На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

3. Масонское измерение

Куракин – в рамках стокгольмской миссии – выполнял еще одно задание, которое исходило от Паниных, не только государственных деятелей, приближенных великого князя, но и представителей российского масонства. В сентябре 1776 г. различные системы, популярные в России, объединились в великую провинциальную или национальную ложу под управлением Ивана Елагина и Петра Панина. Вскоре единство было снова утрачено, но тогда масонские работы явно переживали расцвет.

Отечественные вольные каменщики, поднимаясь по степеням посвящения, натолкнулись на непреодолимое препятствие: их мастера, которые сами не достигли высоких степеней, не могли стать духовными вождями. Закономерно для России XVIII в. посвящение решили искать в Европе. «Но куда именно должно было обратиться? – размышлял историк масонства М.Н. Лонгинов. – Естественнее всего, казалось бы, отнестись к Лондонской ложе-матери, бывшей родоначальницей Елагинских лож. Но они отдалились уже от первоначального устройства <…> Итак, следовало искать другого руководства» [Лонгинов, 123]. Например, в ложах Швеции, славившихся древностью и чистотою правил. Да и Никите Панину – с его балтийской компетентностью – это направление было симпатично.

Шведское масонство имело высоких покровителей: «В развитии и организации шведской системы принимал выдающееся участие король Густав III и брат его герцог Карл Зюдерманландский <…> Союз получил большое распространение, влияние его распространялось даже на государственную жизнь Швеции» [Соколовская, 76]. Шведская система была строгой и закрытой, культивировался рыцарский дух избранности.

Особое положение масонского руководства определяло статус переговоров и самого переговорщика: речь шла не о секретных, конспиративных контактах, но о престижнейшем уровне, что дополнительно способствовало успехам Куракина в обществе. Переговоры, казалось бы, прошли счастливо. По словам публикатора куракинского архива, «шведские вольные каменщики охотно откликнулись на зов своих русских братьев, и сам герцог Карл Зюдерманландский, брат шведского короля, посвятил князя Куракина в таинства шведского масонства, снабдив его кроме того конституциями экоских, т. е. шотландских, национальных лож, а также „клейнодами“, или символическими масонскими знаками и инструментами…» [АКК, VIII, с. VIII]. Чуть позже, во время петербургского визита, Густав III даже посетил собрание российских масонов.

В исторической перспективе, однако, масонские достижения Куракина не столь впечатляют. Екатерина II перестала сносить наличие рядом с великим князем слаженной организации и «оккультную» зависимость петербургских каменщиков от Карла Зюдерманландского – принца если не враждебной, то и не дружественной державы. Близкий к императрице Елагин первым оценил изменившуюся ситуацию: его насторожили «властолюбивые побуждения шведской великой ложи. Как бы то ни было, он не участвовал в дальнейшем ведении этого дела и не вступал в союз со Швецией» [Пыпин, 142].

Масоны-«павловцы» оказались менее ухватчивыми. В 1780 г. Г.П. Гагарин – доверенное лицо Павла Петровича, приятель Куракина, которому тот передал добытые в Швеции орденские полномочия, – получил предписание перебраться на службу в Москву. Пришлось, отказавшись от шведского проекта, налаживать связи с другим высокородным вольным каменщиком – Фердинандом Брауншвейгским, но это только переполнило чашу терпения императрицы. Очевидно, масонский эпизод сыграл свою роль в удалении Куракина от великого князя, последовавшем в 1782 г.

С культурологической точки зрения занимательно задаться вопросом: что привлекало Куракина в масонстве. По-видимому, политические соображения (принадлежность к ложам людей из круга наследника), служение добродетели в духе Просветительской программы (в преклонном возрасте он выступал инициатором филантропических проектов), наверное, пассеистский рыцарский миф. Во второй половине XVIII в. российское дворянство постепенно сформировало сословное сознание – не просто государевых слуг, но независимых людей, древность рода которых гарантирует чувство собственного достоинства – независимо от милости или немилости актуального монарха. Здесь шведское масонство было очень кстати. Как уже говорилось, оно имело характер закрытого аристократического клуба, и, разумеется, значимо, что генеалогия Куракина – при передаче ему грамот и «клейнодов» – была проверена и сочтена подобающей [АКК, VIII, 301].

