На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

В фольклоре семейских, как и у русскоустьинцев, также встречаются образы иноэтнических соседей. В первую очередь необходимо выделить тексты прозаического фольклора о первых контактах, пришедших за Байкал, старообрядцев с бурятами и тунгусами.

А.Б. Наумов из с. Куйтун в 1925 г. рассказал А.М. Поповой такое предание о встрече своих предков с бурятами:

<…> Когда они пришли на эти места, где стоит Куйтун, тут были горы и агромадный лес. Братски услыхали о приходе, отрядили с Тугнуя паглядеть, што за люди пришли. Поехал братский па хребтом на коне, выехал к нашим, видит: сидят много людей на степе и едят что-то, как большой конь накладет. Подъехал ближе, с коня не слезат (баитца). Увидали его предки, седой старик дал ему кусок (ета был хлеп). Он прожевал, а проглатить не может (братски хлеб не ели). Харашо встретили, астался доволен, паглядели друк на друка. Паехал братский к князькам и все аглядывался, а наши мужики все шапки снимали. С етих пор стали водитца с братскими. На етам месте, де стоял табор, выстроили Куйтун, по-братски «Стюденый». Дела ета была в 1850—1870 годах, домов было не больше, как 40 [Попова, 24]. [226]

В 1939 г. Л.Е. Элиасовым в с. Подлопатки Мухоршибирского аймака Бурятии был записан следующий рассказ: «Давно наши отцы и деды по Сухоре и Хилку поселились. Жили они тут вместе с бурятами, как и теперь живем. Буряты народ восприимчивый, да и сами они к хозяйству горазды. Мы вот свои зароды жердями огораживали, а они тальником. Мы возим жерди из леса, сколько труда забивали – уйма. Буряты – те просто придумали: из тальника кольев нарубят, потом переплетут их тальником и остожье готово. Присмотрелись русские к их городьбе, и сами стали такие городьбы делать. Да, главное, от такой городьбы другая польза имелась: зароды снегом шибко не забивало» [Фольклор, № 471]. Здесь, как видим, приводится пример заимствования семейскими способов ведения хозяйства, которые были выработаны бурятами на забайкальской земле.

Существует и еще один цикл преданий о ранних встречах коренного населения Забайкалья (бурятов и тунгусов) со старообрядцами, точнее, с главным идеологом старообрядчества на Руси – протопопом Аввакумом. Они записаны Л.Е. Элиасовым в разных регионах проживания семейских: в селах Тарбагатай, Бичура, Елань Бичурского района, Никольское Мухоршибирского района, Ганзурино Селенгинского района, Максимиха Баргузинского района. В них присутствует одна общая черта: в каждом тексте рассказывается о помощи, которую оказывали буряты и тунгусы гонимому за веру протопопу.

Тунгусы и буряты в них описываются следующим образом:

– гостеприимные народы : протопоп среди них живет по нескольку лет [Фольклор, № 456, 457, 463];

– спасают людей в трудных ситуациях : тунгус подбирает умирающего Аввакума на берегу Амура [Там же, № 463], буряты и тунгусы крадут его от воеводской стражи, когда протопоп живет за Байкалом, отправленный сюда на съеденье зверям [Там же: № 456];

– понимают добро и зло : когда Аввакум рассказывает, за что он пострадал, слушающий это тунгус говорит, что у них тоже «злые шаманы есть» [Там же, № 463], буряты помнят, что Аввакум не был жадным [Элиасов, 127];

– почитают людей, уважающих их культуру : протопоп, прожив среди тунгусов три года, научился их языку, и они стали почитать его «как родного брата» [Фольклор, № 463];

– любознательны : буряты приехали к Аввакуму, когда услышали о нем [Там же, № 466], они съезжаются со всей степи, чтобы посмотреть дом, который построен для протопопа [Там же, № 465];

– и при этом до встречи с Аввакумом не знают хлеба [Там же, № 466], не умеют строить дома [Элиасов, 127; Фольклор, № 465], не были крещены [Там же, № 457].

