На дорогах Афганистана

БОЛЕЕ ЧЕТЫРЕХ ТЫСЯЧ КИЛОМЕТРОВ НА ЮГО-ВОСТОК

В самолете было очень светло. Ослепительный блеск расстелившегося под нами белого ковра облаков вливался через маленькие иллюминаторы «Ильюшина». Минуту назад стюардесса объявила, что мы летим чад территорией Афганистана. Поначалу я не заметил никакой разницы между тем, что видел в окрестностях Термеза, последнего пункта на территории СССР, где самолет совершил посадку, и страной по другую сторону пограничной Амударьи. Потянулись горы, но вскоре их закрыл сплошной слой облаков.

Визуальная связь с землей осуществлялась благодаря темным вершинам Гиндукуша, возвышающимся над белой сверкающей пеленой.

Стюардесса раздала кислородные маски и объяснила, как ими пользоваться.

Кроме инженера Зыгмунта Вжеснёвского, с которым мне приходилось работать и раньше, все пассажиры в самолете были жителями Афганистана. С двумя молодыми смуглолицыми студентами, возвращавшимися на каникулы домой, я познакомился еще в Ташкенте.

Солидный, седобородый мужчина в габардиновом пальто и серой каракулевой шапке сидел в обществе двух бледных брюнеток. Поначалу мне показалось, что они монахини, правда, одну из них, младшую, я принял сначала за мать прелестного двухлетнего малыша, похожего на цыганенка. Обе женщины были в очень темном свободном одеянии, которое завершало что-то среднее между капюшоном и фатой. С их одеждой резко контрастировали большие, подкрашенные глаза и яркие губы, а еще резче — изящные туфельки из змеиной кожи, которые у нас были бы последним криком моды.

Я украдкой рассматривал всех по очереди. Два молодых человека то и дело подходили к элегантному, неподвижно сидящему бородачу, наклонялись к нему, подавали какие-то яства обеим дамам и вообще держались необыкновенно учтиво.

Воспользовавшись моментом, я тронул за локоть одного из юношей, высокого, красивого, с пухлыми губами, когда тот направлялся к стюардессе:

— Прошу прощения! Я мог бы с вами переговорить?

— Одну минуту.

Он попросил у стюардессы стакан воды для одной из дам и сел рядом со мной.

Мне было неловко спросить о том, что меня интересовало, — слишком изысканными казались манеры молодого человека. К счастью, он задал вопрос первым:

— Как вам нравится Афганистан?

— Судя по облакам и по тому, что из-за них видно, здесь должно быть очень красиво.

— О да, это фантастический край, вы еще убедитесь…

— И люди красивые. Взгляните на джентльмена, там впереди, — добавил я и, пытаясь подражать пожилому господину, который осторожно поглаживал бороду, стал теребить тремя пальцами свою седеющую бородку.

— О, это известная у нас личность. То же, что у вас епископ.

— А его сопровождающие?

На лицо моего собеседника набежала тень не то гнева, не то возмущения. На какое-то мгновение появилось выражение подозрительности и наконец нетерпения. Я понял, что допустил какую-то бестактность. Но молодой человек уже овладел собой и произнес абсолютно спокойно:

— Это его жены.

Я ждал такого ответа и всячески старался не обнаружить никаких эмоций, тем не менее сердце мое учащенно забилось. Это было первое соприкосновение с миром обычаев Востока.

Как я узнал позже, разговор о женщинах возможен лишь между близкими родственниками или старыми друзьями, и то, как правило, в очень серьезном тоне.

— Прошу приготовиться к посадке!

Милым, певучим голосом стюардесса объявила об окончании полета сначала по-русски, потом по-английски.

Мой собеседник стремительно поднялся, выразив надежду встретиться в Кабуле, и присоединился к своей компании. Я пристегнул поясной ремень.

— Где они хотят совершить посадку — в облаках или на этих скалах? — Зыгмунт не мог скрыть своего беспокойства.

Я посмотрел в окно. Пышный ковер белых облаков был абсолютно плотным. «Ильюшин» делал большую петлю. И вдруг мы увидели под собой, как на макете, миниатюрные поля, дома, сады. Земля быстро приближалась. Еще две минуты, боль в ушах, несколько подскоков по неровной поверхности аэродрома, и самолет остановился перед небольшим деревянным бараком.

