собой несколькими фразами, молча ели.

Что-то тут было не так. Атмосфера беспокойства сгущалась. Быстро темнело.

Прощаясь с нами, Гулям дольше обычного задержал мою руку в своих огромных ладонях. Казалось, он хочет что-то сказать. Я сожалел, что со мной нет Раима. Серьезное выражение мальчишеского лица Абдуллы ни о чем не говорило. Солдаты тоже молчали.

Свет фар рассекал мрак и скользил по горной дороге. Мы упорно форсировали очередной подъем, еще более крутой, чем прежние. Вдруг прямо перед нами, в районе главного перевала, взвилась ракета. За ней — вторая, третья. На одной из вершин полыхнуло пламя.

— Что это? — спросил я с тревогой.

— Огонь, — коротко ответил Абдулла.

— Откуда?

— He знаю, — пожал он плечами.

Мы подъехали к перевалу. Ракеты вспыхивали где-то в километре от нас. А тут еще этот чертов траверс, за ним поворот налево и перевал. На самом высоком месте дороги стоял большой «Бурубахайр», вокруг него хлопотали люди. Высокий военный в мундире цвета хаки преградил нам путь. Абдулла затормозил. С двух сторон к машине подбежали солдаты с карабинами, заглянули в кузов, отдали честь. Подоспел и задержавший нас офицер.

— Что здесь происходит? — спросил я.

— Ничего, — ответил он с улыбкой и добавил: — Там, на грузовике, иностранец. Вы не могли бы подбросить его до Айбака?

— Разумеется. Где он?

Я просто представить себе не мог иностранца, путешествующего ночью на грузовой машине. Уж не из-за него ли эта атмосфера напряженности и недомолвок, огни ракет, солдаты на перевале? Что же все-таки происходит? Почему (задержан грузовик?

Ко мне подошел щуплый, среднего роста молодой человек с чемоданом в руках. Я предложил ему место на заднем сиденье с солдатами, попрощался с командиром патруля и поехал дальше.

По дороге я старался завязать разговор с незнакомцем. Не терпелось узнать, кто он, а спрашивать напрямик не хотелось. Мы говорили по-немецки. Вскоре выяснилось, что путешествует этот человек один, ему нужно попасть в Мазари-Шариф, Балх, Акчу, Меймене и другие северные города. Я быстро сообразил, что он не немец, хотя и говорит по-немецки. На американца он тоже не похож. Незаметно для себя мы перешли на дари. Правильные, законченные фразы, чистота произношения моего собеседника свидетельствовали о том, что он знает этот язык прекрасно.

Я попробовал говорить по-английски, и тут все выяснилось — я вез англичанина, мистера Эндрю Уилсона, очеркиста и этнографа.

Мы впервые принимали в Айбаке европейца. Я коротко изложил коллегам обстоятельства, в силу которых темноволосый молодой человек «завернул к нам на огонек». В ответ услышал рассказ о беспорядках в различных районах Афганистана, вызванных нововведениями. В Кандагаре как будто даже были пущены в ход танки. В некоторых городах объявлено чрезвычайное положение[21]. По Айбаку кружили полицейские патрули. Теперь мне стало понятно, почему нас остановили на перевале в «Фисташковых горах».

В честь гостя я зажарил яичницу и пожертвовал остатками «анарового денатурата». Анар — это плод граната. В несколько бутылок «московской» я добавил гранатовый сок с сахаром. Получилось нечто вполне приемлемое на вкус, но с характерным привкусом денатурата. Когда мы впервые пробовали приготовленную настойку, руки у нас слепка дрожали. Уилсон — о чудо! — выпил, что называется, не моргнув глазом.

На приеме присутствовали и переводчики. Мы рассказывали о своей работе, об окрестностях Айбака. Скалистый зев, забытая долина, Тахти-Рустам очень заинтересовали англичанина. Он решил непременно наведаться в эти места в ближайшем будущем.

Уилсон рассказывал нам о своих путешествиях по Афганистану. До этого он бывал здесь с женой, теперь ездит один. Живет постоянно в Лондоне. Пишет.

Во время беседы Саид не опускал глаз с нашего гостя. Неожиданно он подошел ко мне и сказал, что если англичанин будет ночевать в Айбаке, то ему следует отметиться в полиции. Пусть мистер даст свой паспорт, а он, Саид, все оформит и закажет номер в гостинице.

Я представил Саида Уилсону. Тот достал синюю книжечку с золочеными эмблемами Соединенного королевства и вручил ее нашему переводчику. Саид сразу же начал просматривать афганские визы. Через минуту он произнес дрожащим от волнения голосом:

— Но у этого господина нет разрешения на въезд в провинцию Мазари-Шариф!

Англичанин объяснил, что в Кабуле дело с разрешением затянулось и соответствующую отметку в паспорте он получит по прибытии на место.

Было уже поздно, мы встали из-за стола. Я решил отвезти гостя в гостиницу и узнать при случае, что там с его паспортом. Бронек выразил желание сопровождать нас.

Для начала я подъехал к комендатуре. Через минуту мы увидели Саида, появившегося в обществе офицера. Тот осветил электрическим фонариком лицо Уилсона.

— Вы не можете выехать из Айбака, пока все не выяснится. Паспорт останется у меня, — сказал он.

Уилсон не обнаружил ни малейшего удивления. Видимо, подобного рода приключения происходили с ним неоднократно. В гостинице мы пожелали друг другу доброй ночи.

На обратном пути Саид был очень оживлен.

— Это, наверное, английский шпион. Англичане всюду засылают своих шпионов. Вы слышали о беспорядках в Кандагаре? Англичане наверняка здесь замешаны. Как-то поймали одного человека в афганском мундире, а потом оказалось, что под мундиром-то — англичанин.

Раздеваясь, мы с Бронеком размышляли над предубежденным отношением Саида к англичанам. Да это было и понятно. Ведь Великобритания — государство, которое в XIX и в начале XX века угрожало независимости Афганистана. Три открытые войны (1838–1842, 1878–1880, 1919 годы), ряд военных интервенций, вся изощренность колониальной политики не в состоянии были вынудить вольнолюбивый народ к капитуляции. С тех пор здесь сохранились враждебность и недоверие ко всему английскому.

На следующий день с самого утра явился Уилсон. Лишенный возможности выехать из Айбака, он решил осмотреть Тахти-Рустам. Многозначительно подмигнув мне, Саид тут же предложил себя в качестве проводника.

После обеда мы с Уилсоном отправились в комендатуру, где ему вернули паспорт и выдали разрешение на дальнейшее путешествие. Все сомнения рассеялись, и Уилсону были принесены самые вежливые извинения.

В обществе англичанина мы провели еще один вечер. Саид исчез. Он появился лишь после отхода утреннего автобуса, с которым Уилсон уезжал в Мазари-Шариф.