На дорогах Афганистана

ЗИМА

Зима наступила как-то сразу с ночными заморозками, сильными ветрами, снежными бурями. Железная печурка пожирала все больше абрикосового дерева, самого дешевого топлива в Афганистане. В задымленной квартире, без света и воды, жить с двумя маленькими детыми становилось все тяжелее. Наш переезд в Баглан откладывался. Вжеснёвский беспомощно разводил руками.

В беседе по телефону с мудиром я получил разрешение переехать в Баглан. Никто, однако, не хотел мне верить. Саид снова позвонил в Мазари-Шариф и объявил, что мудир не дает согласия на наш выезд, ибо это другая провинция, другой полицейский пост, и что, наконец, он, Саид, на котором лежит ответственность за наше здоровье и жизнь, не допустит этого. Лишь мой повторный разговор с мудиром и передача тут же, на месте, телефонной трубки Саиду решили исход дела.

Бальта получил приказ перевезти сначала меня, а потом Бронека в Баглан. Накануне мы погрузили на машину наш скромный багаж, оставив лишь постели на ночь. А утром пошел снег. Крупные, медленно кружащиеся в воздухе хлопья снизили видимость. Бальта неодобрительно покачивал головой, но я все же решил ехать, опасаясь, как бы не поступили новые, противоречащие прежним, инструкции. Нас провожали все обитатели дома. Одни более, другие менее сердечно. Особенно озабочен был Раим.

— Инженер-саиб, — то и дело повторял он, — этот снег от дьявола. Очень нехороший. Не надо ехать сегодня.

— Нет, мы поедем, — упрямо отвечал я.

— Саиб, — просил Раим, — ханум, дети, подумайте. Не надо сегодня.

— Нет! — повторял я тем решительнее, чем большее беспокойство охватывало меня.

Стиснутые в шоферской кабине, как сельди в бочке, мы долго еще махали руками. Сзади, из-под вороха всевозможных покрышек, раздалось «Бурубахайр!» Рамазана, и (молчаливый, как всегда, Бальта включил мотор. Машина тронулась.

Исчезли из виду последние дома и деревья. (Кругом — снежная мгла. Едва заметная, видимо недавно проложенная, колея указывала направление движения. Склонившийся над рулем, напряженно всматривающийся вперед Бальта с нахмуренными «бровями и почти прижатым к стеклу лбом казался мне совсем другим человеком. Не тем спокойным и уверенным в себе, которого я знал прежде. Время от времени он отстранялся от стекла, протирал глаза и тут же принимал прежнее положение.

После сорока пяти минут мучительной езды в молочно-белой пустоте перед нами замаячил темный силуэт большого грузовика, по следу которого мы до сих пор ехали. Здесь примерно начинался длительный подъем к перевалу — воротам «Фисташковых гор».

Все вокруг, кроме падающих снежных хлопьев, казалось неподвижным. Лег туман. Скорость наша снизилась до нескольких километров в час. Еще некоторое время мы двигались за едва различимым грузовиком. Потом Бальта остановил машину и выжидающе посмотрел на меня.

— Ехать дальше? — коротко спросил он.

Я окинул взором своих спутников; обычно весьма разговорчивая жена, инициатор этого безумного предприятия, сидела теперь тихо. И хотя она не отдавала себе полного отчета в том риске, который сулит езда по горам в таких условиях, было видно, что плотно окутавшая нас белая мгла потрясла ее. Гжесь дремал на коленях у матери, несмотря на пронизывающий холод и сырость. Януся прижалась лицом к моей кожаной куртке. Я полностью утратил самообладание, осталось лишь немного упрямства.

— Вам решать, Бальта, — ответил я. — Если можно — едем, нет — давайте вернемся.

Мы поехали дальше. Вскоре перед нами возник силуэт стоящего впереди грузовика. Подъем становился все круче. Бальта остановил машину, вылез из кабины и побежал к грузовику. Вернувшись, спросил отрывисто:

— Ночуем здесь или возвращаемся?

Меня как громом поразило. Хотел было опросить, что произошло, но Бальта нетерпеливо повторил свой вопрос.