Я схватил дорожную сумку и первым ступил на бурую траву аэродрома. Следом за мной шел Вжеснёвский.

Большая группа мужчин в каракулевых шапках стояла у трапа. На нас никто не обратил внимания, и мы двинулись по направлению к бараку.

Вдруг Зыгмунт схватил меня за руку. Я обернулся. На последней ступени трапа стоял седобородый господин. К нему подходили люди и целовали руку, а он прижимал головы приветствующих к груди.

Чуть повыше стояли две дамы в черном. В их облике было что-то неземное. Ниспадающая складками ткань окутывала их с головы до ног, и лишь едва угадывалась линия плеч. Полоска густой сетки на уровне глаз позволяла предполагать, что эти странные фигуры передвигаются отнюдь не ощупью.

Меня охватило чувство огромной жалости и смущения. Я был свидетелем живучести жестокой традиции.

Почтенное семейство препроводили в черный, сверкающий лимузин.

Нас никто не встречал. Видимо, телеграмма еще не дошла до места назначения. Предстояло действовать самостоятельно. В бараке быт проведен поспешный таможенный досмотр, отмечены паспорта. С немалым трудом мы погрузили свой багаж в автобус.

Выйдя из автобуса в центре города, мы оказались рядом с одноэтажным строением, прилегающим к внушительному, только что законченному зданию гостиницы «Кабул». Небольшое фойе и длинный коридор с расположенными по обе стороны двухместными номерами носили название «Старый отель».

Вечером, около шести, мы получили необходимую информацию и отправились с официальными визитами. Солнце стояло над горами. Тени от домов закрывали почти всю улицу. Было жарко. Мы смешались с пестрой толпой. Первое, что бросилось в глаза, — это отсутствие женщин. Лишь время от времени мелькала фигура в сером или коричневом одеянии. Теперь я знал, что непроницаемое покрывало, которое мы на польский манер называем чадрой, на самом деле именуется чадор.

Нас поразила неторопливость прохожих, которые шли прогулочным шагом, улыбаясь, приветствуя друг друга. По европейским и особенно нашим, варшавским, представлениям, они прохаживались без всякой цели. Трудно себе вообразить, чтобы человек, идущий куда-либо по делу, мог передвигаться не спеша. Несколько месяцев спустя я понял из случайно долетевшего до меня обрывка разговора, что неторопливость, размеренность движений — показатель независимости. Спешат только солдаты и прислуга, и то по приказу.

По типу одежды жителей Кабула можно разделить на три основные группы. Первая — европейский костюм и обувь, белая рубашка, галстук, каракулевая шапка на голове; вторая — белая, выпущенная поверх широких шаровар рубашка, кожаные сандалии, жилет, белая или черная чалма; наконец, третья группа — нечто среднее: пиджак поверх рубашки и жилета, шапка вместо чалмы. Этот последний стиль, показался мне весьма забавным.

Спустя некоторое время я заметил, что по мере приближения к европеизированному району Шаринау европейский костюм становился все более характерным, прохожие в чалмах уже не попадались нам навстречу.

Улицы в Кабуле асфальтированы. Тротуар отделен от мостовой глубоким рвом шириной в несколько десятков сантиметров, наполненным водой. Здесь моют овощи, руки, полощут белье. Такой канал называется джуй. Джуи есть повсюду, где существует жизнь. Они несут воду. Сотни, тысячи километров джуи в городах, деревнях, на полях уже десятки столетий являются объектом основной заботы и важнейшим источником существования опаленной солнцем страны. Можно обойтись без дорог, без мостов, шахт и фабрик, но только не без воды.

В Кабул дополнительно подается питьевая вода с гор, находящихся в двадцати километрах от города. Но лишь немногие дома европейского района подключены к этому трубопроводу. И всего несколько общедоступных кранов являются источником заработка водоносов.

Вот и сейчас перед нами движется полусогнутая фигура. Покачивающаяся походка, на голове — цветная круглая шапочка. За спиной — водонепроницаемый мешок из козьей шкуры, снятой целиком. Все отверстия в шкуре, за исключением одного, заткнутого колышком, — это водоспуск, — плотно зашиты. На склоненных — почти до самой земли плечах водоноса — несколько десятков литров воды. Искаженное от усилий лицо ничего не выражает. Вероятно, глаза сказали бы больше… но их почти невозможно увидеть.