При изучении мотивов вступления Куракина в масонскую ложу не была упомянута тяга к оккультному знанию. Действительно, создается впечатление (может, ложное), что ему – при трезвом, расчетливом складе ума – подобные интересы были чужды и он явно далек от завороженности таинственным.

Впрочем, Куракин вполне мог осознавать оккультный смысл имени своей Софии. Тем более что она часто повторяла его, имея обыкновение называть себя в третьем лице: «София любит вас, дорожит вами» (письмо № 3), «несчастная София!» (письмо № 10), «думайте о вашей Софии, она ни на миг не забывает вас…» (письмо № 19), «…мечтаете о вашей Софии…» (письмо № 22), «унесите в сердце воспоминание о Софии» (письмо № 30) и т. д.

София, Премудрость Божия – важный символ тайноведения вообще и масонства в частности. Этой Софии, например, Елагин торжественно посвящал исторический трактат: «Твоему, божественная София, предвечная Всемогущему неба и земли Зиждителю присущность, внушению повинуясь, воспринял труд повествования о отечестве своем…» [Елагин, с. III]. В традиционной мистике София персонифицирована и наделена чертами прекрасной девушки, добродетельной невесты, воссоединения с которой чает адепт. Знаменитый Н.И. Новиков торжественно возглашал: «Что мы алчем к сокровенной Деве Софии и желаем достичь в Духовное с Нею Брачное состояние, то происходит из Огненной Любви Ея к нашему Огню – Души… Она, хотя мы далече есьмы, бежит на сретение нам с огненными очами, сердцем и распростертыми руками и целует наш ум в огненное основание и влечет нас из наружной суетной жизни в своя внутреннее основание души… Ибо ежели вы не приметися за себя с решимостью, не отвергнете себя и не будете искать горячей Любви Ея, то никогда не будете введены на невестное ложе и не будете облечены, вооружены и украшены благородным невестным сокровищем…» [Модзалевский, 74; подр. см.: Одесский]. И трактат Елагина, и фрагмент Новикова составлены значительно позже стокгольмского «хождения», однако посвященность Куракина в этот код более чем вероятна.

4. Просветительское измерение

Визит Куракина в Швецию можно интерпретировать в разных измерениях. Это, во-первых, поездка дипломата, связанная с перемещением из «своей» державы – через опасные пространства Финляндии – в «чужое», почти враждебное (в политическом аспекте) государство. Во-вторых, это перемещение из профанного пространства российского масонства, одержимого ощущением недостаточности знания, в сакральное пространство духовного центра. И в-третьих, это посещение «своих» – поверх национальных барьеров. Приятель Куракина, князь А.И. Лобанов-Ростовский, просит передать привет светским знакомым в Стокгольме, не сомневаясь, что российский дипломат окажется в привычной среде: «Зная усердие шведов, я надеюсь, что Вы развлечетесь в Стокгольме, я даже рискую сказать, что убежден в этом. Шведская нация, исполненная уважения ко всем иностранцам, не упустит возможности оценить приятные свойства, которыми Вы наделены» [АКК, VIII, 272].

Российские и шведские дворяне говорят на одном языке – французском и на одном категориальном языке, используя универсальный дискурс просветительской философии. Куракин, реферируя декларации Густава III и подозревая короля в лицемерии, докладывал Панину: «Когда речь о Швеции доходила, всегда при мне старался о ней отзываться, как о вольной республике, и о себе самом, как только о первом члене вольного правительства» [АКК, VIII, 288—289]. Все гармонично: Панину – участнику екатерининского переворота 1762 г., низвергшего «самовластие» (согласно официальному Манифесту), – объясняют, что шведский переворот 1772 г. должен был укрепить статус шведского королевства как «вольной республики». Ситуация абсурдная, но показательная. Просвещенные монархи и их соратники, причем решительные, способные энергично «власть употребить», официально толкуют «вольность» в качестве аксиоматической ценности.

