На дорогах Афганистана

НЕТ ПЛОХОЙ ДОРОГИ…

Сентябрь был на походе. Наша четверка уже неделю занималась окончательным утверждением варианта выбранной мною и Бронеком трассы номер один.

Мы долго еще вспоминали о том, как министр приезжал к нам на участок. Оставив '«Волгу» на старой дороге, он подъехал к перевалу на лошади. Здесь достаточно уставший, уже немолодой человек охотно пересел в «газик», и Раим повез его над самым обрывом.

С того дня, как проект был утвержден, мы работали в двух направлениях: Вжеснёвский с Якубовским — в сторону Айбака, Бронек и я — в сторону Пули-Хумри. Над переходом через перевал должны были трудиться все вместе.

Этот день в принципе не отличался от других. Светило красноватое послеполуденное солнце. На вершине небольшого пригорка по другую сторону расщелины сидела лиса и внимательно наблюдала за нами своими желтыми глазами. Она не пропускала ни одного нашего приезда. Мы привыкли к ее неподвижному силуэту, который стал для нас частью пейзажа.

Вечером, повизгивая от радости, нас, как обычно, встречала в саду Чадра. Она крутилась под ногами и виляла своим пушистым хвостом. Это было, пожалуй, единственное, чему она научилась з. а шесть недель, проведенных в Айбаке.

С самого утра мне казалось, что сегодня что-то обязательно должно произойти, но день уже подходил к концу. Поужинав, мы улеглись на чарпаях. И вдруг в комнату вошел Конрад.

— Я получил телеграмму от жены из Ташкента. Твоя семья, Сташек, тоже там. Завтра едем на границу, — торжественно заявил он.

Итак, от Барбары и детей меня отделяет всего лишь несколько сотен километров и расстояние это все время сокращается.

Я посмотрел на Бронека. Он сидел на постели, опираясь локтями на колени, закрыв лицо руками.

— А что, пани Сарата не приехала? — опросил я у Конрада.

— Мне об этом ничего не известно. Жена в телеграмме о ней не упоминает.

— Спасибо, Конрад. Когда едем?

— В два часа дня. Спокойной ночи.

Бронек продолжал сидеть в той же позе.

— Бронек, собирайся. Едем вместе, — решительно предложил я.

— Зачем?

— Ну, хотя бы затем, чтобы встретить моих. А вдруг твои тоже приехали, каково им будет?

Бронек задумался. Лишь когда мы погасили свет и легли спать, он вздохнул и сказал отрывисто:

— Еду.

Наутро выяснилось, что в Ай'баке остаются только солдаты, да и то не все. У Зыгмунта было срочное дело к мудиру. Оба переводчика заявили, что они необходимы на границе в связи с оформлением паспортов. Бальта на своем «зиле» отправлялся за багажом, Абдулла вез Якубовского, Раиму и вовсе не приходило в голову, что мы можем обойтись без него. В последнюю минуту на грузовик вскочил Исмаил и еще двое наших помощников. Саиду пришлось пустить в ход все возможные аргументы, чтобы убедить их не ехать — дом не может остаться без надзора, да и надо приготовить его к приему женщин и детей.

В Мазари-Шариф мы прибыли к вечеру. Сильный ветер нес тучи песчаной пыли. Красно-коричневое солнце скрывалось за «Голубой мечетью».

Мудир принял нас очень сердечно. Ехать ночью через пустыню он считал бессмысленным. Если мы явимся в Патта-Гиссар завтра вечером, и то это окажется слишком рано.

— Но ведь жены и дети будут ждать нас там! Они останутся одни ночью, в пустыне.

Мудир опустил голову, стараясь скрыть улыбку из уважения к гостям.

— Прошу вас, поверьте моему опыту, отложите поездку под мою личную ответственность.

Все мы знали, что на мудира вполне можно положиться. Нам отвели отдельную комнату. Но куда девать время, которое тянулось невыносимо долго? Решили пойти в кино.

Ночь стояла ветреная и холодная. У авторемонтной мастерской Раим возбужденно разговаривал с бородатым мастером. При свете бензиновой лампы его жестикуляция проецировалась на белой стене дома. Раим бил себя в грудь, простирал руки вверх — видно было, что он пытается в чем-то убедить собеседника. В ответ мастер беспомощно разводил руками. Я подошел ближе. Увидев меня, Раим потянул бородача в мою сторону. Взволнованный шофер жаловался, что не может достать цепи. Как ехать через пустыню? Раим был в полном отчаянии.