Минута — и раздутая от воды козья шкура, грязный кафтан, голубые шаровары и кожаные плетенки на ногах исчезли в темной глотке узенькой улочки.

Человек на службе у воды… Это можно воспринимать романтически, только вот носить тяжело… Долгие годы, а может быть и всю жизнь, ходит покачиваясь водонос, согбенный под тяжестью воды…

Некоторое время мы шли с Зыгмунтом рядом, не произнося ни слова, занятые только созерцанием.

Магазины попадались двух разновидностей: одни — совсем как наши, с витриной и входом, в других — покупали прямо на улице у сидящего среди товаров торговца.

Но вот мы попали в район, широкие, усаженные деревьями улицы которого утратили торговый характер. За высокими глиняными стенами виднелись пушистые зеленые кроны. В просветах между ними вырисовывались смутные очертания высоких горных цепей, пересеченных горизонтальными слоями белых облаков. На некоторых вершинах снежные шапки отражали красноватый блеск заходящего солнца.

Уже стемнело, когда мы прочли на медной табличке: «Посольство Польской Народной Республики». Короткое «Стой!», непроизвольное движение руки, поправляющей галстук, — и я нажимаю кнопку звонка у калитки, ведущей в сад.

На лестнице особняка показался служащий в белом костюме. Он проводил нас в салон, где через минуту появился поверенный в делах. Никогда прежде мне не приходилось иметь дело с дипломатами, но мое представление о них удивительно совпало с тем, что я увидел в посольстве: обаятельная улыбка, сдержанность движений, свободный, уверенный стиль поведения. В течение часа мы узнали обо всем, что хотел сказать нам советник, и ответили на его вопросы.

Эту беседу можно было смело назвать первой лекцией не столько об Афганистане, сколько о жителях этой страны, об их национальной гордости, гостеприимстве и о том значении, которое они придают такту во взаимоотношениях между людьми.

— И еще один деликатный совет, — закончил советник. — Прошу вас, ведите себя так, как будто вы не подозреваете о существовании в этой стране женщин.

Я припомнил разговор в самолете.

Беседа стала непринужденной. Нас представили торговому советнику и милым женам обоих сотрудников посольства. Кофе, пирожные, разговор обо всем и ни о чем: что слышно на родине, как живется здесь?

Через час мы покинули посольство. У калитки нас догнал человек в расстегнутой на груди белой рубашке и сказал по-польски:

— Прошу прощения, уважаемые инженеры. Не зайдете ли на минутку ко мне?

— С кем имеем честь? — забубнил Зыгмунт.

— Разумеется, дорогой соотечественник, непременно заглянем, — быстро подхватил я.

Из сада посольства боковая дверь вела на маленький соседний участок, где стоял низенький одноэтажный домик. Из ярко освещенных окон доносился смех и грубоватый мужской разговор. Когда мы вместе с провожатым попали в освещенное пространство, из дома вышли четыре человека в белых нейлоновых рубашках, — Ну что, Владек, привел?

— Конечно.

— С вашего позволения, — обратился он к нам, — я представлю вам несколько иное общество, впрочем, об этом потом. А пока виски, «выборова», вишневка, коньяк?

Я заметил, что у Зыгмунта запотели очки. Это был верный признак смущения.

— Может быть, нам следует сначала представиться. Мой приятель инженер…

— Не утруждайте себя, дорогой, нам о вас все известно. Имена, фамилии, даты рождения, место жительства и т. п. Это скорее нам следует представиться.

После нескольких тостов я уже был на «ты» с Владеком, Юзефом, Рышардом, Бронеком и Стефаном.

Владек был интендантом, шифровальщиком, шофером и первым секретарем посольства одновременно, Юзеф и Рышард — сотрудниками аппарата торгового советника, а Бронек и Стефан — инженерами, прибывшими в Афганистан двумя месяцами ранее в качестве первых законтрактованных польских специалистов. За ними последовали мы с Вжеснёвским.

