На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

2. 1968. Вторая экспедиция. Арчинский язык

В Москву мы возвращались, определенно зная, где мы будем летом в следующем году. Правда, из-за нашего невежества мы несколько преувеличили экзотичность арчинского языка. В том же 1967 году вышла небольшая книжка [Микаилов 1967] с довольно неплохой базовой грамматикой, словником и парой текстов, а также очерк арчинского языка [Хайдаков] в энциклопедическом издании «Языки народов СССР». Кроме того, еще в начале века было опубликовано грамматическое описание [Дирр]. Так что первооткрывателями нас не назовешь. Тем не менее я придерживался точки зрения, что в методологических целях на начальном этапе изучения языка желательно идти по более трудному пути: провести чистый полевой эксперимент, опираясь только на свои ресурсы и имея «чистые лингвистические рецепторы», и лишь после формирования собственного взгляда на язык обращаться к сравнению с мнениями предшественников.

Началась серьезная подготовка к арчинской экспедиции. С экспромтами покончено, теперь надо строить всю полевую работу по заранее продуманной схеме. Был взят курс на разработку методологии полевой работы и изучение арчинского языка как самостоятельного объекта научного исследования.

Моим главным партнером стал Сандро Васильевич Кодзасов, мой коллега по кафедре и давний друг со студенческих лет. Мы разделили зоны влияния. Сандро, специализировавшийся в фонетике, взял на себя фонетическую часть исследования, а я отвечал за грамматику. В полевой работе с бесписьменным языком фонетика первична, не овладев ею, ничем всерьез заниматься нельзя. И в то же время она очень коварна: не поняв ее главных секретов, можно продолжать мучиться годами с письменной записью языкового материала. Последующая практика показала, что работы для профессионального фонетиста в любом языке непочатый край, и постоянное сотрудничество с С. Кодзасовым было краеугольным камнем в формировавшейся модели группового полевого метода.

Первый вопрос, который надо было решить, – это тип транскрипции. В дагестановедении принята транскрипция на кириллической основе, на которой действует орфография пяти письменных дагестанских языков. Такой выбор удобен и по техническим соображениям, поскольку для печати достаточно обычной пишущей машинки. Такая транскрипция понятна носителям языка и специалистам. Если бы можно было ее использовать, ничего в ней не меняя, то не надо было бы ничего придумывать. Однако проблема состоит в том, что одни и те же кириллические буквы и их комбинации в разных орфографиях используются по-разному. В пределах одного письменного языка (например, аварского, лакского, даргинского или лезгинского) это не существенно, но когда мы обращаемся к бесписьменным языкам и их диалектам, то какие знаки в неоднозначных случаях использовать? Неизбежно разнобой в дагестанских языках будет только увеличиваться. Если думать о долгосрочной перспективе и работе с разными дагестанскими языками, нужна единая транскрипция для любого дагестанского языка, с едиными принципами нотации для однотипных звуков и их признаков. Если усовершенствовать кириллическую транскрипцию, то и запись письменных языков будет более последовательной, но она будет отличаться от принятых практических орфографий. Кстати, в орфографиях обычно не все фонематические различия отмечаются, что вообще плохо для научного описания этих языков.

Более унифицирована нотация на латинской основе в международном фонетическом алфавите (МФА), но в нем не все нужные различительные признаки имеются. Преимущество такой нотации в том, что она имеет международный статус и понятна лингвистам любой национальной школы. Кстати, грузинские кавказоведы пользуются нотацией на латинской основе, хотя используют свои локальные диакритики.

Поэтому мы с Кодзасовым занялись разработкой единой транскрипции для дагестанских языков. Это потребовало, конечно, учесть все их зафиксированные фонематические системы по описаниям. Предложения по такой транскрипции были опубликованы в [Кибрик, Кодзасов 1970].

В области грамматики надо было пойти аналогичным путем. Нужна некоторая универсальная схема, в идеале покрывающая все языковое разнообразие, так чтобы конкретный язык, с которым сталкивается полевой лингвист, предусматривался бы этой схемой. Такой теории в 60-е годы не было, нужно было разрабатывать некий эмпирический ее вариант. Поскольку работа с языком опирается на интервьюирование информанта, нужны анкеты и некоторые образцы высказываний на языке-посреднике для их перевода на исследуемый язык. За такими образцами лежат гипотезы о их внутренней структуре и возможных вариациях их конкретно-языкового кодирования. Перед работой в поле надо предварительно подготовить анкеты по тем разделам грамматики, которыми мы предполагаем заниматься.