Я прибавил шагу, чтобы догнать своих. В большом, слабо освещенном кинозале собралась мазарская «золотая» молодежь. Юноши расположились небольшими группами вокруг деревянных досок с отверстиями. Игра несколько напоминала наш бильярд. Кий заменяет здесь деревянный диск, приводимый в движение щелчком. Некоторое время я наблюдал. Потом мне разрешили даже сделать несколько таких щелчков.

На балкон провожал нас сам директор кинотеатра. Я пытался узнать, какой все же будет фильм, но директор только пожимал плечами и повторял неизменное «cinema». Как выяснилось, ничего другого он и не мог оказать. То, что нам удалось увидеть в промежутках между многочисленными и неожиданными перерывами, было симбиозом двух или даже трех индийских фильмов. Отдельные фрагменты демонстрировались в абсолютно произвольной последовательности. Зрителей это не удивляло, никто из них и не пытался разобраться в содержании. Люди на экране двигались, можно было смотреть на красивых индийских девушек — и это было самое главное.

После одного из очередных перерывов мы почувствовали, что наша жажда культурных развлечений утолена, и с легкой душой покинули кинотеатр.

На следующий день, после завтрака у мудира, мы втроем — Конрад, Бронек и я — сели в «газик» Абдуллы. Все прочие с Зыгмунтом во главе должны были дожидаться в Мазари-Шарифе.

Дорога до Патта-Гиссара не принадлежала к разряду лучших в Афганистане. Правда, первые пятнадцать — двадцать километров не сулили тех трудностей, о которых нас предупреждали. Равнинная местность, изредка дома из глины. Дальше — пустыня. Необозримое серое пространство.

Мы добрались до первой огромной песчаной дюны, преграждающей дорогу. Чтобы обогнуть ее, надо было свернуть в пустыню. Машина, выбрасывая из-под колес тучи черного песка, метр за метром продвигалась вперед и наконец выехала на дорогу. Еще не раз нам приходилось съезжать на песок. «Газик» проваливался по самые оси. Даже незначительное увеличение скорости или непроизвольное торможение приводили к тому, что машина зарывалась в песок и мы кропотливо откапывали ее с огромной затратой сил.

— Раз, два — взяли! Вперед! — кричали мы друг другу.

То и дело надо было давать мотору остыть, вода в радиаторе закипала. Во время одной из таких вынужденных передышек мы наблюдали за проходившим мимо караваном, который сопровождал старый проводник верхом на осле. На указательном пальце вытянутой правой руки старика была подвешена бутылка с водой. Едва не достающие до земли ноги раскачивались в такт мелким шагам осла. Это монотонное движение амортизировало тряску и одновременно подгоняло вислоухого. Следом шли верблюды. Первый был соединен веревкой с войлочным седлом осла, каждый последующий — привязан к хвосту предыдущего. Этот «поезд» насчитывал восемь длинноногих животных. Они двигались медленно, высоко над землей мерно покачивались тюки с хлопком. Между Мазари-Шарифом и Патта-Гиссаром постоянно курсирует несколько тысяч верблюдов. До сих пор еще не изобретено более надежного и дешевого способа перевозок через пустыни.

Вконец измученные возней с машиной в зыбучих вязких песках, мы порой готовы были бросить ее и пересесть на верблюдов.

Около четырех часов на горизонте появилась зелено-коричневая полоса. Вскоре уже можно было различить глиняные домики, а за ними блестящую ленту Амударьи. Мы подъехали к афганскому пограничному посту, где нас приветствовал загоревший до черноты поручик. Железная дисциплина, которую он поддерживал среди подчиненных, серый мундир с выгоревшими малиновыми лацканами, тихое запустение маленького поселения — все это словно сошло со страниц романа Г. Сенкевича «Станицы».

Наши семьи еще не прибыли. Мы попросили соединить нас с Термезом. Пусть жены и дети выезжают немедленно! Всех охватило старательно подавлявшееся до сих пор возбуждение. От встречи нас отделяли теперь всего лишь часы, а может быть, и того меньше.

Комендант отнесся к нам очень внимательно. По всему было видно, что он расценивает происходящее как нечто необычное, как небывалое событие в истории своей пограничной службы. Подробно спрашивал, сколько детей, сколько женщин. Удивленно покачивал головой и наконец сказал:

— Прошу вас, располагайтесь, а я распоряжусь, чтобы подняли байрак.