Стокгольмский двор, желая выразить благоволение к Куракину, удостоил его чести стать членом королевской академии наук (которой Густав III постоянно уделял серьезное внимание). Куракин, увидев в королевском жесте отнюдь не светскую формальность, счел себя обязанным в благодарственной французской речи изложить свою концепцию Просвещения, неразрывной связи просвещенной монархии с программой покровительства наукам и демонстрировал готовность подтвердить почетный титул реальными деяниями [АКК, VIII, 321—322]. Достойно внимания, что Куракин акцентировал практическую пользу наук. С этим перекликаются и его планомерная забота о развитии «богатств земледелия» в России (с 1776 г. – член Вольного Экономического Общества, жертвователь средств на конкурсы Общества и т. п.) и шире – будущая коммерческая деятельность (в пору ссылки) и т. д.

5. Галантное измерение

Эпоха Просвещения – не только выверенная система политического баланса, не только рациональная философия и масонство, но также атмосфера праздника и флирта.

Двор Густава III веселился – посреди веселья делались и дела. На маскараде король пытается разъяснить Куракину свою политическую программу [АКК, VIII, 295—298]. На балу – спустя 15 лет – Густав III будет убит. В опере графиня София, слушая Орфея, скорбит о несчастной любви (письмо № 33), в опере же она негодует, почему Куракин занят не ею, а австрийским посланником Кауницем (письмо № 4).

Король – неутомимый сценарист придворных зрелищ. Он, например, увлекался организацией специальной «рыцарской» забавы – «карусели», игровой имитации средневековых турниров (ср. аристократизм и рыцарский миф шведского масонства). От Густава III не отставали другие представители венценосного семейства. По словам Софии, «мы живем праздниками и репетициями; каждый второй день у Герцога репетируют праздник, который он даст Королю 5 февраля, сюжет – Брак сына императора с племянницей того . Роль императора исполнит барон Карл Спарре, императорского сына – юный <…>, племянницы – мадам Адельсвэрд. Это основные роли, кроме того, есть группа китайцев и группа татар. Пока все не очень устроено, но сегодня вечером будет очередная репетиция. Вчера во Фредриксхофе (резиденция Королевы-матери. – М.О. ) с большой помпой праздновали свадьбу мадмуазель Эренсвэрд. Позавчера Король устроил для Герцога праздник, очень удавшийся, который представлял Лагерь в Сконе . Галерея была украшена еловыми ветвями, вдоль стен установили шатры, освещенные фонарями, лавочки со всякой всячиной, множество прогуливающихся солдат и крестьян, так что места было мало. Король, который во время бала-маскарада участвовал в крестьянской кадрили, играл здесь ту же роль; другую группу составили солдаты с их женами. Когда Герцог прибыл, солдаты пели и танцевали, крестьяне тоже, а распорядитель предложил показать ему свою труппу. Французская труппа, которая вам известна, исполнила две пьесы: Говорящая картина и Игры любви и случая . Комедия закончилась, и мы отправились ужинать в еловые беседки; после ужина танцевали до 4 часов утра. Забыла отметить, что Королева-мать также присутствовала на празднике; она удивила этим Короля, который ничего подобного не ждал» (письмо № 36).

Кроме того, стокгольмское общество молодо и влюблено. София ревнует Куракина к Шарлотте Де Геер, а несколькими годами раньше Шарлотта – тогда еще незамужняя Шарлотта Дю Риез – состояла в страстной переписке (на французском языке) с Густавом, тогда еще наследником престола. Густав: «Ах, отчего должно быть так, что вы и я связаны с людьми, чей нрав столь сильно отличается от нашего, отчего не дозволено обменяться, ведь тогда, по крайней мере, было бы двое счастливых вместо четверых несчастных, какие мы теперь. Ах, с каким восторгом я забыл бы печали в ваших объятиях…» [Леннрут, 29—30]. Шарлотта: «Ах, если бы я могла говорить с вами, обнимать вас, даже целовать следы ваших ног – мой любимый и нежный любовник и повелитель, простите, мой принц, вашей печальной и верной возлюбленной эти, возможно, слишком нежные выражения, но я не в силах сдержать чувств своего сердца» [Леннрут, 30].