Нужно также иметь набор наиболее важных лексических значений, с учетом идиоэтнических особенностей культуры, хозяйствования, географии. Эти значения, для удобства их сбора в работе с информантами, представляются не на абстрактном уровне, а русским словником.

Это были первые шаги к построению целенаправленной полевой работы, с замахом на универсальность, но и с учетом предполагаемых свойств конкретно выбранного языка.

В арчинской экспедиции было две партии – грамматическая (под моим руководством) и фонетическая (под руководством Кодзасова). Кроме руководителей и И.П. Оловянниковой, в ней участвовало шесть студентов-новобранцев, для которых это была первая экспедиция. Вместе с нами выезжала также группа Б.Ю. Городецкого, имеющая самостоятельную программу по полевой семантике и предполагавшая обследовать лакский и арчинский языки.

Перед выездом мы очень тщательно составили список необходимых нам продуктов питания на месяц (на месте практически ничего, кроме молока и яиц, купить нельзя) и выслали их почтовыми посылками. Обзавелись малогабаритными туристическими примусами для приготовления пищи, посудой, спальными мешками и надувными матрацами и всем необходимым для жизни и научной работы, в том числе батареечными магнитофонами.

Неожиданности начались уже в дороге. Добравшись до районного центра Цуриба, от которого до Арчи оставалось 40 километров, мы узнали, что только что прошли сильные дожди и все мосты через реку смыты. При нас под руководством секретаря райкома установили пешую переправу, перекинув через бушующую реку толстое бревно. По ней мы и перешли, как канатоходцы, на другую сторону. Но дальше автомобильной дороги тоже нет и долго не будет, поэтому пришлось, как и в прошлом году, добираться до Арчи пешком, с помощью нескольких ослов для нашего довольно объемного снаряжения.

В Арчи оказалось, что поселиться в одном хуторе невозможно, поэтому фонетическая и грамматическая партии разделились. Мы обосновались в третьем этаже жилого дома в хуторе Хилих, с выходом на обширную площадку, крышу второго жилого этажа, где обитали хозяева (первый этаж традиционно предназначен для скота). Дагестанские крыши плоские, покрытые утрамбованной глиной. Группа Кодзасова поселилась в хуторе Хиттаб, в 5 километрах от нас и на 300 метров ниже.

Я завел специальную амбарную книгу для ведения экспедиционного дневника. В ней я собирался фиксировать все подробности полевой работы. Однако меня хватило только на первую запись. Экспедиционная жизнь до краев заполняет внимание, требует постоянного обдумывания плана действий, принятия нетривиальных решений в самых разных направлениях (где найти информантов, чем каждый сегодня занимается, что значат постоянные сюрпризы в языковых данных, какое сегодня меню и кто сегодня дежурит, где достать бензин для примуса и т. д. и т. п.), а ведение дневника тоже требует времени, ритмичности и дополнительной затраты умственной энергии. Сейчас такого дневника очень не хватает, приходится надеяться только на память, но многие подробности в ней безвозвратно стерты.

Каждая из партий полюбила свою «новую родину», однако практическое отсутствие научного взаимодействия потребовало воссоединения, но в разных домах, так как в одном частном доме поселить девять человек трудно. Фонетисты перебрались к нам в Хилих. Надо сказать, что временное разъединение обернулось огромной удачей. В Хиттабе фонетисты познакомились с молодым арчинцем, студентом первого курса филфака Дагестанского университета Джалилем Самедовым. Он свободно владел русским языком (у нас кое-как мог объясняться практически только один чабан Буттай, приобщившийся к русскому языку в армии) и, самое главное, имел сильную мотивацию для работы с нами и прекрасное языковое чутье. Поэтому он каждый день приходил к нам в Хилих на полевую работу.

У нас появилась возможность ежедневно обсуждать результаты проделанной работы, проводить «пятиминутки» с отчетами участников о том, что они узнали нового по своим темам. По вечерам, а в горах темнеет рано и быстро, при керосиновой лампе многого не сделаешь, и мы собирались на крыше нашего дома и часами распевали туристический и блатной фольклор и становившиеся все более популярными песни Окуджавы, считая падающие метеориты.

