На дорогах Афганистана

ЦЕНА ЭКЗОТИКИ

— Так, хорошо, натягивай ленту. Еще двадцать метров. Живее!

Я стоял у постоянно запотевающего и быстро замерзающего теодолита. Через перевал ползли плотные, низкие тучи, дул холодный, влажный ветер. На каждой травинке с подветренной стороны — слой льда в несколько миллиметров. В последние дни ноября осень здесь стала необычайно суровой. О безоблачной голубизне неба остались лишь воспоминания. Потянулись сумрачные дни и морозные ночи. Рукавицы нельзя было снять ни на минуту. Сырость и стужа проникали сквозь одежду, словно острыми иголками кололи тело.

Видимость была скверная, приходилось продвигаться с теодолитом короткими, тридцати-, сорокаметровыми дистанциями. Мы спускались вниз по скользкому, очень отвесному глинистому склону. Солдата, переносящего инструмент, должны были страховать два других. Кирка не брала полупромерзшую почву, и нам с трудом удавалось вбивать в землю колья. Нагруженный только планшетом и блокнотом для записей, я едва удерживал равновесие и не переставал удивляться солдатам. Они были без рукавиц, в промокших шерстяных мундирах. Серые лица под шапками, напоминающими наши жокейки, сводило от холода, руки стыли на ледяном ветру. Видно было, с каким усилием они разжимают замерзшие пальцы. Но ни разу не приходилось слышать от них ни слова жалобы.

С перевала не было видно долины. Мне казалось, будто я подвешен среди серой мглы. А тут еще оставил дома часы и полностью утратил ощущение времени. Рассчитывая на природную способность солдат определять пору дня, я опросил у них, сколько времени. Ответы были на удивление разные.

Тут я обратил внимание, что солдат у прибора ведет себя как-то странно. Что бы это могло значить? Я окликнул его. Никакой реакции. И лишь через минуту слабый голос протянул плаксиво:

— Не могу больше!

Руки у бедняги настолько окоченели, что он был не в состоянии работать с прибором. Я сам переместил теодолит и пообещал солдату, что, спустившись в долину, мы разведем костер и устроим длительный привал.

Ожидание благоприятного момента для замеров и смены позиции, запись данных окостеневшими пальцами — все это продолжалось бесконечно. Но вот осталась позади отвесная глинистая гладь. Мы вошли в узкую каменистую долину. Еще несколько замеров — и задание можно считать выполненным. Самый младший из моих помощников, тот, которого пришлось заменить, кровоточащими, потрескавшимися от холода руками помогал мне складывать штатив и убирать теодолит в металлический футляр. Остальные искали топливо. Мне было очень интересно, как они разожгут обледеневшие ветки.

Через несколько минут из темноты вынырнули трое. Они принесли сухой овечий навоз из какой-то пещеры. Запылал огонек. Очищенные ото льда прутья положили вокруг костра для просушки.

Наконец-то можно было вытянуть над огнем руки. Вдруг я почувствовал безмерную усталость. Подсел поближе к костру, обхватил руками колени. Голова сделалась тяжелой, глаза закрывались сами собой. Пристально глядя на огонь, я постепенно утрачивал ощущение времени и пространства.

Ветер утих, кругом царила абсолютная тишина. Трое солдат дремали, четвертый подбрасывал в костер ветки.

И вдруг я услышал робкий голос:

— Инженер-саиб, уже совсем поздно.

Я открыл глаза. Действительно, туман поднялся несколько выше. Опустились сумерки. На этой широте темнеет очень быстро. Я вскочил на ноги:

— Идем!

Разомлевшие от тепла солдаты забрали оборудование и двинулись в обратный путь. Отойдя от костра, я сразу почувствовал, что стало холоднее. Когда через несколько минут мы подошли к глинистому откосу, было совсем темно. Тропинка различалась с трудом. Начался подъем. Идущий впереди солдат неожиданно потерял равновесие и упал прямо мне под ноги. Мы скатились вниз, увлекая за собой всех остальных. Я тихо выругался.