Шведские историки, подчеркивая противоречивый характер густавианского правления, вместе с тем вспоминают его ностальгически: «С кончиной Густава III изменилась и Швеция. Исчезли обаяние, радость, легкомыслие и, наверное, можно добавить – какое-то величие» [Платен, 252].

6. Эпистолярное измерение

Многотрудная деятельность Куракина-дипломата при дворе Густава III так же причудливо переплелась с куртуазными похождениями, запечатленными в любовных письмах Софии Ферзен к ее русскому избраннику.

Первое письмо датировано 2 декабря 1776 г. (Куракин в Стокгольме – более двух недель). Финальное – сороковое – помечено 9 июня 1777 г. и отправлено в Петербург, куда пять месяцев как уехал князь. Казалось бы, корпус писем, фиксируя естественный ход жизни и непредсказуемое развитие любовного романа, в лучшем случае демонстрирует тематическое единство, но уж никак не образовывает стройный сюжет. Но это – парадоксальным образом – не так: сюжет выстроился. По-видимому, не столько из-за сущностной логичности любовных отношений, сколько из-за рационального духа эпохи, выраженного в отшлифованном универсальном языке общения и в отчетливой манере мыслить.

Первое письмо функционирует в качестве пролога, сразу манифестируя пламенную страсть: «Вы требовали знак преданности – вот он». Соответственно, сороковое письмо превращается в эпилог: «Ах, небо! почему я не могу забыть вас или, по крайней мере, почему не могу быть бесчувственна, как вы!» Финал, правда, не «закрытый», а «открытый», который не завершает, но оставляет проблемной природу «опасных связей».

Сюжет предполагает столкновение, конфликт. Стокгольмские любовники борются с внешним противником – всевидящим светским обществом; с собой; с роковой разлукой.

