На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

Федор Двинятин (Санкт-Петербург) Из заметок по поэтике Ахматовой

Так получилось, что для автора этих строк знакомство с трудами Татьяны Владимировны Цивьян началось с трудов, посвященных балканской модели мира и структуре балканских и индоевропейских текстов. Я до сих пор помню то чувство изумления («можно и так?!»), освобождения («можно и так!») и одновременно осознания своих ограниченных возможностей («а я так не смогу…»), которое рождали исследования «Миорицы», «Повести конопли» или стихотворений Кавафиса. Ахматоведческие штудии Татьяны Владимировны вошли в мой круг чтения несколько позже, но чувство такого же изумления, вкупе с читательской благодарностью, возрастает год от года. Исследование акмеистической поэзии, среди пионеров и классиков которого Татьяне Владимировне принадлежит особое место, является несомненным фактом мировой филологической науки (и одной из вершин русской филологии XX века). И еще большее значение имеет сама личность Татьяны Владимировны. Она человек светлый и легкий, и ее помощь может проявляться в чем-то большем, чем быт или наука. Для меня, помимо всего прочего, она стала воплощением духа как лучшего в истории нашей науки поколения, так и продолжающейся истинной Москвы. Она всегда относилась ко мне с незаслуженной щедростью, а я слишком многим перед нею виноват.

1. «Поэма без Игоря».

«Слово о полку Игореве», как кажется, не числится в списке претекстов «Поэмы без героя». Тем не менее некоторые сближения возможны. Достаточно для начала указать на схожую структуру названий обоих текстов: «Наименование жанра + некоторое тематическое уточнение». Для древнерусских произведений (насколько можно говорить об их названиях в современном понимании этого элемента произведения) такая модель была господствующей, ср. «Житие + имя святого в род. пад.», «Слово + на + название праздника в вин. пад.», «Повесть + о + имя героя или наименование темы в мест. пад.» и т. д. Для литературы XIX—XX вв. такие названия характерны в гораздо меньшей степени; ср., однако, «Роман с кокаином», «Повесть непогашенной луны», «Комедия с убийством» и др.

Тематическое сближение обоих текстов тоже до некоторой степени возможно. «Слово о полку Игореве» также отчасти может быть названо «поэмой без героя» (с маленькой буквы, в качестве жанрового обозначения). В обоих текстах для масштабного изображения эпохи взято второстепенное событие. Начинаются оба текста с указаний на некий подтекст, на палимпсестную структуру, на текст-предшественник. В «Слове о полку Игореве» это поэтическая манера Бояна, а в «Поэме без героя» – я на твоем пишу черновике . Идеологическая структура обоих текстов включает обращение к описанию самоутверждения личности, ее непомерных претензий – и их краха; оба пронизаны духом истории на пороге великих и страшных катаклизмов. Имеются и более сильные связки.

Один из героев «Слова о полку Игореве» – брат самого Игоря, тоже, разумеется, князь , по имени Всеволод , о котором сообщается, что он любит свою молодую жену, представляемую под патронимом Глебовна . Эти мотивы можно суммировать формулой: Всеволод & князь & любить & Глебовна . Подбор имен (при совпадении центрального предиката) до странности похож на описание той прототипической ситуации, которая реконструирована для первой части «Поэмы без героя»: молодой офицер и поэт Всеволод Князев был влюблен в артистку Ольгу Глебову-Судейкину. Такое положение дел можно описать чрезвычайно схожей формулой: Всеволод & Князев & любить & Глебова . Конечно, это совпадение было разыграно «самой жизнью» и принадлежит не столько к области «поэтики поэтов», сколько к области «поэтики жизни» (довольно часто реализующейся в сфере литературных и окололитературных имен, о чем можно было бы составить отдельное рассуждение). Вопрос в том, могло ли и должно ли было это совпадение быть замечено Ахматовой. Есть три основания для «оптимистического» ответа на этот вопрос. Одним из них является особая роль в русской культуре «Слова о полку Игореве»: предполагается параллель отнюдь не с периферийным текстом. Другое основание состоит в учете Ахматовой «параллелеобразующих» потенций имени Ольги Глебовой, прототипа Путаницы-Психеи. В окружающих поэму прозаических фрагментах появляется Глебов , связанный с Евдокией Лопухиной ( царицей Авдотьей поэтического текста «Поэмы»). Третье основание – ряд других возможных параллелей со «Словом о полку Игореве».