— Как это — подняли байрак? — взволновался Конрад. — Зачем нам какой-то байрак? Достаточно позвонить.

Байраком оказалась выкрашенная в черные, зеленые и красные полосы балка. Поднятием ее вызывали советского коменданта пограничного поста.

— Телефона на границе нет. Это было бы нарушением правил. Разве у вас на границах существует телефонная связь между государственными постами? — опросил удивленный нашей реакцией комендант.

Мы замолкли — никто из нас ничего об этом не знал.

— Ну, хорошо, а сколько времени понадобится после поднятия байрака, чтобы кто-либо явился с той стороны?

— Дня через два-три, но бывает, что и на следующий день приезжают.

— Что? Два-три дня? Вы шутите!

Комендант поста недоумевал. Отчего это инженеры так нервничают и удивляются самым обычным вещам? Он терпеливо объяснял нам, что вовсе не шутит. Отчаявшись, мы направились к протекающей в нескольких десятках шагов реке.

У Термеза Амударья почти в километр шириной, воды ее текут неторопливо, покатые берега поросли зеленой травой. Насколько хватает глаз — никаких деревьев, о лесах и говорить не приходится. Огромная прямая, безлюдная водная артерия. Ни вниз, ни вверх по реке взор не встречает никаких препятствий до самых линий соприкосновения коричневой воды с краснотой запада или мглистыми сумерками востока. В нескольких километрах на восток — Термез, а там — наши надежды.

— Как будто что-то плывет сюда, — вдруг забеспокоился Бронек.

Почти одновременно с первыми звуками мотора раздался сзади хрипловатый голос коменданта:

— Сегодня они быстро.

Из подошедшей моторки на берег вышли два советских офицера. Светлый блондин был комендантом пограничного поста; смуглый брюнет, с ярко выраженными восточными чертами лица, выполнял функции переводчика. В превосходно пригнанных мундирах, свежевыбритые, стройные, оба они выглядели рядом с нашим пропыленным достопочтенным комендантом как прибывшие из столицы штабные офицеры.

После того как коменданты обменялись несколькими фразами, симпатичный блондин обратился непосредственно к нам. Коротко, но весьма приветливо он уведомил нас, что наши жены и дети уже в Термезе. Так они совсем близко! Через час, может, через два, Как сильно сжимается сердце!..

— Сколько жен? Сколько ребенков? — волнуясь, спросил Бронек на ломаном русском языке.

— Трое женщин, трое детей. Одна девочка и два мальчика.

Я обхватил Бронека за шею:

— Ну что, простофиля! Хорош бы ты был, если б не поехал!

Бронек не ответил ни слова. Он освободился из моих объятий и медленно отошел в сторону.

Мы с Конрадом приступили к настоящему штурму: не успев выслушать ответ на один вопрос, уже задавали следующий.

— Вы прямо как ваши жены. Всё сразу. Ну и хлопот же было с ними! Одна села с детьми в моторку и объявила, что едет с нами. Ни за что не хотела выйти из лодки. Так и пришлось мне пересесть в другую.

«Васька!» — решил я.

— Когда же все-таки они приедут? — деловито опросил Конрад.

— Завтра. Сегодня уже поздно и темно. В темноте нельзя находиться в пограничных водах.

Ничего не поделаешь. Разумеется, мы послали горы приветов и долго махали руками, прощаясь с отплывающими советскими пограничниками.

Не спеша, улыбаясь своим мыслям, мы направились вслед за комендантом в его квартиру, которая оказалась обычной землянкой, два с половиной метра шириной, четыре — длиной и немногим более полутора — высотой.

На полу лежал сильно потрепанный, выцветший ковер. Курительная трубка — чилим, свернутые рулоном постели, несколько художественно выписанных изречений из Корана в рамках на стене, в углу кувшин с тазиком — вот, пожалуй, и весь инвентарь этой квартиры. На улице еще не угасла вечерняя заря, а здесь было уже совсем темно. Остатки дневного света не могли пробиться сквозь маленькие, закопченные, расположенные под самым потолком окна. Сидящий на корточках солдат разжигал керосиновую лампу. По примеру хозяина мы сняли башмаки.