София помолвлена с графом Пипером, свадьба неуклонно приближается, и это не ставится под сомнение ни ею, ни им. Отсюда – страх пересудов, заявленный в письме-прологе: «С тех пор как я познакомилась с вами, я имею честь проводить приятнейшие мгновения в вашем очаровательном обществе, несмотря на ужасное стеснение, в котором я непрерывно пребываю – за мною все наблюдают и я постоянно не одна». Встречи проходят в экстремальной обстановке: «…каким образом мы сможем уединиться, когда внимание почти всего общества обращено на нас? Что скажут, если вы и я, разом, исчезнем? Что подумают обо мне? Кроме того, в зале Биржи нет лож, нам пришлось бы спуститься по лестнице, а внизу – в поисках комнаты – мы бы бродили туда и обратно, рискуя встретить знакомых. Кроме того, вы также знаете, что я обязана сопровождать Герцогиню, она ни на миг не оставляет меня, а если ей сказать, что я хочу снять маску, она, естественно, предложит свою ложу, и я не смогу объяснить, почему хочу воспользоваться другой. Вы видите, с какими трудностями я сталкиваюсь…» (письмо № 12). Заключение брака, превратившее графиню Ферзен в графиню Пипер, никак не облегчило ситуацию. От графини и князя требуется великое лингвистическое мастерство, умелая дифференциация слов, произносимых наедине и произносимых в обществе: «За удовольствием, которое я испытала вчера, проведя с вами время, последовали многие печали. Когда все удалились, мать начала допрашивать меня о нашем разговоре в дверях; я сказала, что вы беседовали со мной о Грипсхольме, о франк-масонских ложах, по крайней мере, здесь ей было не за что брюзжать на меня. Она сказала, что очень удивлена вашей фамильярностью в отношениях со мной и что она многожды слышала, как вы, обращаясь ко мне, называете меня „дорогая графиня“; она находит это выражение слишком вольным. Я делала все возможное, доказывая, что вы так называете всех женщин, а не только меня; это не помогло, она подчеркнуто выразила удивление и сказала, что она надеется, я впредь не допущу подобной свободы в обращении с собой. Я уверила ее, как вы можете догадаться, что не допущу; одновременно я спросила, что, по ее мнению, должно сделать, дабы вы больше так не именовали меня, а кроме того сказала, что мне кажется, будет благоразумно не говорить вам ничего и не замечать ничего. Однако я просила бы вас, мой дорогой друг, бдительно использовать это имя; избегайте вообще обращаться ко мне, ибо если вы назовете меня другим именем, она предположит, что я просила вас о том, а я ведь уверила ее, что не следует этого делать» (письмо № 23). Муж-ревнивец также мешает возлюбленным (кто бы мог подумать!): «Позже граф Адольф подошел ко мне и попросил разрешения утром посетить меня. Я не могла отказать ему. Он появился в 10 часов и сразу же ушел. Боже, как он изменился! Судите сами, мой дорогой друг, бледный, белки – желтые, лоб и уши тоже. Великий Боже, как он мучил меня. Он сидел на софе, на которой вы говорили, что мы будем вместе, и я, мой более чем дорогой друг, думала только о вас, о моих былых радостях. Монстр, о котором я говорю и которого впредь буду всегда так называть, устроил жестокую сцену, упрекая меня за отношения с вами. Он сказал, что вы – причина его недуга, что он заболел из-за причиняемых вами беспокойств, что он осведомлен о вашем образе жизни, о том, что вы были со мной все время, наконец, что он ликовал, узнав о вашем отъезде. Ах! дорогой возлюбленный, почему вы не могли видеть его, когда он беседовал со мной! Он возбудил во мне своим присутствием такой же ужас, какую вы возбуждали любовь» (письмо № 32). Забавно, что София реагирует на вмешательство мужа хладнокровней, чем на подозрения матушки и родственников. Может быть, это – версия для Куракина.

Внешнюю блокаду приходится прорывать. В ход пущен тайный язык. Знаки – под пытливым взором «аргусов» – передаются с ловкостью секретных агентов, с риском вызвать гнев и недоумение высокопоставленных особ. Свидания обставляются с еще большей семиотической экстравагантностью: «Поднимайтесь ничего не опасаясь, я буду ждать вас на лестнице; но вам необходимо переодеться: будьте в сером, сапоги, шляпа не слишком роскошная и не слишком приметная. Не заговаривайте ни с кем на лестнице, и они ни о чем не будут расспрашивать. Кроме того, если кто-то из не в меру любопытных слуг спросит, к кому вы, отвечайте, что – к моему брату, и вас пропустят. Но обязательно переоденьтесь, мой дорогой друг, ради всего святого – это главное. <…> в понедельник, в 11, пройдите перед моими окнами, и если увидите белый платок, это знак того, что вы можете прийти, если платка нет, это – знак препятствия. Боже! как я желаю, чтобы все получилось!» (письмо № 16).

Кроме внешних обстоятельств, любовники сталкиваются с внутренней конфликтностью страсти, что дарует экстаз, но не покой. В этом противостоянии они попеременно то союзники, то противники. И трудно разобрать, с кем ведется борьба – с внешней силой, с собой, с возлюбленным.