Новая попытка подняться вновь окончилась неудачей. На этот раз первым шел я. Неоднократно пытались мы форсировать обледеневший, гладкий, как стекло, откос, но более чем пятьдесят метров преодолеть не Удавалось, а от перевала нас отделяло несколько таких подъемов. Мы оказались в ловушке. Может быть, вернуться в долину? Но до ближайшего жилья, чайханы Гуляма, около двухсот километров. Можно было бы поискать ослиную тропу, ведущую на перевал, но в темноте в этом лабиринте небольших долин и ущелий легко заблудиться, и тогда уж придется бродить до утра.

Пока я раздумывал над создавшимся положением, самый молоденький солдат вдруг отскочил назад и прошептал:

— Волк!

— Где? — с беспокойством допытывались остальные.

— Вот там, — показал он рукой.

Слева от себя я и в самом деле увидел два блестящих огонька.

— Да здесь и второй! — прошептал кто-то из солдат.

Огоньки приблизились. У меня перехватило дыхание. Выбора не было. Нужно любыми способами добраться до перевала, где уже наверняка ждал Раим. Волкам, вероятно, тоже будет трудно удержаться на скользкой, отвесной поверхности, а со стороны откоса нам ничто не угрожает.

Действовали почти автоматически. Без всяких советов и приказов два солдата начали прорубать остриями кольев узкие ступени. Шаг за шагом, помогая друг другу, мы лезли в гору. Страховал нас Хамид, самый старший и самый опытный. Под мышкой у него был зажат штатив, обращенный металлическим треножником в сторону, откуда можно было ждать нападения волков. Хамид замыкал шествие, пристально вглядываясь в темноту.

— Они идут за нами! — раздался вдруг его голос.

Я обернулся. Внизу светилось уже несколько огонь ков. Стук врубающихся в обледеневшую почву кольев усилился, дыхание людей стало прерывистым. Оправа доносился все более отчетливый скрежет — только метры отделяли нас от царапающих лед когтей. Хищники приближались. Они могли напасть на нас каждую минуту. В такие мгновения мысль работает лихорадочно. И я вспомнил рассказ Экбаля об аналогичном случае.

— Давай! — шепнул я одному из солдат, вырубавшему уступы, и почти силой отобрал у него перевешенную через плечо стальную ленту рулетки.

Звук мгновенно развернувшейся полоски стали разорвал ночную тишину. Огоньки волчьих глаз исчезли, чтобы через минуту появиться уже где-то далеко, в долине. Солдаты перестали вырубать уступы. Громкий истерический смех сопровождал проклятия, адресуемые «трусливым» волкам. Им угрожали. Утолив свой гнев ругательствами и пригрозив волкам еще раз, солдаты вновь приступили к прерванной работе. Возгласы людей сопровождал теперь визгливый звук подтягиваемой ленты рулетки. Когда волки приближались, несколько бросков ленты вновь заставляли их вернуться назад.

Наконец откос стал более пологам и мы смогли подниматься быстрее. Лишь кое-где все еще приходилось вырубать ступени. Тропинка, разумеется, была потеряна, а вместе с ней и всякая ориентация. Мы не исключали, что вместо перевала можем подняться на одну из вершин. Вспомнили о Раиме.

— Раим! Раим! — громко крикнул кто-то из солдат.

Через мгновение долину прорезала яркая полоса света. Мы направились в сторону машины. Минут через десять я попал под обстрел плаксивых упреков нашего шофера:

— Как можно, саиб! Что вы там ночью делали? я тут жду, жду, совсем один. И даже волки появились. Вам все шутки, а там ханум и дети. Скандал будет.

«Будет. Можешь в этом не сомневаться, друг», — подумал я, отдавая дань его сообразительности.

— Ну, хватит, Раим! «Бурубахайр!»

По дороге домой мои спутники описывали Раиму все наши злоключения. Он с недоверием покачивал головой. То и дело снимал руку с руля, делал ею какой-то замысловатый жест и не переставал удивляться.

— Раим, а что, в Афганистане такие же ворчливые женщины, как у нас?

Раим подумал некоторое время, потом философски заметил:

— Женщины везде одинаковы.

— Откуда ты знаешь?

— Моя мать ворчит, и бабка, и невестка. Отец прикрикнет на них-замолкнут на минуту, а потом опять начинают. Так уж, видно, и должно быть.

— Когда ты женишься, Раим?

Вместо ответа последовал глубокий вздох. Разговор прекратился.

Солдаты высадились за мостом. Всю последующую неделю они считали себя героями.