— Возвращаемся, — сказал я, почувствовав, что решать надо немедленно.

Мы развернулись на дороге, которая неизвестно где начиналась и кончалась. Все мужчины — я, Исмаил и Рамазан — помогали шоферу.

Вымокшие по пояс в снегу придорожных канав, подгоняемые окриками Бальты, мы вскочили в кузов. Уже на ходу я пересел в кабину. Успокоив испуганных детей и жену, заговорил с Бальтой.

Стало ясно, что даже самое незначительное промедление отрезало бы всякую возможность вернуться назад. Снег тут же засыпал следы. Вскоре мы выехали из тумана. Видимость улучшилась, стало светлее. Постепенно возвращалось ощущение безопасности, но вместе с тем и угнетенности от сознания понесенного поражения. Суровая природа Афганистана преподала нам еще один урок. Я спросил Вальду о грузовике, оставшемся у перевала. Почему он не возвращается?

— Забуксовал, — ответил шофер.

Наше возвращение вызвало сенсацию.

Раим схватил на руки Гжеся и, ни на кого не глядя, побежал с ним к дому. Мы вернулись в критический для себя момент — дети совершенно продрогли, взрослые, не исключая Бальты, посипели от холода. Из-под покрытого толстым слоем снега брезента вылезли Исмаил и Рамазан. Исмаил, как солдат, был обут в башмаки, а у бедного килинара надеты лишь сандалии на босу ногу. Меня Поразил вид человека, ступающего по снегу почти босиком. Между тем здесь ходили так не только молодые люди, но и древние старики. Они не отрицали, что им холодно, однако не настолько, чтобы начать кашлять, чихать или шмыгать носом. Вещь вполне обычная. «Летом жарко, зимой холодно. Так уж устроен мир».

Милейшая пани Якубовская сразу забрала нас к себе, напоила горячим бульоном и усадила возле железной печурки. Вместе с теплом пришла вера в лучшее (будущее. Узнав о нашем возвращении (механизм распространения информации в городке без телефонов всегда оставался для меня загадкой), прибежали из гостиницы Бронек с женой. Попивая гранатовую наливку, принесенную предусмотрительным Бронеком, мы еще раз повторили рассказ о своих злоключениях.

На следующий день снег перестал, но проезд через горы все еще был закрыт. Перед каждой чайханой стояло в ожидании несколько машин. Наши водители беспрестанно собирались в местных ресторанчиках в небольшие группы, постоянно пополняя свою информацию.

На третий день с самого утра светило солнце. На небе — ни облачка. Ослепительный блеск резал глаза. Около полудня на дороге появились первые верные пятна. Рамазан известил, что машины тронулись в путь. Мы стали лихорадочно паковать вещи. Едва они были погружены на машину, как явился Бальта. На этот раз все шло как по маслу, и путешествие среди заснеженных, блестящих на солнце гор можно было смело назвать развлечением.

Когда солнце превратилось в огромный красный, подвешенный над линией горизонта шар, наша машина остановилась перед гостиницей в Баглане. А через мгновение нас уже обнимали счастливые, взволнованные Гумели.

Мое вторичное пребывание в Баглане началось с неприятностей с полицией. Ко мне приходили несколько раз, расспрашивали с пристрастием, почему я уехал из Айбака, что собираюсь делать и как могло получиться, что со мной нет переводчика. В конце концов мне предложили обратиться в комендатуру полиции в Новом Баглане.

Бронек вce не приезжал. По телефону он сообщил мне о каких-то новых осложнениях.

Я оказался менее приспособленным к местным климатическим условиям, чем худые смуглые местные жители, — во время переезда схватил сильную ангину.

Квартира, которая перешла ко мне от директора сахарного завода, состояла из одной огромной комнаты. Она служила кухней, спальней и гостиной для нас четверых.

Близилось рождество. Надо было устроить что-то для детей.

Из Пули-Хумри я привез мешок апельсинов. Барбара испекла у Гумелей пирог. Исмаил купил на базаре рыбы. Оставалась лишь одна забота — елка.