В исследовательской литературе существуют сомнения в фольклорной подлинности материалов по несказочной прозе русских Забайкалья, собранных Л.Е. Элиасовым в 30-е гг. XX в. В основном они связаны с теми соображениями, что, возможно, собиратель тогда записывал их как стенограммы, редактировал при публикации и, главное, придерживался теории собирания устных рассказов, разработанной А.В. Гуревичем [см.: Гуревич], в соответствии с которой исследователь сначала расспрашивает исполнителя, а затем сам воссоздает утраченный в процессе бытования «подлинный» текст [см.: Чистов, 14, 295; Левашов, 6–7]. Именно поэтому, по мнению В.С. Левашова, к ним «следует относиться не как к достоверным фольклорным записям, а как к свидетельствам возможного бытования в Восточной Сибири тех или иных сюжетов, для поисков которых представленные Л.Е. Элиасовым материалы могут служить лишь своеобразной отправной точкой» [Левашов, 7]. Работа фольклористов в последующие годы, как нам известно, не подтвердила, но и не опровергла бытование данных сюжетов [227] , что, вполне возможно, связано с исчезновением после репрессий 30-х гг. и последующих лет в семейской среде грамотных старообрядцев, хорошо знавших историю раскола и помнящих об Аввакуме.

Положительными качествами буряты наделяются и в других преданиях и устных рассказах: бурятский народ восприимчив ко всему новому, хозяйственен [Там же, 471], они могут быть основателями семейских сел, наделять семейских землей [Тихонова, 180, 184]. Авторитетными и уважаемыми людьми показываются и бурятские ламы.

Обрисованные положительные образы бурят и тунгусов (в данном случае они почти не отличаются друг от друга), видимо, соответствуют представлению об этих народах в массовом сознании русских старожилов Забайкалья. [228]

Так эт, чё, он [бурят. – В.К. ] балел, а чё больше каво, но каво, гыт, личили. Он: «Русский Никола, па-, памаги мене, спаси мене». Оны, гыт, потом, назавтра луче стала яму, оздаровел. Не знаю, брехня ли. Брехня можа? Кто его знает. [229]

Более широко среди семейских распространена быличка о спасении тонущего бурята. Впервые, насколько нам известно, она была опубликована Ф.Ф. Болоневым (записана им в с. Фомичево Красночикойского района Читинской обл.):

Один бурят тонул в Чикое и обратился: «Святитель христов, русский Никола, вынеси меня». И он вынес. И еще троих стариков из нашей деревни спас – лодка перевернулась, а они с божьей помощью спаслись [Болонев 1978: 79].

В с. Хилкотой, также Красночикойского района, нами был зафиксирован более интересный вариант этого текста:

Бурят танул и сваёва ламу прасил, прасил: «Батюшка, Бурхан-бог, памилуй! Батюшка, Бурхан-бог, памилуй!» Он яво ни памилавал. А он гаварит: «Батюшка, Микола, батька – маленька щапотка». Он же так молица. «Батюшка, Микола, батька – маленька щапотка, выбраси кырга, выбраси кырга». Кыргу [230] выбрасила. И вот оне даж щас верят яму. [231]

О том, что буряты почитали святого Николу, как и многие другие народы Сибири, хорошо известно по научной литературе [см.: Осокин, 150—151; Жуковская, 31; Бураева, 131—132]. Приведенные тексты еще раз подтверждают это, но, кроме того, их бытование у семейских выполняет еще одну роль – в глазах исполнителей подтверждает идею превосходства христианских святых над богами и духами, которым поклоняются буряты ламаисты и шаманисты, и, следовательно, «семейской» веры над «бурятской», что особенно хорошо иллюстрирует последняя быличка. Показательным примером осознания семейскими того, что буряты – это не просто иной, а чуждый им этнос, может служить святочный обычай переодеваться в «бурята». Известно, что такой образ ряженого присутствовал во время обхода домов на Святки в Урлуке (Красночикойский район Читинской обл.):