Я чувствовал себя здесь как рыба в воде. Грубоватые шутки чередовались с тонкой игрой слов — все произносилось с варшавским акцентом и все создавало обстановку, в которой я отдыхал душой.

Подошел Рышард.

— Завтра будьте готовы к десяти утра. Я заеду за вами, и мы отправимся в министерство общественных работ. Я обязан представить вас руководству министерства.

Через несколько минут мы ехали на дипломатическом «шевроле» по тускло освещенным улицам Кабула.

Утром меня разбудил Зыгмунт. Он уже успел прогуляться и сделать кое-какие покупки. Я вскочил с постели, быстро умылся и побрился.

— Витаминчиков бы, — промолвил Зыгмунт.

— Будет сделано, шеф! — весело ответил я и приступил к приготовлению овощного салата.

Лук, яйца, огурцы, помидоры, лимон — все нарезано, полито маслом и как следует перемешано. Каждому из нас полагалось еще по половине большой плоской лепешки, которая, как выяснилось позже, оказалась местным хлебом, его называют здесь цапатай. Это был наш первый завтрак в Афганистане.

В условленное время мы в обществе Рышарда выехали в министерство общественных работ. Оно находилось в Дарульамане — районе, расположенном далеко от центра города. Последний отрезок пути — прямая шестикилометровая широкая аллея с четырьмя рядами Остроконечных тополей по бокам, выходящая в парк, разбитый на горе. На вершине стоит здание бывшего парламента, теперь в нем разместилось наше министерство.

Несколько минут ожидания, и мы встречаемся с министром. Это полный, уже пожилой господин.

Рышард представил нас. Министр, как я сумел вскоре убедиться, прекрасно владел французским языком и неплохо знал английский. Тем не менее он приветствовал нас на языке дари. А потом поинтересовался, какое впечатление произвел на нас Кабул.

Кроме министра и переводчика в кабинете было еще несколько человек, по-видимому высоких должностных лиц. Я чувствовал на себе их изучающие взгляды.

По окончании церемонии обмена приветствиями министр Мухаммад Кабир перекинулся несколькими фразами с двумя смуглолицыми господами. Когда он поднялся с кресла, тотчас же встали и все присутствующие. Традиционное рукопожатие, — и вот мы, вновь принятые сотрудники, выходим в изогнутый дугой коридор. Нас сопровождают два начальника — Матин и Нури, а также переводчик Экбаль. Бросив Рышарду короткое: «Вечером увидимся», я вслед за Зыгмунтом поднимаюсь по широкой каменной лестнице.

Зал на втором этаже предназначался для иностранных специалистов. Здесь же работали Матин — начальник северных дорог, инженер, получивший образование в Германии, и Нури — начальник южных дорог, учившийся во Франции.

Около полудня «газик» Нури подвез нас в город. Надо было отметиться в полиции. Наш переводчик Экбаль сам сел за руль. Машину он вел превосходно и болтал без умолку. Он знал множество анекдотов, забавных историй, над которыми смеялся вместе со слушателями. Экбаль умел хорошо наблюдать и легко подмечал смешное. Когда мы подъезжали к занимающему почти целый квартал управлению полиции, он рассказал нам такую историю:

— Однажды некий вельможа получил в подарок волка. Зверю отпускали ежедневно двадцать фунтов мяса. Ухаживать за ним должен был специальный служитель. Десять фунтов мяса он давал волку, а остальные брал себе. Когда вельможа узнал об этом, он приказал своему человеку наблюдать за служителем. Мясом теперь стали пользоваться трое. Волк получал всего шесть фунтов. Человек, который доложил об этом вельможе, стал очередным надзирателем, и порция волка еще уменьшилась. Когда появились еще два контролера, волк подох с голоду.

Большой двор президиума был наполнен служащими и посетителями. Однако Экбаль, использовав все свои знакомства и эрудицию, добился того, что мы быстро сдали паспорта. А через четверть часа уже получили заверение, что они будут оформлены в течение суток. Когда спустя три недели мы вновь стали обладателями коричневых книжечек с тисненым польским орлом на обложках, Экбаль был необыкновенно горд, считая, что дело уладилось очень быстро.