В саду гостиницы росло несколько азиатских сосенок. Одну из них можно было бы выкопать, пересадить во что-нибудь, а потом вернуть на прежнее (место. Но требовалось разрешение директора гостиницы. С тем, которого я знал по первому пребыванию в Баглане, можно было бы договориться, но теперь здесь был новый директор, о котором ходили самые удивительные, почти неправдоподобные слухи. Не будем, однако, забегать вперед. Одно не подлежало сомнению: ради елки я готов был отправиться даже в ад.

Горшок для пересадки был уже приготовлен. Исмаил ждал с лопатой, в полной боевой готовности. Осмелившись, я постучал в дверь кабинета директора.

Меня несколько насторожило произнесенное бархатным голосом разрешение войти. Открыв дверь, я увидел за письменным столом по-европейски одетую женщину редкой красоты. Черные блестящие волосы обрамляли смуглое лицо, на котором виднелись одни только глаза. Впечатление было настолько ошеломляющим, что я хотел уже вернуться назад. Она заметила это и с улыбкой указала на кресло. Через мгновение я забыл о цели своего визита.

— Вы директор? — выпалил я.

— Что привело вас ко мне?

Я начал было объяснять, что, мол, дети, праздник, дерево, наши обычаи, религия и т. д.

Как назло, стремление к правильным оборотам речи превратило мое дари в беспорядочную мешанину фраз. Красивая женщина с напряжением слушала, стараясь понять, к чему я веду, но в конце концов с улыбкой предложила перейти на английский, французский или немецкий.

Я уже немного пришел в себя и по-английски объяснил причину своего визита. Ничуть не удивившись, директор разрешила выкопать деревце.

— Пожалуйста, — сказала она. — Я немного знаю европейские обычаи и прекрасно понимаю, что отсутствие елки было бы для детей трагедией.

Я впервые видел местную женщину, занимающую административный пост, очень свободно, даже несколько самоуверенно разговаривающую с мужчиной. Дамы, которых мне пришлось наблюдать на балу в Баглане, сидели как неживые, словно изысканно одетые манекены, и видно было, какие нравственные муки терпят они при каждом движении. И вот передо мной современная афганская женщина. Не скрою, что пережитый мною шок был во многом обусловлен незаурядной красотой директора.

Когда мы торжественно внесли в дом сосенку-елку, то застали там мадам Гумель. Она принесла очередную порцию праздничных венгерских лакомств. Мой рассказ о новом директоре гостиницы ни на кого не произвел впечатления. Только Барбара несколько дольше задержала на мне свой взгляд. Она уже вce знала о новом директоре на следующий же день после приезда.

Оказывается, прекрасный шеф багдадского «Гранда» состояла во втором браке; от первого она отказалась сама. Ее муж, молодой врач, работал в заводской амбулатории. Все это было удивительно. До сих пор мне приходилось слышать, что по законам ислама только муж может выступить инициатором развода, трижды произнеся: «Я тебя не желаю» — или что-то в этом роде. Но женщина, невольница, лишенная всяких прав? Трудно поверить!

Я принялся расспрашивать мадам Гумель. Восьмилетнее пребывание в Афганистане, тесное общение с местными жительницами и врожденная проницательность сделали ее неоценимым источником информации о семейном укладе в этой стране. Впрочем, не она ли первая посмеялась надо мной, когда я отозвался о местных женщинах как о бедных невольницах, притесняемых мужьями, господами над их жизнью и смертью?

Развод? Да, он допустим вполне официально при условии согласия трех семей, урегулировании имущественных проблем (новый муж возмещает прежнему стоимость преподнесенных подарков) и при участии местных властей.

Я вспомнил о вознаграждении, которое по старым обычаям будущий муж выплачивал семье избранницы. В последнее время они отменены королевским указом. Но кто запретит молодому человеку делать подарки будущим тестям, а в случае развода — и бывшему мужу?

Долгое время я думал, что развод — следствие европеизации высших сфер здешнего общества, но год спустя мне довелось выслушать веселый рассказ Экбаля о том, как молодая жена требовала развода у старого крестьянина из-под Бамиана.

Экбаль гостил у своего приятеля, хакима[24] Бамиана, когда к тому явился сгорбленный старец, обвиненный женой в супружеской несостоятельности. В изложении кабульского денди история эта звучала юмористически и пикантно.