Мы очень устали и нуждались в отдыхе. Старый офицер почувствовал это. Он сел в стороне на ковер, взял трубку, затянулся, опустив веки. На улице между тем творилось нечто странное. Завыванию ветра вторили удары песка в оконные рамы. Дверь неожиданно отворилась, в землянку вошли Абдулла и какой-то солдат, согнувшись, с большим свертком в руках. Порывы ветра мешали закрыть дверь. В свертке оказалась жестяная миска с пловом.

Комендант отложил трубку.

— Надвигается ветер, — тихо сказал он.

— Как это — надвигается? Да он уже воет, как шайтан!

На обветренном, изборожденном морщинами лице появилось подобие улыбки.

— Только надвигается, — настойчиво повторил комендант. — Прошу! — Он указал рукой на горку желтого риса.

Конрад словно пробудился ото сна. Видно было, что ни окружающая обстановка, ни перспектива скудного ужина не кажутся ему слишком привлекательными.

— Может, здесь есть какая-нибудь гостиница или хотя бы чайхана? — спросил он.

Комендант, видимо поняв смысл вопроса, бросил на Конрада быстрый взгляд. Косматые брови надвинулись на самые глаза, в уголках рта появились две новые складни.

— Гостиницы здесь нет, ресторана тоже нет. Прошу! — сказал он сухо и несколько иронично. Приглашение прозвучало как приказ.

Нам стало не по себе. Я попытался было объяснить, что не хотим причинять ему лишние хлопоты, но ничто не помогало. Мрачное выражение не сходило с обожженного солнцем лица. Только когда мы упомянули о волнении, связанном с приездом' жен, комендант несколько успокоился.

Сидевший в стороне Абдулла лишь после специально обращенного к нему: «Прошу!» — придвинулся к жестяной миске. Когда старшие по чину уже ели, получил разрешение присоединиться к трапезе и ординарец. Я не раз слышал, что прислуга в Афганистане пользуется одинаковыми правами с хозяевами, однако мне впервые пришлось увидеть офицера, беседующего с ординарцем в присутствии гостей. Очередность приглашения должна была означать при этом четкое соблюдение иерархии, а также уважение, оказанное гостю в соответствии с его рангом.

Этикету в Афганистане вообще придается очень большое значение. Европейцы порой не замечают различных тонкостей в порядке приглашения, рассаживания гостей, в способах приветствия и расстановки яств. А между тем все это имеет свой смысл.

Однажды я был свидетелем, как на обеде в честь министра одному из директоров и сидящим рядом с ним служащим было предложено передвинуться, чтобы освободить место «влиятельному» сановнику.

Есть рассыпчатый рис тремя пальцами, — казалось бы, чего проще? Однако разваренные зерна выпадали из руки по пути ко рту, и на финише не оставалось ничего другого, как просто облизать пальцы. Хозяин, видимо, заметил наши муки и, улыбнувшись, приказал ординарцу принести ложки для неловких гостей.

За чаем начался разговор, а вернее, расспросы старого офицера. Родом он был из Кабула. Там начал свою карьеру, там имел семью, друзей. На границе служил уже семь или восемь лет. Это своего рода дисциплинарное взыскание. Наши попытки выяснить причины так и не увенчались успехом. Кто-то из нас спросил прямо, без обиняков. Комендант сразу замолчал, пристально вглядываясь в темный угол. Мы также замолчали, боясь допустить новую бестактность.

Ветер усиливался. Песок бросало в оконные рамы. Комендант поднял голову. Мысли его были где-то далеко. Наконец он поднялся и отдал распоряжение готовиться ко сну. Я заснул сразу же, как только принял горизонтальное положение.

Утром, открыв глаза, я увидел в землянке только смуглого, раскосого солдата. Он с улыбкой приветствовал меня. От неге я узнал, что все уже у реки, ждут своих ханум. Но ханум сегодня не приедут, потому что ветер ужасный.

И действительно, на улице бушевала буря. Какое-то мгновение я сражался с дверями, которые буквально вырывались из рук. Было холодно и мрачно. Движущиеся тучи пыли ограничивали видимость. По лицу и рукам били мелкие песчинки. Коричневая Амударья покрылась крупной рябью, она казалась разгневанной и грозной. Серо-белые пенистые гребни гнались друг за другом и с яростью разбивались о берег. На их фоне я увидел две маленькие согнутые фигурки. Это Конрад и Бронек пристально всматривались в восточную линию горизонта.