Наш рацион все более и более сужался, так как посылки не приходили. В магазине в центральном хуторе, ничего кроме вермишели n-го сорта и медовой патоки, не было, даже бутылку спиртного не удалось нигде найти в день рождения Сандро, и мы чокались молоком. Но наш энтузиазм не спадал, нам казалось, что мы все больше и больше погружаемся в стихию арчинского языка, студенты работали с упоением. Для них это был первый опыт не ученического, а исследовательского процесса. Многие из них стали впоследствии известными лингвистами. Миша Алексеев стал профессиональным кавказоведом, Ира Муравьева позднее увлеклась чукотско-камчатскими языками после наших экспедиций в алюторский язык, Ира Самарина и Тамара Погибенко многократно ездили во Вьетнам в составе экспедиций Института востоковедения по изучению малых языков Вьетнама, Оля Богуславская защитила диссертацию по определительным конструкциям в дагестанских языках, в настоящее время она работает в группе Ю.Д. Апресяна по русскому словарю синонимов.

В середине нашего срока пришла телеграмма с факультета, предписывающая Кодзасову срочно вернуться в Москву [237] . Это был серьезный удар по нашим планам. Потом, вскоре после отъезда Кодзасова я серьезно заболел. Температура высокая, местный фельдшер ничего не понимает, но советует колоться пенициллином. В Арчи есть только пенициллин для овец, но колоть меня некому. Никто из студентов никогда такого не делал. К этому времени группа Городецкого переселилась из лакского селения Шали в один из арчинских хуторов, и он приходил, как медсестра, делать мне эти овечьи уколы. Проболел я почти до самого отъезда, очень ослаб и идти не мог. Мостов по-прежнему не было, и мне нашли спокойную лошадь, на которой я и доехал до райцентра. Там нам и вручили наши посылки и почту за весь наш срок.

По не зависящим от нас обстоятельствам мы не смогли использовать все предоставленное нам время, хотя знакомство с языком состоялось. Еще в экспедиции у нас созрел план перевести Джалиля с филфака Дагуниверситета на филфак МГУ, и через некоторое время, несмотря на множество препятствий, нам это удалось. В Москве действовал я с помощью Звегинцева, в Махачкале – мой свояк Хадис, к тому времени уже окончивший аспирантуру и работавший в Дагуниверситете. Джалиля перевели на русское отделение, он сумел сдать порядочную разницу и успешно окончил факультет, а потом и аспирантуру. Диссертацию он писал по лексике арчинского языка. Поэтому открылась совершенно уникальная возможность – заниматься полевой лингвистикой в Москве в течение нескольких лет, и наш амбициозный план создать максимально подробное и глубокое описание арчинского языка был организационно обеспечен. Оставалось претворить его в жизнь.

3. 1969. Третья экспедиция. Шугнанский язык

Собственно выездная полевая работа с участием студентов продолжалась своим чередом. С целью расширить языковой кругозор я вернулся к идее Звегинцева поехать на Памир, и в 1969 году экспедиция направилась в шугнанский язык, по совету Д.И. Эдельман, присоединившейся к нам. Мы хотели выбрать более малочисленный язык, но нам нужно было много информантов в одном селении, так как ехало двадцать человек. В этой экспедиции значительный прогресс был в организации экспедиционной жизни, работы и быта. Чудом прогресса было участие в работе профессиональной машинистки, ежедневно печатавшей и размножавшей собранные материалы.

Это была фантастически богатая впечатлениями поездка, мы проехали через весь Памир и по республикам Средней Азии, увидели новый мир и культуру. Надеюсь, что на меня не обидятся ирановеды, но после зубодробительных дагестанских языков шугнанский показался нам очень пресным (ну почти как английский по своей морфологии), и мы предпочли далее вернуться на Кавказ.

4. 1970—1971. Четвертая и пятая экспедиции. Хиналугский язык

Снова встал вопрос о выборе языка. У нас с Кодзасовым был такой план. Работа над арчинским языком многолетняя и без привлечения студентов, но общий план типового лингвистического описания у нас теперь есть, есть также абрис основных параметров языка дагестанского типа и опыт сбора материала по стандартной программе. И у многих студентов уже есть некоторый опыт полевой работы. Поэтому стоит попробовать сделать эскизное описание какого-нибудь другого дагестанского языка по материалам коллективной работы со студентами.

Хотелось, чтобы этот язык как можно больше отличался от известных ранее лакского и арчинского и был бы малочисленным и чтобы по возможности им никто не занимался. Это мог быть один из закавказских дагестанских языков Азербайджана или Грузии. С этой целью в конце зимы 1970 года я отправился в командировку в Тбилиси и Баку. В Тбилиси отпал по внешним обстоятельствам очень меня интриговавший бацбийский язык. Все бацбийцы двуязычны и интенсивно переходят на грузинский язык, их мало для нашей коллективной экспедиции, и к тому же они, как правило, не знают русского языка. Из Тбилиси я проехал, сменяя маршрутные автобусы, по всему закавказскому маршруту, посетил Варташен и Нидж, где живут удины, и очень мне там понравилось, кроме того, что это не горы, а низменность.