В саду нас встретили Исмаил, дети и жены. В приветственной речи был затронут ряд тем: скитание ночью в горах, недобросовестное использование меня товарищами, давно предполагаемый переезд в Баглан. — А еще — коптит бензиновая лампа, испортился один из двух примусов, на котором изо дня в день по двенадцать часов кипятится вода для питья. Ягуся кашляет, железная печурка немилосердно дымит, а на завтра заказана баня. Меня очень долго не было, но, славу богу, теперь наконец я здесь. Что-нибудь случилось?

— Ничего, просто мы далеко зашли. Я ведь столько раз просил тебя: не надо беспокоиться. Дети, пора спать!

На одной из боковых айбакских улиц — приземистое широкое строение с маленьким садиком вокруг. Внешне оно ничем не отличается от других домов, однако отсутствие стены, которой обнесены частные жилые дома, свидетельствует о его специальном назначении. Дымящаяся труба высотой в несколько метров над плоской крышей и отходящий от самого строения водяной сток…

После такого вступления нетрудно догадаться, что речь идет о бане.

По распоряжению старосты в существовавшем до сих пор графике, предусматривающем деление клиентов на мужчин и женщин, на почетных и прочих, два раза в неделю отведены по два часа для нас.

Несколько ступенек вниз ведут от входной двери в обширное, освещенное керосиновыми лампами помещение, которое выполняет роль предбанника. Здесь банщик лично вручает каждому простыню и небольшой черпак для воды. По очень скользкому полу посетитель со всеми предосторожностями добирается до темных коридоров, оде через маленькие окошечки в стене можно доставать воду из находящегося в центре водоема.

В простенках между окошечками посетители располагаются семьями. Простыня, расстеленная на мокром полу, позволяла удерживать равновесие. Обнажив свои грешные тела, мы поливали друг друга теплой водой. В ход шли мыло, щетки, губки.

Постепенно мы привыкли к такому мытью и даже стали считать его одним из немногочисленных местных развлечений.

Приезд в Айбак европейских женщин произвел сенсацию. Уже на другой день, возвратившись с работы, мы нашли наших жен крайне взволнованными. Выяснилось, что они пошли на базар — день как раз был торговый, и там их окружила огромная толпа мужчин. Каждый хотел посмотреть вблизи на ханум с неприкрытыми лицами.

— Мне было страшно! — говорила Барбара, и щеки ее пылали.

— К счастью, Исмаил и Муса предвидели нечто подобное и не оставляли нас ни на минуту.

— Ничего не поделаешь, придется надеть чадру, — произнес Бронек таким тоном, что трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.

— Еще что! — закричали женщины. — Может, и в гарем нас запрете?

Прошло несколько недель. Как-то раз к пани Елене подошла на улице какая-то старая женщина с поднятой чадрой. Начала что-то выкрикивать, грозить кулаком, с отвращением сплевывать. Подвергшаяся неожиданному нападению Елена вернулась домой со слезами на глазах. Да, хотя перед местными представительницами прекрасного пола и открыта сейчас дорога к равноправию, на ней еще много камней и терний. Предстоит ломать вековые традиции.

На память мне пришел прием, который дал в нашу честь директор сахарного завода в Баглане. Первый прием, на котором должны были присутствовать Жены местных высокопоставленных лиц. Жена директора, одетая по последней парижской моде, сидела на стуле и боялась даже пошевельнуться. Она опустила свои прекрасные черные глаза, и видно было, что женщина с нетерпением ждет окончания приема. Напрасно Барбара и мадам Гумель старались вовлечь ее в разговор. И настоящей трагедией для нее стали танцы, также предусмотренные программой. Несколько свободнее чувствовали себя прочие местные дамы, но лишь потому, что не занимали такого видного положения. Однако о развлечении в нашем понимании этого слова не могло быть и речи. До сих пор мужчины и женщины собирались отдельно. Никто никого не стеснял. Мужья не косились на своих жен, а у тех в свою очередь не возникало соблазна потанцевать с посторонними мужчинами. Зачем все это? Разве плохо жилось до сих пор? Быть может, спустя несколько лет те же женщины или их дочери будут смеяться над прежними обычаями, но теперь многие из них откровенно страдали. Ведь им было неизвестно, не придется ли потом расплачиваться за грехи, проходя через все муки ада.