Часы ожидания казались бесконечными. Напрасно комендант уговаривал нас вернуться в землянку, уверяя, что дозорные немедленно дадут знать, как только покажется моторка, — мы никому не собирались уступать свой пост.

Наши друзья только покачивали головами: взрослые люди, инженеры, с министром на дружеской ноге, а ведут себя как дети, — никакого достоинства. Сочувствуя нам от всей души, Абдулла или кто-либо из солдат приносили чай с кукурузными лепешками.

Близился вечер. Продрогшие, отчаявшиеся, покрытые с ног до головы пылью, мы уже собирались уйти в землянку, как вдруг вопреки законам дня и ночи вокруг начало светлеть и ветер утих. Через завесу пыли стал виден огромный диск заходящего солнца. Далеко на воде обозначилась темная точка, потом вторая, третья. Сердце забилось сильнее. Появился комендант и своим кратким: «Прибывают!» — окончательно рассеял наши сомнения.

Первой плыла большая серебристая моторка с красным флагом. Уже можно было различить силуэты людей, сгрудившихся у борта. Почему они плывут так Медленно?.. Да это… Барбара, Ягуоя, Гжесек! Каждый видит только своих. Машут руками… Улыбаются… Может быть, дети и не узнают своего бородатого отца, но все же улыбаются…

И вот лодка пристает, на берег выскакивает матрос. Я хватаю на руки сына, прижимаю к себе дочь, целую жену. Мы все вместе, и я могу обнять их… Они здесь!.. Смех, слезы…

— Ну идите же, идите! Наконец-то!..

Барбара, как всегда, в любых обстоятельствах трезво смотрит на вещи:

— Да, да, а багаж?

И все сразу становится на свои места.

Я начинаю видеть и других людей кроме своей семьи. Комендант с Абдуллой деликатно отвернулись, не смотрят в нашу сторону.

Светловолосый советский капитан, с которым мы вчера познакомились, стоит на берегу. Он тоже взволнован. Подходят остальные моторки, с вещами. Начинается выгрузка. Как по команде, все три женщины бросаются туда, где плечистые, ясноглазые советские моряки подают смуглым афганским солдатам чемоданы, баулы, сумки, свертки, рулоны.

Я держу за руку своего трехлетнего сына и чувствую горячие объятия маленьких, худеньких ручек Ягу-си. Мне хорошо. Я счастлив.

Гжесь отстраняет свое личико от моей бороды:

— Тата, какой ты чойный!

Дочка ничего не говорит, только прижимается еще сильнее. В восемь лет дети особенно впечатлительны.

Наступает момент прощания с советскими пограничниками.

— Вы даже не представляете, как много для нас сделали! Вы такие милые, так старались помочь нам, — говорят женщины, перебивая друг друга.

Последние рукопожатия, последние улыбки. Моторка отходит от берега.

— Спасибо! До свидания!

Офицер и матросы отдают честь. Мы машем руками. Как хорош мир, когда люди доброжелательны и благодарны друг другу!

Мы представляем свои семьи коменданту. Он вновь серьезен, суров, сосредоточен.

О том, чтобы уехать всем на одном «газике», не может быть и речи. Якубовские решают ехать немедленно. Завтра утром Абдулла вернется за остальными. С детьми ночью добираться через пустыню слишком рискованно. Барбара с беспокойством следит за солдатами, переносящими вещи. Я уверяю ее, что не пропадет ни одной шпильки.

— Ну хорошо. Идем в гостиницу!

«В гостиницу. Ничего себе!»

— Конечно, идем.

Когда мы подошли к землянке коменданта, Барбара удивленно спросила:

— Мы будем ночевать здесь?

— Да, дорогая, это местный «Бристоль».

Старый офицер отдал нам свою квартиру в безраздельное пользование. Не прерывая ни на минуту рассказов о варшавских новостях и дорожных происшествиях, женщины распаковывали вещи, приготовляли одну постель на всех. Белоснежные простыни, наволочки, пуховые подушки[22] — все это казалось мне почти экзотикой. Стук в дверь оборвал на мгновение веселый шум. Появился комендант, а за ним солдат с блюдом риса, из которого торчали куриные ножки. Мы хорошо знали, что это был один из немногочисленных экземпляров домашней птицы в селении. Бронек и я повскакали с мест, чтобы поблагодарить за превосходный ужин. Наше волнение возросло еще больше оттого, что суровый хозяин всячески старался не придавать значения всей этой церемонии.