В Баку мне надо было найти специалиста по шахдагским языкам Шамсуддина Саадиева. В Академии наук, где он работал, мне сказали, что в институт он практически не ходит, но дали его домашний адрес. Жил он где-то на окраине в каком-то трущобном районе, с трудом разыскал я дом и квартиру. Шамсуддин встретил меня взлохмаченный, небритый и в кальсонах, не очень смутился и не удивился, но попросил немного подождать. Он надел цивильный костюм с галстуком, мы зашли в парикмахерскую, где его побрили, и он повел меня в ресторан. Шамсуддин оказался очень самобытным человеком, преданным своему крызскому языку, которым он подпольно всю жизнь занимается, но почти ничего не опубликовал. Он жаловался, что его притесняют за то, что он портит национальную политику Азербайджана, в соответствии с которой в республике все азербайджанцы и живут они на этой территории вечно. А тут есть всякие псевдоученые, которые занимаются этимологией топонимов и обнаруживают в них удинские и прочие неправильные корни.

Он подробно рассказал мне обо всех трех практически одноаульных шахдагских языках, в каждый из которых можно было бы поехать, но наиболее изолированным в языковом отношении является хиналугский язык, и там немало учителей, хорошо знающих русский язык. Особенно полезен будет народный поэт Хиналуга, он же директор школы Рагим Алхас. По хиналугскому языку есть книга Ю.Д. Дешериева, но он этим языком давно не занимается, а другие опасаются за него браться, чтобы не обидеть мэтра.

Летом мы отправились в экспедицию в Хиналуг. В ней участвовало 11 студентов, из них 6 новичков. Собственно в поле мы работали месяц. В этой экспедиции была впервые успешно реализована схема иерархической организации коллективной работы в поле. Все виды лингвистической работы делились на три направления: фонетика (ответственный Кодзасов), лексика и тексты (ответственный Оловянникова), грамматика (ответственный Кибрик). Студенты собирали грамматический материал по индивидуальным темам под руководством Кибрика, и «старички» в свою очередь сами руководили «новичками». У нас, как у прикладных лингвистов, была естественная тяга к передовым информационным технологиям, и в этой экспедиции мы взяли на вооружение входившие тогда в употребление перфокарты для сортировки данных.

Огромную помощь нам оказал Рагим Алхас, большой энтузиаст в поддержании престижа хиналугского языка. Имея директорский административный ресурс, он лично собрал команду информантов из дюжины школьных учителей, и они дисциплинированно приходили на «уроки» к 9.00. Как и в обычной школе, каждый урок длился 45 минут, затем перемена 15 минут, и так далее до обеда. Работа с информантами велась индивидуально, и у каждого исследователя было в среднем по три часа работы с информантом. После обеда шла обработка собранного материала, заполнение и маркировка перфокарт, подготовка анкет для следующего дня, консультации с руководителями, почти ежедневно проводились «пятиминутки». Рагим проводил с нами почти все дни и постоянно консультировал всех желающих. Он видел, что мы делаем серьезное дело и с каждым днем все больше понимаем в хиналугском языке, и со своей стороны этому, как мог, способствовал. Он также старался вникнуть в лингвистическую суть дела, и наш профессионализм его постоянно удивлял. Как мы можем до неузнаваемости изменить какую-нибудь хиналугскую фразу и сделать это правильно? Ведь он же знает, какими ограниченными данными о языке мы владеем. Потом мы с такой реакцией на наши исследовательские «фокусы» неоднократно сталкивались.

В Хиналуге я почувствовал, что синдром хаотической традиционной методики, который раздражал меня когда-то, преодолен. И студенты-первокурсники, впервые столкнувшиеся с необычным видом деятельности, стремительно и естественно ее осваивают, у них нет никаких комплексов и неуверенности. Это значит, что работа организована правильно, цели понятны и средства к их достижению ясны. Полевая работа предполагает, что почти каждая новая фраза на изучаемом языке удивительна и не надо этому удивляться, а надо найти объяснение и снять вопрос. Иногда это удается сделать быстро, подобрав другую фразу, минимально противопоставленную данной, но не следует всегда непременно требовать решения немедленно. Некоторые вопросы откладываются на будущее, когда появятся новые подсказывающие данные. Методологической основой исследования был для нас метод структурного моделирования, не просто фиксирующего наблюдаемые явления, а исчисляющего их. Довольно быстро в языке обнаруживаются основные грамматические категории и их наиболее частотные значения, но требуется исчислить все значения всех грамматических категорий и все допустимые комбинации значений сочетающихся категорий. Это достигается методом активного опроса информанта. Моделируются различные языковые выражения, содержащие искомые комбинации, и проверяется их грамматическая правильность.