Крестьянин, которому было жаль лишаться жены и престижа своего мужского достоинства, оправдывался как мог.

— Хаким, — повторял он, — ты мой повелитель. Если ты прикажешь, я смогу…

Визгливая жена старика, прибывшая в сопровождении братьев, то и дело прерывала его:

— Великий хаким, не верь ему, он ничего не может и уж не сможет!

— Ну так как, ты можешь или не можешь?

— Хаким, — тянул старец, — ты мой старший великий брат, если ты прикажешь, я все сделаю.

— Не верь, не верь ему, хаким!.. — кричала женщина.

И так несколько часов кряду. В конце концов развод состоялся.

Вернемся, однако, к рождеству в Баглане.

Опустились сумерки, и дрожащее пламя специально привезенных из Варшавы елочных свечей осветило белые стены комнаты, примитивную, сбитую из досок мебель, лица, склоненные над скатертью. Подарки, пожелания… В этот вечер нам было безразлично, находимся ли мы у подножия Гиндукуша или в тихой квартире в Горохове[25].

В первый день праздников мы обедали у Гумелей. После десерта раздался стук в дверь.

— Это, наверное, Янош, — сказал хозяин.

Хозяйка пошла открыть дверь и через минуту (ввела в комнату толстого пожилого человека, одетого в бедный европейский костюм.

— Янош, — представила она вновь прибывшего.

После некоторого колебания гость снял с головы каракулевую шапку и несмело подал руку мне, Гумелю, потом Барбаре. Видно было, что он очень смущен. Растерянно оглядывался по сторонам и наконец присел на краешек кресла.

В разговоре венгров мы участия не принимали. Впрочем, он продолжался недолго. Когда странный гость собрался уходить, Гумели понимающе переглянулись. Хозяйка извлекла из шкафа какую-то старую одежду, завязала в аккуратный узелок и вручила толстяку. Тот смущенно поблагодарил, попрощался и вышел.

Теперь можно было расспрашивать без помех, кто этот человек, похожий и на венгра, и на местного жителя. История его звучала несколько романтически.

Во время первой мировой войны он, солдат австро-венгерской армии, попал в плен к русским, а потом бежал в Афганистан. Здесь его приняли со всей теплотой. Молодого венгра покорила красота этого горного края, гостеприимство и душевная щедрость народа. Может, уже тогда сердце его сильно забилось при виде какой-либо афганской красавицы.

Когда война кончилась, Янош вернулся в Венгрию, но ненадолго. Воспоминания о заснеженных горах, лазурном небе и живущих под ним людях действовали на него как магнит. Здесь, на родине, он был всего лишь одним из многих вернувшихся с войны солдат, там, у Гиндукуша, — всеми уважаемой личностью. Прошло два года, и Янош вернулся в гостеприимную страну. Без денег, зарабатывая при случае по пути, часто голодая, долгие месяцы пробирался он на восток, пока не попал в объятия афганских друзей.

Немного образованности и предприимчивости — и европеец в Афганистане того времени мог стать специалистом почти любого профиля. Но этой-то предприимчивости, как выяснилось, недоставало Яношу. К тому же молодость предъявляла свои права, надо было жениться, а жениться на мусульманке мог только мусульманин.

Друзья и губернатор склоняли его к принятию мусульманства.

«Такой хороший человек, а все еще не исповедует истинной веры», — говорили они.

Вскоре Янош принял ислам, получил афганское подданство и женился на дочери одного из приятелей. Стал полноправным местным жителем.

Тут-то и произошел поворот в его карьере. Случилось нечто удивительное, хотя вполне логическое и закономерное. Он попросту перестал быть гостем. Как мусульманин он носил клеймо неофита, для старожилов сделался пришельцем, для карьеристов — конкурентом. Неожиданно выяснилось, что в афганских условиях он безграмотен — едва может подписаться на дари. По мере того как Яноша начинали считать своим, он утрачивал свой ореол. Не будучи специалистом, он стал подвизаться на второстепенных, низкооплачиваемых должностях. Один за другим пошли дети, жена из прекрасного черноокого ангела превратилась в вечно недовольного, ворчливого преследователя.