Возможно, наиболее приметная из них касается нетипичного для «Поэмы» «фоносемантического автокомментария» («автометаописания» – Р.Д. Тименчик). Речь, конечно, идет о строке Не ко мне, так к кому же? и о сноске к ней: Три «к» выражают замешательство автора (в композиционном отношении любопытно, что это именно сноска; ничем не противоречащее по тону другим авторским примечаниям к тексту «Поэмы», это указание могло войти в их состав – и, однако же, не вошло, как и еще в нескольких подобных случаях; паратекст (Ж. Женетт) «Поэмы» получил еще большую сложность благодаря введению противопоставления «конечные примечания – подстрочные сноски»; возможно, в данном случае Автору требовалась чуть большая, чем обычно, «оперативность» комментария). В «Слове о полку Игореве» есть редкий и приметный контекст: рече Гзакъ къ Кончакови , где встречаются те же три «к» подряд. Возможно, они также выражают «замешательство» (не Автора, а персонажа); ханы в этот момент находятся в некотором затруднении и обсуждают свершившееся бегство Игоря. Также возможно, что одно из къ появилось в результате описки-редупликации. Насколько можно судить, впервые на это совпадение указал А.Ю.Чернов (см.: Чернов А.Ю. «Бежали струны по гуслям…» // Слово о полку Игореве. 800 лет. М., 1986. С. 509), не усмотревший, однако, прямой интертекстуальной связи между «Словом» и «Поэмой». Он же высказал предположение, что этот контекст в «Слове о полку Игореве» (авторская речь, предваряющая реплику персонажа) может содержать фонетическую пародию «гортанной» тюркской речи или же «тотемную дразнилку» «лебедян» (два слога ко и перед ними два къ, где ъ вопреки фонологическим процессам может иметь «поэтическую» огласовку /о/, тогда ко – ко – ко – ко).

Внимание Ахматовой к этому контексту могли привлечь и некоторые дополнительные обстоятельства. В диалоге Гзака и Кончака обсуждается, в числе прочего, возможность наказать сына за вину отца, и появляется страшно современное слово: аже соколъ къ гньзду летитъ соколина рострьляеве.

Любопытное схождение этих же мотивов демонстрирует и «Словарь живого великорусского языка» Даля. На слово разстрьлъ у Даля упоминается «расти. Gentiana см. колокольчики», а посмотрев на колокольчики, увидим «раст. Gentiana (…) разстрьлъ (…) соколій-перелет». Открыв на соколъ, найдем и растение соколій-перелетъ, и соколича, а на соседней странице (на сокровище) Слово о полку Игоревь сокровище нашей древней письменности.

Многие фрагменты ПБГ получают дополнительное звучание, если допустить, что они – в том числе и о сыне. Следует учитывать ориенталистский, степной круг интересов историка Льва Гумилева. Образ соколенка напоминает и о другом сыне мертвого отца – Орленке Ростана. «Орленком» увлекалась Цветаева, много напророчившая, обыгрывавшая имя Лев как царственное (лев – цари – орел – хищные птицы – сокол). Орла как будто нигде нет, но вторая часть поэмы называется Решка.

Пушкин изучал лексику соколиной охоты. Его записка «О соколиной охоте» заканчивается поразительной констатацией: Секретарь – расходчик. Кто был для Ахматовой секретарь и чем он был связан с расходом – ясно: Мне б свинцовую горошину От того секретаря. Здесь же у Пушкина о привязывании к ноге сокола колокольчика: вообще сокол и колокол связаны, и в том числе через общий элемент кол, что дополнительно обращает к теме казни (на колу, кстати, был казнен уже упоминавшийся Глебов).

2. Поэтика падежа и семантика «следов».

Исследование оборота с приименным беспредложным родительным падежом и его места в истории русской поэзии приводит, в числе прочего, к такой важнейшей его семантической разновидности, как оборот, основанный на метонимии или синекдохе (автор этих строк склонен считать синекдоху разновидностью метонимии, а не самостоятельным тропом). Кстати говоря, сильная разновидность такого оборота любопытным образом отличается от «классической» метонимии. Если, допустим, классической метонимической трансформацией выражения девушка в черной шубке (в предложении Он шел за девушкой в черной шубке ) будет выражение черная шубка (предложение Он шел за черной шубкой ) – метонимическое сжатие, то обороты описанного типа предполагают, наоборот, расширение – например, в выражение запах девушки в черной шубке (предложение Он шел за запахом девушки в черной шубке ). Как и полагается по правилу Куриловича, метонимизация оказывается основана не на замещении (как метафора), а на синтаксическом смещении. Но в случае классической метонимии позицию изменяет то слово, которое оказывается носителем метонимического значения ( шубка ), а в случае метонимического генетивного оборота – слово-носитель буквального значения ( девушка ) – в случае классической метонимии оно как раз вытесняется из контекста. Своей бифокальностью ( запах + девушка ) такие обороты подобны «метафорам-сравнениям» по классификации Ю.И. Левина (а классические метонимии – «метафорам-загадкам»).