Барбара подозрительно посмотрела на принесенное яство. Видимо, ни шафранно-желтый рис, ни торчащие из него ножки курицы не вызвали ее доверия, ибо она начала поспешно вынимать какие-то консервы. Я вынужден был немедленно пресечь ее действия, пока комендант не сообразил, в чем дело:

— Спрячь немедленно свои банки! Ты смертельно обидишь человека. Он делит с нами все, что имеет. Мы его гости.

Женщины мгновенно все поняли.

Блюдо было торжественно поставлено на разостланную простыню, вокруг появились извлеченные из баулов тарелки, ложки, вилки, какие-то цветные салфетки. Я усадил хозяина на почетное место. На этот раз ординарец не присоединился к трапезе. Сесть ужинать вместе с женщинами, да еще женами иностранных инженеров, было бы непростительной фамильярностью. В ответ на приглашение он указал жестом на кипящий самовар, как бы давая понять, что его место там.

Мы ели изысканно — ложками с тарелок, но я все же не мог избежать искушения продемонстрировать местный стиль. Дети с недоумением следили за моими пальцами, погружающимися в жирный рис.

Сразу после чая комендант простился с нами, пожелав спокойной ночи. Ординарец вышел следом за ним.

Через полчаса я погасил лампу и ощутил ласковое прикосновение щеки Барбары. Мы опять вместе. Все остальное не имеет значения.

Утром, выйдя из землянки, я столкнулся с Раимом. Обрадовался и удивился одновременно:

— Раим, как ты приехал?

— На машине, саиб.

— Раздобыл цепи?

— Цепи есть, ружья нет, — ответил он.

Известие взволновало меня. Парень отдал ружье, выменянное на часы, чтобы приехать в Патта-Гисар за моей семьей. Я не знал, как и благодарить его. В результате ограничился обычным пожатием руки и традиционным «ташаккор»[23].

Из землянки вышли жена и дети.

— А это Ягуся-джан и Гжесь-джан, — сказал я Раиму.

— Хороший парнишка, красивая дочка! — с восторгом произнес он.

Раим взял Гжеся на руки и все вздыхал от счастья. По ходу дела мне хотелось бы пояснить значение слова «джан». Дословно это «милый», «дорогой». Прибавляется, как правило, к именам детей и людей молодых, независимо от их пола. По отношению к взрослым это форма приятельского обращения, что-то вроде «друг». Употребляется всегда вместе с именем. Если в ответ на ваше приветствие вы также услышите «джан», это значит, что вас воспринимают как равного себе по общественному положению. В такой форме никогда не обратится ни к кому, например, служанка, которую могут назвать «джан» в доказательство доверия и отношения к ней как к члену семьи.

Я представил Раима-джан Барбаре. Она, улыбнувшись, протянула ему руку. Нужно было видеть реакцию Раима! Он опустил глаза и вспыхнул, как девица. Потом, глядя куда-то в сторону, дотронулся кончиками пальцев до протянутой руки. Выражение лица его при этом было такое смущенное, что я не выдержал и фыркнул.

Мне припомнилось, как мы проезжали через Ташкурган и Саид, указав на один из домов, сказал, что в нем живет невеста Раима. Разумеется, это было не совсем так, ибо Раим, по-моему, жениться не собирался. Но что-то, видимо, было, потому что при словах Саида парень покраснел и стушевался, как теперь, при встрече с Барбарой. Может, он тогда увидел какую-нибудь девушку в саду или разговаривал с отцом, у которого дочь на выданье, — не знаю. Однако про себя я отметил, что молодые люди здесь очень чувствительны в делах сердечных. Само же понятие «сердечное дело» включает в себя решительно Bice, что связано с прекрасным полом.

В нескольких словах я рассказал Барбаре историю с цепями. Она была взволнована и пригласила Раима позавтракать с нами. Я стал искать коменданта, но тот словно сквозь землю провалился. Дети хотели есть, и ждать дольше не имело смысла. Поданный на белой скатерти-простыне завтрак: ветчина, рыбные и мясные консервы, масло, настоящий хлеб, всевозможные сухарики и хлебцы к чаю — все то, что женщины привезли с собой, — нам удавалось пробовать лишь изредка, когда случалось бывать в Кабуле.