Нашим первым заданием был отчет о состоянии дел на дороге Кабул — Сароби. Столицу и расположенный в нескольких десятках километров на восток от нее Сароби связывают две трассы. Одна идет на Сараки Латабанд, другая пролегает через каньон Танги-Гару.

На месте Кабульской котловины, видимо, было когда-то озеро, которое исчезло в результате тектонических смещений, открыв сток для реки через каньон Танги-Гару. Котловина расположена на высоте около тысячи восьмисот метров над уровнем моря, Сароби — на высоте нескольких сотен метров. Средний перепад воды в реке Кабул на отрезке в тридцать километров составляет около трех процентов. Это очень много, особенно если учесть, что именно сюда несут свои воды реки Горбанд, Панджшир с их многочисленными притоками. В Джелалабаде, расположенном на высоте около шестисот метров над уровнем моря, Кабул — уже большая река. На территории Пакистана она как равноправный партнер сливается с Индом.

В Сароби фирмой «Сименс» сооружена электростанция. Как и повсюду, где ведется крупное строительство, здесь выстроены гостиница и дачный поселок.

Три расположенных почти на одной параллели города — Кабул, Сароби и Джелалабад — красноречиво свидетельствуют о зависимости климата от высоты над уровнем моря. В Кабуле, где летом температура выше тридцати пяти градусов, а зима снежная и морозная, растительность почти такая же, как в Румынии или Болгарии. В Сароби уже произрастают инжир и перечное дерево, а в Джелалабаде, где никогда не бывает мороза и снега, множество пальм, апельсинов и прочих южных растений. Летом температура здесь часто поднимается выше пятидесяти градусов, а расположен он всего лишь в ста километрах от Сароби.

Всю неделю мы с Нури и Экбалем ездили по трассе Джелалабад — Сароби. Росла пачка эскизов, записей. Измерения по большей части производились на глазок, а видел каждый из нас по-своему. Зыгмунт ни за что не — хотел со мной соглашаться. Мы оба были уверены только в собственной правоте. Длительные споры чуть было не привели к возникновению двух самостоятельных отчетов.

Конечным результатом нашей деятельности должно было стать сводное описание работ, необходимых для того, чтобы превратить опасную, проложенную в трудных горных условиях дорогу в магистраль, соответствующую международным стандартам. Первые пятнадцать километров до входа в ущелье — сущий-пустяк. Немного расширить, переоборудовать несколько переездов, поправить продольный профиль. Далее шел горный участок пути. С каждым километром надо было все выше поднимать голову, чтобы увидеть небо. Дорогу подмывала бурная горная река — огромные валуны и осыпи готовы были вот-вот обрушиться. Необходимо построить опорные стены, очистить откосы, увеличить арки, обеспечить хорошую видимость. Словом, произвести самые разнообразные работы — подрывные, земляные, строительные.

Местечко Махипар привлекает внимание туристов и наводит на раздумье инженеров. Река здесь с рычанием низвергается огромными каскадами, разбиваясь о большие камни. Все это происходит в длинном ущелье шириной в несколько десятков и глубиной в несколько сотен метров.

Дорога как будто выбита в черной скале. Никакого барьера или хотя бы каменного бордюра со стороны пропасти. Несколько коротких туннелей, пара крутых поворотов, — и мы опять у реки.

Можно было бы сократить здесь путь примерно километра на два, но для этого потребовалось бы по меньшей мере прыгнуть с парашютом. Сто пятьдесят метров совершенно отвесной скалы разделяют расположенные один над другим отрезки дороги. Выше — еще несколько сотен метров вертикальной скалы. Солнце заглядывает на дно каньона всего лишь на несколько часов в день. Я дал себе слово не увлекаться описаниями природы, но, кажется, все же его нарушил.

Сразу за туннелем, где скалы вновь раздвигаются, образуя гигантское ущелье, над пропастью возвышается пятиэтажное белое здание. По всей вероятности, оно было запланировано как туристский объект — кафе или гостиница, ибо расположение его необычно, да и вид отсюда открывается великолепный! Но пока здесь хранятся цемент, железо и другие строительные материалы. Это помещение служит также казармой для солдат дорожной службы.