Впрочем, не все генетивные обороты метонимического типа можно представить как результат трансформации неких буквальных обозначений. Если предикат, или другие подобные элементы контекста, образуют тесную смысловую связку с элементом, стоящим в родительном падеже ( идти за запахом девушки – идти за девушкой ), то такую трансформацию можно предполагать; если же имеет место связка предиката или других подобных элементов контекста с ядерным словом оборота ( вдыхать запах девушки – но не * вдыхать девушку ), то предполагать трансформацию некорректно.

Смуглый отрок бродил по аллеям,

У озерных грустил берегов,

И столетие мы лелеем

Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко

Устилают низкие пни…

Здесь лежала его треуголка

И растрепанный том Парни.

Это стихотворение, разумеется, можно читать, акцентируя разные темы в качестве «главных». Можно увидеть в нем стихотворение об урочище (не случайно оно включено в цикл «В Царском Селе»), как стихотворение царскосельское и, шире, петербургское; можно увидеть в нем пример русской поэтической пушкинианы. На определенном уровне прочтения это стихотворение предстанет нам как текст о следах , и тогда окажется, что генетивный оборот метонимического типа несколько раз употреблен в тексте именно в связи с общей тематикой соседнего предмета, соседнего пространства, в-печат-ления, от-печат-ка, следа, по-след-ствия и т. д. Не сосны , а иглы сосен: иглы – след сосен . Не шаги , а шелест шагов: шелест – след шагов . Но (уже за пределами генетивного оборота) и шаги – след шагающего, метонимия идущего человека; шаги , таким образом, – метонимия метонимии, след следа. Треуголка и том Парни – тоже след смуглого отрока , почти как в хрестоматийном примере про портфель, оставленный в аудитории; при этом, если в обороте его треуголка генетив его относится только к юному Пушкину, то метонимический генетивный оборот том Парни указывает еще на одну связь: том Парни – след не только Пушкина, но и самого Парни, тут даже двойная метонимия: Парни – * сочинения Парни – том * (с сочинениями) Парни . Создается образ пространства, насыщенного следами и резонансами, и генетивный оборот метонимического типа напрямую участвует в создании этого смысла (в стихотворении есть и еще один, на этот раз предложный генетив: У озерных грустил берегов ). Если допустить для ранней Ахматовой подобную изысканную поэтическую технику, то в этом восьмистишии можно предположить еще один потайной слой, связанный на этот раз с использованием анаграмм. Гу сто , к о лк о , тре уг о лка , отчасти см угл ый и г р у сти л могут анаграммировать Кагул ; с несколько меньшей степенью вероятности гру ст и л , ст о лет ие, у ст и ла ю т и некоторые другие звукосочетания могут анаграммировать слово стела . Тогда можно допустить в стихотворении анаграмматический намек на Кагульский памятник ( кагульскую стелу ) в Екатерининском парке Царского Села как на возможное «место действия» текста. Указание на сосны , вкупе с упоминанием их густой хвои, тоже имело бы в таком случае подтверждающее значение, ср. в «Воспоминаниях в Царском Селе» Пушкина: В тени густой угрюмых сосен / Воздвигся памятник простой. / О, сколь он для тебя, кагульский брег, поносен! / И славен родине драгой!

3. Поэтика «отсутствующих звукосмысловых посредников».

По щедрому приглашению Татьяны Владимировны Цивьян автор этих строк участвовал в проводившейся в Москве небольшой конференции, посвященной роли звука в тексте и звучащему тексту вообще. Темой сообщения были особые контексты, в которых можно предположить связь между двумя словами ( а и b ), основанную на существовании неупотребленного в данном контексте слова с , близкого а по звуку, а b – по смыслу (или, разумеется, наоборот). В определенных изводах такая модель может сближаться с каламбуром или «сильной» анаграммой (подразумевающей отсутствие в тексте анаграммируемого слова), но в целом она не смешивается с ними и остается хотя и редким, но узнаваемым явлением в тексте (заметка, посвященная некоторым из нижеприведенных примеров, готовилась для «Philologica»; замечания, высказанные в письме И.А. Пильщикова и покойного М.И. Шапира, стали для автора важным подспорьем; публикация более полной коллекции контекстов и более полного к ним комментария предполагается).