Под Новый год собираются маскарадить. Надеют парни сарафаны, платочек. А если у кого, например, есть девушка, она мое наденет, а мне свое отдаст. Маски надевали, волка там, другие бумажные придумывали, Музыку брали с собой – скрипку, бандуру, гармошку. Заходили к хозяевам. «Можно?» – «Можно». Заходим мы, пляшем, поем. Я, примерно, представлялся цыганом или бурятом, а она (указывает на собеседницу) – бурятка или в положении, или больная. Я над ней смеюсь. Потом начинаем цыганить [Савушкина, 118]. [232]

Здесь «бурят» – это образ этнически чужого, синонимичный повсеместно распространенному святочному «цыгану», а также «татарину», «турку», «еврею» и иным «этническим» персонажам, иноземцам и иноверцам, противопоставленным русским [см.: Ивлева, 217—218]. О том, что в других регионах Сибири молодежь, используя одежду своих соседей, «машкировалась» также в тунгусов и в хантов, упоминают М.Н. Мельников и Ф.Ф. Болонев [РСОФСДВ, 48]. Иноэтничность таит в себе опасность и скрытую угрозу [см.: Токарев, 86]. Именно поэтому в одном из записанных нами семейских заговоров от сглаза и порчи Богородицу просят спасти от «бурятского глаза»:

Мать, Присвятая Багародица,

спаси, памилуй, раба Божава (такова та)

ат спуксав, ат криксав, ат сиксав,

ат дянных, начных, будёных, палудёных,

ата всякая нячести атлятайся,

ат буряцкава глаза, еврейскава глаза,

мужскава, женскава глаза,

девичьява глаза, младенскава глаза… [233]

На наш взгляд, сходная идея послужила возникновению следующего семейского способа исправлять «испорченные» недобрым взглядом охотничьи ружья, записанного нами в с. Укыр Красночикойского района Читинской области: если охотник, стреляя из своего оружия, постоянно промазывал, то он делал следующее: вырезал на березе лицо бурятки и расстреливал его из своего «испорченного» оружия [234] . В подобном представлении о бурятах семейские не одиноки. Известно, что и нестарообрядческое русское население Забайкалья считало бурят, а также эвенков опасными, которые могли сглазить, даже не владея специальными знаниями и не имея такой цели [см.: Башаров, 12]. Образ «бурята» встречается и в песенном фольклоре семейских. В одной из «тюремных» песен, бытовавшей в 30-е гг. XX в. в с. Тарбагатай (известно две записи – А.М. Астаховой и К.А. Дмитриева), поется:

Зачем я встретился с тобой,

Зачем любить я тебя стал?

Мне назначено судьбою

Иттить в сибирские края.

Меня сошлють в Сибирь к буряткам,

Припишут где-нибудь,

А ты будешь пить, гулять, веселитца,

Все забудешь про меня… [Старый фольклор, № 12].

…Мне назначено судьбою

Иттить в сибирские края,

…………………………………

Придет цырульник с вострой бритвой

Обобреет мой висок,

Я буду вид иметь ужасный

С галавы до самых нок.

Сашлют меня, припишут

К бурятам где-нибудь… [Фольклор, № 384].