По традиции наиболее дикий ц самый красивый участок дороги мы проходим пешком. Пьем из холодных источников, бьющих прямо из отвесной скалы. Это одно из немногих мест в Афганистане, где европеец может позволить себе пить сырую воду без всякого риска для жизни.

В нескольких километрах от Махипара растет огромное тутовое дерево. Небольшой ручей образует здесь многочисленные каскады. Под старым деревом — каменный дом. Могучая зеленая крона закрывает верхнюю террасу. В этом живописном уголке, названном Шпуль-Баба, мы часто отдыхали после обеда.

В четверг, который оказался предпраздничным днем, мы выехали последний раз на трассу с целью описать конечный отрезок дороги через Сароби. На обратном пути должны были захватить Бронека, который каждую пятницу проводил в Кабуле. Нури на этот раз с нами не было.

Мы миновали Махипар. Экбаль затянул какую-то песенку с очень сложным мотивом. Пел он фальцетом, как будто немного в нос. Пропев, как мне показалось, одну и ту же фразу несколько раз, взволнованно спросил:

— Вы, конечно, ничего не поняли?

Я отрицательно покачал головой.

— Ветер дует на запад и на восток, на юг и на север. Мои же чувства устремлены только туда, где находишься ты. Цветы бывают большие и маленькие, красные и белые. Они ароматны. Много прекрасных цветов на свете, но я перестаю замечать их, когда появляешься ты. Ты одна можешь заменить все цветы на земле, и ветер, и дождь, и солнце.

— Прекрасная песня, Экбаль! Чья она?

— Моя. Я пишу иногда стихи. Однажды их даже напечатали в газете. Вам нравятся?

— Очень.

— Прошу вас, — обратился Экбаль к нам с Зыгмунтом, — приходите завтра ко мне в гости. Я приглашу еще нескольких друзей — будет весело. Я заеду за вами в семь вечера.

Мы миновали устье реки Панджшир и место, где по контракту с Советским Союзом должна быть сооружена плотина[1]. Сразу за только что построенным складом дорожного инвентаря начинался последний участок дороги, данные о котором надлежало включить в наш отчет. Эти два километра, отделяющие нас от Сароби, надо было пройти пешком.

Большую часть долины шириной в несколько километров занимало озеро. Высокий уровень воды в нем удерживался благодаря плотине, возведенной в том месте, где река снова попадала в скалистое ущелье. Дорога вилась по илистому склону, обходя небольшие, но глубокие овраги. Мы осмотрели высокие каменные столбы строящихся мостов, на которые она должна была выходить. Во время дождей ил становился мягким, расползался, что грозило оползнями и полным уничтожением дороги. Да, эти оседающие склоны — твердый орешек. Опорные стены во влажной почве не укреплены — для установки железобетонных креплений в Афганистане нет оборудования. Остается одно — уменьшить крутизну откоса. Потребуется произвести большие земляные работы. А это очень нелегко в стране, где достаточно своего камня, а цемент и железобетон нужно ввозить из-за границы. Вопрос о капиталовложениях, который у нас решался бы на уровне властей повета[2], здесь рассматривал министр или даже премьер.

Головы наши были полны разными планами и предложениями, когда мы наконец добрались до города. Гостиница в Сароби — прекрасное одноэтажное здание. В расположенном террасами парке растут перечные деревья, магнолии, азалии и другие субтропические растения.

За одним из столиков ресторана мы увидели Бронека и чету Фельзбахов. Они обедали.

Фельзбах отвечал за участок Танги-Гару. Бронек должен был ему помогать до приезда всей польской группы.

Я заметил, что Экбаль смотрел на Фельзбаха Исподлобья, несмотря на самое сердечное расположение к нему последнего. Что-то здесь было не так.

Стояла страшная жара. Большой термометр на дверях показывал сорок один градус по Цельсию. Я чувствовал себя усталым и сонным. С трудом съел немного риса с мясом.

После обеда мы вышли на большую затененную террасу, где нам подали чай. Широкая водная гладь отделяла нас от цепи пологих гор. На отмели посреди озера было множество самой различной водоплавающей птицы. Неподвижные силуэты фламинго, цапель и аистов.

Зашел разговор о реконструкции дороги.

— Что вы думаете, господа, о работах, которые здесь проводятся? — спросил Эрик Фельзбах с типично тирольским акцентом.