(1) Не нам гадать о греческом Эребе,

Для женщин воск что для мужчины медь.

Нам только в битвах выпадает жребий,

А им дано, гадая, умереть.

(2) И чту обряд той петушиной ночи,

Когда, подняв дорожной скорби груз,

Глядели вдаль заплаканные очи,

И женский плач мешался с пеньем муз.

А. Ханзен-Леве и Б.А. Успенский почти одновременно предположили, что в строке Для женщин воск что для мужчины медь названия двух сопоставляемых и противопоставляемых веществ, воск и медь , дополнительно, помимо чисто смысловой мотивированности (воск – метонимия гадания, медь – оружия и далее войны), связаны и отсутствующим в контексте словом мед , которое соотносится со словом воск по смыслу, а со словом медь – по звуку (в подобных случаях учитывается и написание).

Можно заметить, что в «Tristia» есть пример еще более прихотливой связи элементов. В строке Когда, подняв дорожной скорби груз … слова скорбь и груз дополнительно соединены двумя отсутствующими словами с симметрично обращенной логикой звукосмысловых связей. С одной стороны, со скорбь по звуку, а с груз по смыслу связано слово скарб . С другой стороны, с груз по звуку, а со скорбь по смыслу связано слово грусть .

И уже подо мною прямо

Леденела и стыла Кама,

И Quo vadis? кто-то сказал…

Здесь между названием реки Кама и новозаветным вопросом в латинской версии явно стоит церковнославянское Камо ( грядеши ), совпадающее с Кама по звуку, а с Quo vadis – по смыслу. Также более или менее ясна звукосмысловая логика сближения в строках из «Решки»:

Я ль растаю в казенном гимне?

Не дари, не дари, не дари мне

Диадему с мертвого лба…

Между казенном и мертвого – конечно, казненный или казнь , близкие к казенному по звуку (традиционное звукосмысловое сближение), а к мертвому – по смыслу. Сразу несколько подобных связок, причем менее очевидных, чем вышеприведенные, можно обнаружить еще в одной из строф «Решки».

И тогда из грядущего века

Незнакомого человека

Пусть посмотрят дерзко глаза,

И он мне, отлетевшей тени,

Даст охапку мокрой сирени

В час, как эта минет гроза.

1. Век (в форме века , строка 1) – глаза (строка 3, оба в позиции рифмы). Могут быть дополнительно связаны через слово веко ( веки ), связанное по звуку с век , а по смыслу с глаза . Паронимическая аттракция (В.П. Григорьев) век – веко отсылает, конечно, прежде всего к поэзии Мандельштама, ср. его строку Кто веку поднимал болезненные веки … и другие подобные.

2. Час – минет (оба – строка 6). Устойчивая связка час минет , соединена, помимо прочего, отсутствующим в контексте словом минута , связанным с час по смыслу, а с минет по звуку. Паронимическая аттракция (в форме «поэтической этимологии») минута – минет , разумеется, в первую очередь обращает к Марине Цветаевой, ср. ее строку Минута: минущая: минешь .

3. Мокрой сирени (строка 5). Сочетание мокрой сирени поддержано отсутствующим в контексте прилагательным сырой, по звуку связанным с сирень , а по смыслу – с мокрый . Паронимическую аттракцию сырой – сирень использовал Пастернак ( Марбург , 1915, снято в редакции 1928): Чрез путаный, древний, сырой лабиринт Нагретых деревьев, сирени и страсти ; ср. у него же подобную конструкцию намокший – сирень: Намокшая воробышком Сиреневая ветвь и в этом же стихотворении дух сырой прогорклости . Еще более тесная связка сырой сиренью в стихотворении Анны Присмановой на смерть Бориса Поплавского, где, кроме того, фиксируются и некоторые случаи использования описываемой в этой заметке звукосмысловой стратегии (oб использовании таких структур у Набокова и Присмановой см.: Двинятин Ф.Н. Пять пейзажей с набоковской сиренью // Набоков: pro et contra. Т. 2. СПб., 2001. С. 294—303, 308—310).