Графиня и князь, избегая недоброжелательного внимания и разделяя представления своего времени о различии обязанностей незамужней девушки и женщины, составили поразительный план. Уже во втором письме (3 декабря) любовники уговорились. Для Софии единственный способ уступить настойчивому русскому – это ускорить брак с Пипером, что развяжет ей руки и освободит от докучливого присмотра родственников: «Я горжусь тем, что привязана к вам на всю жизнь (чувство, о котором я не устаю повторять), не знаю почему, но я трепещу в ожидании того мгновения, когда вы потребуете все во имя вашей любви. Вы убеждаете меня понимать брак как двери, за которыми я обрету убежище от всех бедствий, где мое счастье будет зависеть только от моего желания . Мое желание! ах! поверьте, что его главный предмет – вы, но жестокий и ревнивый муж будет угнетать такую чувствительную и слабую душу, как моя. Я вижу свое будущее, я предвижу, что буду не так свободна, как ныне» (письмо № 2). В результате София Ферзен энергично приближает замужество, а ответственность за это возлагает на нетерпеливого любовника, приобретая право жалеть себя, жертвовать счастьем и в то же время ожидать чувственных открытий.

Итогом развития собственно любовного сюжета становится заключенное замужество Софии, сохранение напряженной эмоциональности отношений с Куракиным и контроль над супругом: «Я пользуюсь отсутствием мужа, чтобы писать вам; он с графом Карлом Ферзеном (дядя Софии. – М.О. ) на охоте; его нет уже девять дней. Вероятно, вы, более чем дорогой друг, удивлены, но я, будучи замужем только месяц, брошена и предоставлена презрению и стыду. Раз меня так скоро покидают, это должно доказывать, сколь мало я наделена достоинствами, впрочем, мои огорчения отнюдь не сильны, хотя они были бы таковыми, если бы, в аналогичной ситуации, вы вели себя сходным образом, но вы, я уверена, не способны на подобное. Отсутствие мужа всех удивляет, но это борьба со мной. <…> Мое безразличие, моя холодность, которые я напрасно стремлюсь скрыть, не ускользают от него; вздохи, что часто – пока я уверяю его в своей нежности – помимо моей воли вырываются у меня, вызывают мучительные упреки. Я вооружаюсь терпением, ночной мрак прячет от него слезы, которые я проливаю при воспоминании о вас. Однако несмотря на все старания, мое безразличие и мой похищенный покой открыты его ревнивому взгляду» (письмо № 38). София сетует возлюбленному на холодность мужа – таковы правила дискурса, установленные ею.

В январе 1777 г. Куракин, выполнив официальные поручения, должен покинуть Швецию. Причем без ясных планов на возвращение, ведь назначение на пост российского посланника в Стокгольме не удалось. Любовники разлучились, их отныне разделяет расстояние между северными столицами: «…Швеция более не будет иметь счастья видеть вас» (письмо № 34). Письма разлуки – их немало, приблизительно четвертая часть корпуса – так же динамичны, как и предыдущие. Письмо № 37 – новый блистательный этюд о ревности и мужском коварстве: «Я ощущаю ваше забвение так же остро, как некогда ощущала вашу нежность. Я не заслужила той участи, которую вы уготовили мне, и никогда не подозревала ваши клятвы в неискренности, а ведь (теперь я в этом не сомневаюсь) вы никогда не любили меня. Как! возможно ли, чтобы ваше сердце (если оно чувствовало все то, в чем вы с таким удовольствием уверяли меня) было способно, на протяжении одного месяца, перейти от нежнейшей любви к столь жестокому забвению? Чувства, которые вы внушили, я еще испытываю, вопреки собственному желанию. Я еще нежно люблю, мой князь, сувенир, который вы дали мне, но в надежде на то, что ваше поведение плюс занятия, при помощи которых я пытаюсь отвлечься, позволят мне возненавидеть его. Этот сувенир будет отослан вам, как только я буду достаточно сильной, чтобы расстаться с ним. Увы! я слишком хорошо предвидела участь, которую вы уготовили мне, уезжая отсюда; тщетно я предписывала себе строжайшие запреты и сто раз повторяла, что если потеряла вашу любовь, то, значит, недостойна сохранить ее».

Итак, письма Софии подчинены сквозному сюжету: любовники преодолевают препятствия – общественную враждебность, себя, разлуку. Однако развивается этот сюжет специфически. Здесь не столько тяготение к кульминации и развязке, сколько постоянное чередование ситуаций напряжения и «разрядки» – вплоть до «открытого» эпилога (письмо № 40).