— Прежде всего сюда предстоит вложить еще немало труда. Галереи, балконы, очистка, укрепление откосов — обо всем этом сказано в нашем отчете.

А полчаса спустя наш «газик» уже поднимался по склонам черных скал Танги-Гару. Впереди красное солнце спускалось к высоким краям ущелья. Сзади стеной клубилась пыль.

Я почувствовал вялость, клонило ко сну. Скамейки, расположенные вдоль бортов сотрясающегося кузова, не давали, однако, никаких шансов даже на иллюзию дремоты. Напротив меня Бронек и Зыгмунт, взявшиеся за дугообразные крепления, поддерживающие брезент, пытались сделать менее неприятными свои взаимоотношения с твердыми клеенчатыми сиденьями. И только Экбаль в своем темном костюме и светлой каракулевой шапке, казалось, ехал в пролетке на прогулку.

Мы миновали Шпуль-Баба. Начался самый опасный участок дороги — Махипар.

Неожиданно в машине что-то резко заскрежетало. Экбаль насторожился.

— Тормоза в порядке?! — крикнул он шоферу.

— В порядке, — ответил тот.

Вдруг раздался глухой треск, машина рванулась, мотор заглох. Прежде чем я понял, что произошло, Экбаль уже выскочил из кузова, схватил первый попавшийся камень и подсунул его под заднее колесо. Под второе подставил какой-то обломок. Только теперь шофер, молодой темнокожий парень, отпустил тормоз и вылез из кабины. Впереди в нескольких десятках шагов от нас чернел вход в туннель. Внизу гремела река. Высоко в горах, над огромным простором скалистой котловины, был виден Махипар.

Через минуту все мы склонились над мотором. У каждого была своя версия причин аварии. И лишь в одном мы были единодушны — дефект серьезный, потребуется длительный ремонт, нужны запасные части.

Я был согласен с Экбалем, что сломалась шестерня в коробке передач. Мы возились с рычагом переключения скоростей, как вдруг в рев реки начал врываться рокот мотора. Внизу на повороте показалась большая, ярко окрашенная грузовая машина. Она шла медленно. Следом бежал человек в чалме. В руках он держал деревянный клин со стальными заклепками.

Красный капот с серебристой надписью «Интернэшнл» приближался. Машина остановилась. Бежавший сзади помощник водителя моментально подсунул клин под заднее колесо.

Двенадцатитонные грузовые машины «интернэшнл» доставляются американской фирмой со смонтированными шасси, мотором и капотом. Весь верх — дело рук местных механиков, плотников, художников. В шоферской кабине могут поместиться четыре-пять человек. Кузов — с высокими, в несколько метров бортами. Внутренняя отделка кабины представляет неограниченное поле деятельности местным мастерам палитры. Витиеватые, художественно выписанные строки Корана, оружие, дворцы, сады, райские птицы, девичьи лица — одним словом, все, что в условиях Востока может соответствовать нашему оленю на выгоне или деве с лебедем. Шоферская кабина украшена изнутри всевозможными подвесками, бахромой, кистями и разнообразными искусственными цветами.

Машины такого типа перевозят товары, но иногда и людей. При этом плата за проезд по неписаному закону полностью поступает в карман водителя.

Поскольку местные жители путешествуют обычно с солидным багажом (ведь даже находясь в гостях у родственников, не мешает при случае заняться торговлей), грузовики бывают нагружены почти вдвое больше нормы.

Грузовик обслуживают шофер с помощником. Один господин, другой — слуга. Я еще не встречал на свете более тяжелых обязанностей, чем у помощника водителя. Он проезжает сотни километров, кое-как прицепившись к кузову сзади! Когда же грузовик преодолевает крутой подъем, несчастный бежит следом с большим деревянным клином, чтобы машина неожиданно не покатилась назад. В горах нельзя надеяться только на тормоз. На виражах же над пропастью один метр вспять может оказаться гибельным.

Помощник не оставляет машину ни днем, ни ночью, дрожа от холода зимой, обжигаясь на солнце летом. Он сторожит, моет, убирает, грузит и всегда готов выполнить любое приказание водителя. А давая сигнал к отправке, протяжно, выкрикивает: «Бурубахайр! Доброго пути!» Вот и прозвали эти размалеванные грузовики «бурубахайрами».