Раим присел у одного из углов и с подозрением присматривался ко всему происходящему. Дети в свою очередь с любопытством разглядывали его. С момента высадки на берегу им все казалось удивительным и таинственным. Этот молодой человек, например, напоминающий чертами лица кого-то из Варшавы, сидит в доме, за завтраком в меховой шапке. На нем пиджак, а снизу как будто подштанники. Разве так ходят в гости? Ягуся не выдержала и спросила, почему он так странно одет и отчего не снимает бараньей шапки. Я не успел ответить на ее вопрос, ибо как раз в этот момент произошел весьма комичный инцидент. Женщины в доказательство своей признательности (история с ружьем была уже всем известна) усиленно накладывали на тарелку Раима охотничьи сосиски, сухую колбасу, ветчину из специально открытой по торжественному случаю банки, всевозможные деликатесы, которыми они так гордились. Раим откинулся назад, выражение лица у него было странное. Гостеприимные хозяйки расценили его поведение как проявление скромности и настойчиво уговаривали его отведать то или иное блюдо. Бедняга же отодвигался все дальше и дальше, наконец он спросил:

— Это свинина, инженер-саиб?

Я утвердительно кивнул головой.

Раима передернуло. Он мгновенно отскочил в сторону. Когда после моих разъяснений с его тарелки была убрана ветчина, он опять присел к «столу», не желая обидеть нас. Мне так и не удалось упросить его попробовать селедочное филе, хоть я и уверял, что это не свинина. Видимо, у Раима совсем пропал аппетит. В результате он с трудом съел кусочек хлеба, немного вяленой рыбы и выпил чаю. И сразу ушел, объявив, что надо приготовить машину к дороге. Выглянув из окна, я увидел, как он выплевывает что-то за углом дома.

Запрет употреблять в пищу свинину превратился у большинства мусульман в своего рода манию. Они так же ненавидят свинину, как мы, скажем, собачье и кошачье мясо.

Несколько месяцев спустя я наблюдал в Кабуле, как наш служитель Махмуд взял тряпкой со стола кухонный нож, которым жена резала колбасу. Он кипятил нож, чистил его песком и наконец закопал на пару дней в землю. Закопал и тряпки — ту, которой брал нож, и ту, которой в течение доброго часа чистил суповую кастрюлю.

Запрет есть свинину, безусловно рациональный в условиях жаркого климата, подкреплялся многочисленными легендами, часть которых была возведена в ранг религиозных верований. Мне самому приходилось слышать о злых людях, которые в наказание за земные грехи оказывались после смерти в тушах свиней. Достаточно поверить этому, чтобы до конца своих дней с отвращением относиться к ветчине, колбасам и отбивным котлетам. Немногочисленная, считающая себя прогрессивной группа кабульской молодежи, напротив, гордится тем, что употребляет свинину, как, впрочем, и алкоголь, хотя и то и другое запрещено законом.

В этот день мы доехали только до Мазари-Шарифа.

Мудир оказал нашим женам буквально королевские почести. Умилялся, глядя на детей. Губернатор также выразил желание увидеть героических ханум, которые добирались к своим мужьям по суше и по воде, через горы, реки и пустыни, несмотря на все предостережения мудрых людей.

Все эти церемонии отняли у нас два дня.

Наконец мы добрались до Айбака. Наша обычно пустынная улица была полна мужчин. Давно они сидели здесь или хорошо поставленная служба информации известила их о времени нашего прибытия, не знаю.

Наверняка каждый из них сказал бы, что очутился тут случайно, ибо кому интересны чужие женщины, даже если они, как гласит молва, не носят чадры?

Пока мы прошли пять метров от машины до двери в глиняной стене, на улице разыгрался целый спектакль. Все эти «случайные» прохожие старались не смотреть на нас. Разве что кто-нибудь бросит мимолетный взгляд. Лишь маленькие черноглазые дети с разинутыми ртами обступают нас тесным кольцом. Но они заинтересованы в основном Янусей, Гжесем и Збышеком. Наверное, думают: «Какие они бледные и как странно одеты!»

В саду нас встретили солдаты и Чадра. Ягуся сразу занялась собакой и уже ни на что больше не обращала внимания. С радостью и даже гордостью ввел я свою семью в небольшую двухкомнатную квартиру. За окнами темнели силуэты гор.

— Как здесь красиво! — прошептала Ягуся.

Так мы вступили в новый этап нашей жизни.