Но отступления не было, сохранились лишь смутные воспоминания о детстве, проведенном в Венгрии. Узелок со старой одеждой и полчаса волнующего разговора на родном языке — вот и все его рождество. Впрочем, как знать, будь он теперь в равнинной Венгрии, не тосковал ли бы он так же по снежным вершинам Гиндукуша и голубому небу Афганистана?

В Кундузе как будто живет поляк с подобной биографией. Разница лишь в том, что как специалист он весьма хорошо зарабатывает, даже по европейским представлениям. 'К сожалению, мне так и не пришлось познакомиться с ним.

Бронек все не приезжал — возникали технические или формальные препятствия. Из-за суровой погоды дальнейшие работы пришлось отложить. Несмотря на мой отъезд, вопрос о разделении нас на две группы все еще не решился. Судить о причинах мне было трудно.

Через пару дней после праздников я получил известие от Бронека, что работы должны быть возобновлены и мне следует приехать в Айбак, чтобы не заслужить упрека в нерадивости. На следующий же день утром я поехал в Пули-Хумри, а оттуда на попутной машине — в Айбак, пятым в шоферской кабине.

Весь январь и февраль я жил в Айбаке, лишь на четверг и пятницу приезжая в Баглан, где мою семью опекали Гумели. Многочисленные ходатайства о разделении нас на две группы дошли до самого Кабула. Начальник управления общественных работ не появлялся, но из телефонных разговоров следовало, что в принципе он придерживается того же мнения, что и я. При конкретных же переговорах он как-то странно уходил от решения вопроса и давал уклончивые ответы.

Наконец мы дождались инспекции опекающего нас учреждения. Из Кабула приехал Анджей. Каковы были итоги деятельности инспекции Анджея, я не знаю, только сразу же после его отъезда из Айбака в Баглан Саид официально поставил меня в известность, что я с семьей должен выехать в Кабул и там поступить в распоряжение самого министра.

— А инженер Сарата? А другие?

— Инженеры Вжёсневский и Якубовский останутся здесь, Сарата, видимо, тоже выедет.

Уже умудренный опытом, я попросил изложить все это в письменном виде. Вопреки ожиданиям Саид, нисколько не противясь, вынул из кармана какой-то служебный бланк и на обороте написал по-немецки, что мне следует прибыть в Кабул.

Я тут же позвонил в Баглан и обо всем рассказал жене.

— Ну и прекрасно! — послышалось в трубке. — Мы поедем вместе с Анджеем, а вещи придется отправить на грузовой машине.

В Баглане я застал Исмаила, стерегущего наше скромное имущество. Начались лихорадочные поиски транспорта. Этим занимался приехавший вместе со мной Саид. На исходе второго дня я оказался наконец в шоферской кабине грузовика, на который погрузили тюки, ящики, сбитую из досок мебель и прочее имущество.

Когда мы миновали Пули-Хумри, наступила ночь. Температура воздуха упала ниже нуля. Я был единственным пассажиром. Обслуживали машину шофер, который одновременно был ее владельцем, и его подручный — килинар.

Шофер был весьма видным мужчиной лет тридцати, с черными блестящими глазами, орлиным носом, крепко сжатыми губами, немногословный и чрезмерно сдержанный. С самого начала он показался мне несимпатичным, хотя придраться было не к чему. В его поведении, однако, чувствовался какой-то хищный деспотизм. Интуитивно я угадывал в нем сильную, но и небезопасную личность. В отличие от своего начальника килинар — долговязый, худой парень двадцати с небольшим лет — имел вид человека, начисто лишенного собственного взгляда на окружающий его мир. В его выцветших глазах застыло выражение страха и неуверенности. Все распоряжения он выполнял с необыкновенным усердием. Было холодно, и шофер позвал помощника в кабину. Он сидел, притиснутый к самой дверце, как будто хотел сократить до минимума размеры собственного тела.