«Пассажирские места» в машине можно подразделить на классы. Первый класс — в шоферской кабине. Если кандидатов на лучшие места больше, чем надо, проблему чаще всего решает имущественное положение, но право первенства принадлежит женщине.

Места второго класса — на лавке в передней части кузова. Опорой для ног служит крыша кабины шофера. При виде людей, сотрясающихся и раскачивающихся из стороны в сторону на высоте двух метров над землей, ничем не гарантированных от падения, создается впечатление, что при малейшем торможении они окажутся под колесами. Но все опасности передвижения меркнут перед безусловными достоинствами пейзажа и возможностью дышать свежим воздухом.

Третий класс — внутри кузова. Пассажир приравнивается здесь к прочему грузу.

Сидя на обочине дороги, я наблюдал, как из кабины вышел могучий бородатый парень и не спеша направился к нам. Спор возобновился. Через минуту подъехал очередной «бурубахайр», остановился в нескольких метрах от нас, и его шофер присоединился к спорящим.

Когда солнце скрылось за черной стеной ущелья, на дороге стояли уже шесть грузовиков. Шоферы общими усилиями пытались привести в движение нашу машину.

Вместе с сумерками пришло решение. Наш водитель должен был остаться на ночь возле сломанной машины. Завтра он разберет коробку передач и даст знать, что ему необходимо прислать. Остальные вернутся в Кабул на грузовике.

Ждать больше было нельзя. Лишь небольшой участок ярко-красного неба освещал пространство между отвесными стенами Танги-Гару. Заработали моторы, зажглись огни фар. Под протяжные возгласы «Бурубахайр!» мы двинулись в путь.

Я оказался в кабине шофера первого грузовика, рядом с Экбалем.

— Почему столько машин остановилось из-за нас? — спросил я его.

— На наших дорогах существуют неписаные законы. Один из них — взаимопомощь, — ответил он.

— Но ведь никто не просил их останавливаться.

— В этом нет нужды. Сами остановятся. Без солидарности автомобильный транспорт был бы невозможен. В верблюжьих караванах действуют те же законы. Без них не обойтись в горах и в пустыне.

— А откуда вы возьмете запасные части?

— Дело для нас обычное… Видно, что вы недавно приехали в Афганистан. Запасные части иной раз путешествуют у нас подолгу, проезжают сотни километров, одни шоферы отдают их другим безвозмездно до тех пор, пока они не попадут в нужные руки. Водителю, для которого не существует закон солидарности, не место на наших дорогах. Он не проедет по ним и ста километров.

— Все, что вы говорите, Экбаль, очень здорово. Но мне кажется, что технически это невыполнимо. Ведь у вас тысячи машин и водителей. Насколько мне известно, никакой специальной информации о транспорте здесь нет. Так каким же образом кто-то, скажем, из Герата может узнать о том, что происходит в Танги-Гару?

Экбаль тихо рассмеялся.

— Водители у нас имеют свою устную газету. Здесь через каждые десять километров чайхана. Редко кто из шоферов не заходит туда. В больших городах они встречаются в так называемых транспортных клубах. Там обедают и пьют чай. Чашка чаю с дороги в наших условиях — необходимость. Это стало обычаем. После чая — беседа. По главным дорогам вести распространяются со скоростью автомобиля, и шоферы, если даже незнакомы, всегда всё знают друг о друге. Ведь прежде чем стать водителем первого класса, каждый из них в течение нескольких лет должен выкрикивать свое «Бурубахайр!» Шофер в Афганистане — это фирма, которой можно доверять. У вас, наверное, то же самое? Разве может быть иначе? Что бы тогда творилось вокруг?

— Да… разумеется, — неуверенно сказал я после долгой паузы.

Зажатый между Экбалем и щуплым молодым человеком в длинном чапане[3], я задремал. Колышащаяся в снопах света бахрома мешала как следует уснуть. Видимо, это своего рода афганское средство борьбы с дремотой.

Около десяти мы остановились у гостиницы «Кабул». Из другой машины вылез Зыгмунт.

— Завтра ужинаем у меня. Я заеду за вами в семь, — напомнил наш переводчик.