Это единственные известные нам традиционные фольклорные песенные тексты семейских, где упоминаются буряты. Записанные почти одновременно (середина 30-х гг. XX в.) и в одном селе, они имеют интересное разночтение: в песне К.А. Дмитриева пелось «меня сошлють в Сибирь к буряткам », в песне А.М. Астаховой – «сашлют меня, припишут / К бурятам где-нибудь». Дело в том, что в первом варианте более выражена любовная линия. Она и начинается как типичная лирическая песня («Зачем я встретился с тобой…»). Ссылка к «буряткам» лишь подчеркивает страдание героя песни и его возлюбленной, а с другой стороны, видимо, указывает на возможность брачных отношений сосланного мужчины с бурятскими женщинами, что, как известно, в Забайкалье не было редкостью. Во второй песне любовная линия сведена к минимуму, и здесь «буряты» – лишь маркер далекого Забайкалья, «края каторги и ссылки». Другие песни семейских, где упоминаются буряты, явно позднего происхождения и носят авторский характер. В них рисуется счастливая и дружная жизнь русских и бурят в Забайкалье, которая наступила при социализме:

Прежде и теперь

Много жило кулаков

За счет бедных мужиков,

А все на бедных враждовали,

……………………………………

И поп стоял за кулаков,

Стращал грехами мужиков.

Говорил поп беднякам:

– Повинуйтесь кулакам,

Вы богатых уважайте,

Их ни в чем не обижайте.

……………………………………

Вы посмотрите на бурят,

У них совсем другой обряд.

На свой праздник на сагал

Подымают целый гвалт.

Поклонились до земли,

Тоже подарки привезли:

Кто мерлушки, кто муки,

Скотское масло, курдюки.

Это длилось много лет,

Все в почете был ширет,

А теперь народ таков —

Не знают лам и нет попов.

Мы теперь в стране родной

Живем все дружною семьей

И во всех один обряд —

Вместе русский и бурят [Фольклор, № 558].

Жизнь хороша на Байкале

Утро встает над Байкалом,

Вскипает под ветром вода.

Над дальним рыбачьим причалом

Погасла ночная звезда.

……………………………………

Солнца восход.

Песню бурятка поет.

Жизнь хороша на Байкале,

Садом весенним цветет.

Русский с бурятом навеки

Шагают об руку рука.

Их счастье, как полные реки,

Их дружба, как скалы, крепка… [Фольклор, № 562].

Обе песни, конечно, являются псевдофольклорными, сочиненными руководителями или активистами семейских хоров в Большом Куналее и Бичуре (Республика Бурятия). Но все же они примечательны в том смысле, что демонстрируют, декларируют исчезновение культурных и религиозных табу [см.: Кляус, Супряга 2006]. Семейскому песенному фольклору известен и еще один этнически чуждый для них образ – так называемых карымов, которыми в Забайкалье называли бурят, принявших православную веру [235] , ведущих русский образ жизни, соблюдающих русские обычаи, потомков межэтнических браков между русскими и бурятами [см.: Бураева, 79—81], а у самих старообрядцев – и всех, кто исповедует иное религиозное направление [СГССЗ, 195]. В одной из семейских песен лирический герой сетует на то, что ему велят в жены взять «раскарымчиху»:

…Эх, русы маи кудё-, ох, кудёрушыки,

Ой, да ли жа-, жанится, о-ей,

Да ли жа-, жанится-та кудри парню вялят.

Велят, такыт раскарымычиху-та брать,

Брать мине ял ня хо-, ой, ня хочится,

Ой, да ли ру-, русыя, о-ей,

Да ли ру-, русыя-та девка ана ни йдёть [Кляус, Супряга, № 85].

Смуглые и черноволосые карымы в Забайкалье порой составляли отдельные небольшие селения, и их культура являет собой своеобразное переплетение русских и бурятских традиций, в чем мы имели возможность убедиться во время своих полевых исследований, к примеру, в д. Средний Шергольджин Красночикойского района Читинской обл. в 1997 г. Карымы для семейских по шкале этничности, конечно, намного ближе, чем буряты, и сегодня браки с ними не редкость. Вполне возможно, что в процитированной песне «раскарымычиха» – это прежде всего образ девушки, которая не соответствует идеалу красоты семейского парня, но текст, на наш взгляд, также демонстрирует и негативное отношение в среде забайкальских старообрядцев к брачным союзам с карымами.