Сразу за Даши безотказно работавший до сих пор мотор начал барахлить. Машина остановилась, и мы вышли на заснеженную дорогу в диком горном ущелье. Шофер безошибочно определил, что свечи замаслились. Они были черны, как сажа. После замены свечей мы проехали несколько километров, и история повторилась. Теперь водитель велел развести с помощью бензина огонь и обжег на нем сложенные в пирамиду свечи. Их хватило на следующий короткий отрезок пути. Операция повторялась через каждые полчаса. Долговязый килинар буквально читал мысли своего шефа: бросался к ящику с инструментам, подавал, собирал, чистил, голыми руками приносил горячие свечи. Видно было, что он боится каждого неверного движения. Руки у него дрожали, зуб на зуб не попадал.

Поскольку было всего лишь два комплекта свечей, огонь разводили через раз. Несмотря на усердие подручного, шофер погонял его резкими, отрывистыми выкриками. На очередной стоянке выяснилось, что с предыдущей в спешке забыли захватить запасные свечи. Какое-то время бедный парень делал вид, что ищет их в ящике с инструментом, потом в шоферской кабине. Однако вскоре шофер понял, в чем дело. Он отошел от мотора, слегка пригнулся и стал медленно приближаться к килинару. Я остолбенел. Шофер стремительно выпрямился и ударил подручного кулаком между глаз. За первым ударом последовали другие. В остервенении он бил парня вслепую до тех пор, пока тот не повалился на снег. И потом еще пнул лежащего, из уст которого вырывались лишь жалобные стоны.

Я выскочил из кабины, схватил за плечи разъяренного шофера и оттащил от свернувшегося, в клубок парня. Мощный детина вырвался и повернулся ко мне лицом. Глаза его были прищурены, вздрагивающие уголки рта свидетельствовали о том, чего стоило ему видимое спокойствие.

— Знаете ли вы, что этот верблюд сделал? — прошипел он.

— Знаю, но ведь он человек.

— «Человек»… Это не человек, а смердящий пес!.. — И прежде чем я успел удержать его, он подскочил к лежащему парню и пнул его ногой в голову.

Теперь ярость охватила меня. Не думая о последствиях, которые могло иметь мое вмешательство в эту историю, я толкнул шофера в снег. Он упал на руки в сугроб, но тут же вскочил и начал подкрадываться ко мне. Неожиданно он бросился на меня. Левым предплечьем я отбил атаку, правой рукой схватил его запястье, вывернул руку за спину и подержал так некоторое время. Среди горной тишины слышно было лишь наше учащенное дыхание да всхлипывания килинара, который поднялся на ноги и медленно направился в нашу сторону.

Я ждал от него хотя бы слов простой благодарности. Между тем он навалился на меня, пытаясь высвободить своего шефа. Я с легкостью сбросил его с себя, но шофера отпустил. Не оглядываясь, дошел до машины и занял свое место в кабине.

Через минуту на дороге пылал огонь и обжигались свечи на последующие несколько километров. За всю нашу поездку мне никто не сказал ни слова. Вопросы мои оставались без ответа. Я попросту перестал для них существовать.

На каждой очередной стоянке килинар получал от своего шефа умеренную взбучку. Я больше не вмешивался. Мне вдруг пришло в голову, что они могли бы оставить меня здесь на морозе, на высоте около трех тысяч метров, при минимальных шансах дождаться какой-либо машины. В это время года движение через Гиндукуш фактически прекращается.

В Дуабе шофер купил три новых комплекта свечей; несмотря на это, путешествие длилось еще двое с половиной суток. Когда позже я рассказал эту историю своим переводчикам в Кабуле, они удивились поступкам шофера, но поведение килинара нашли вполне естественным. Они кое-что разъяснили мне. Во-первых, шофер и его подручный мусульмане, а я нет; во-вторых, килинар — добросовестный подручный. Он просто не мог поступить иначе. А что касается взбучки, так иногда следует проучить нерадивых, правда не так жестоко. Меня несколько удивил вопрос: снял ли подручный, когда его били, чалму с половы и бросил ли ее на землю? К сожалению, я не обратил на это внимания. Оказалось, что жест этот означает капитуляцию. И никто не позволит себе ударить человека, сдавшегося на милость победителя.

Приезд в Кабул завершил первый этап моей работы в Афганистане, работы на дорогах севера страны.