Однажды Н.С. Чемоданов, отвечавший за лингвистический портфель в журнале «Вестник МГУ», предложил мне написать в раздел хроники информацию о наших экспедициях. Я с удовольствием это сделал, объединив дагестанскую и памирскую экспедицию, см. [Кибрик 1970], а затем написал хронику о хиналугской экспедиции [Кибрик 1971]. С этими публикациями связана одна характерная деталь, показывающая, насколько мало понимают лингвисты то, чем мы занимаемся. На одну из моих заметок была краткая внутренняя рецензия К.В. Горшковой, известного русиста, которая категорично написала, что это псевдонаука, поскольку нельзя изучать язык, которым исследователь не владеет. Надо отметить, что эта рецензия не помешала публикации заметки.

Из экспедиции был привезен большой языковой материал, содержащий грамматические примеры (около 4000 предложений), тексты (20 текстов различных жанров, включая стихи Рагима Алхаса) и лексикон (порядка 1000 слов). Студенты в срок написали отчеты по своим темам. Однако весь этот материал был всего лишь начальной заготовкой, он требовал тщательного изучения, перекрестных проверок, теоретического осмысления, дополнений и унификации. Осенью того же года мы с Кодзасовым засели за написание текста будущего научного описания. Прежде всего надо было структурировать данные, придав им максимально наглядный табличный вид. Удобным инструментом для морфологии (и фонетики) являются парадигмы, организующие формальную и содержательную систему морфем (фонем). Для каждой морфемы должно быть найдено ее исходное фонематическое представление, правила фонетической реализации и семантическая интерпретация. Все морфемы (и фонемы) должны быть проиллюстрированы достаточным количеством реальных языковых примеров. Формально грамматический и иллюстративный материал мы стремились везде, где это возможно, представлять в форме таблиц, а грамматическое описание в основном формулировать как содержательные комментарии к таблицам.

Весь текст мы писали вдвоем синхронно фразу за фразой, критикуя и редактируя друг друга. Это был изнуряющий, трудоемкий процесс. Кроме того, обнаруживались явные и потенциальные ошибки, противоречия в записи и переводе одних и тех же выражений, лакуны в данных. Кое-какие моменты требовали дополнительной проработки и сбора материала. Тем не менее предварительный вариант будущей грамматики был за три месяца написан. Нужна была дополнительная экспедиционная сессия. В зимние каникулы в январе–феврале 1971 года небольшая группа отправилась в Азербайджан. В нее вошли я, Кодзасов и пять студентов (М. Алексеев, А. Барулин, Н. Лауфер, И. Муравьева и Т. Погибенко), отчеты которых были наиболее полно использованы в описании.

Добраться зимой до Хиналуга невозможно, так как дорогу заметает снегом на три-четыре метра. У нас была договоренность с Рагимом приехать на плоскость в Пирсагат, так называемые кутаны, место зимовки хиналугских отар. Рагим тоже приехал туда. Но жить и работать там было совершенно невозможно. Чабаны живут очень скученно почти в землянках, отопление практически отсутствует, для нашей группы никакого помещения нет ни для работы, ни для жилья. Положение казалось патовым. Есть с кем работать, но самых элементарных условий для работы нет. Рагим предложил радикальное решение. Он один заменит всех информантов, если мы переедем в более приемлемое место, например, в райцентр Куба. Мы решительно собрались в дорогу. В Кубе мы расположились в районной гостинице, где после Пирсагата было как в раю. Питались мы в гостиничном ресторане, а Рагим с утра до ночи героически отвечал на наши вопросы. Мы выстраивались к нему в очередь по графику. Рагим жаловался на свой язык с обилием глубоких гортанных звуков, от которых у него к вечеру начинало болеть горло. Но за десять дней этой необычной экспедиции все вопросы (как старые, так и вновь возникшие) были сняты.

К лету рукопись была доработана, и в 1972 году вышло наше первое грамматическое описание, которое мы скромно назвали «Фрагменты грамматики хиналугского языка». В рецензии [Гигинейшвили 1973], вышедшей для нас совершенно неожиданно, это отмечено: «Заглавие книги – „Фрагменты грамматики хиналугского языка“, по нашему мнению, несколько скромно и не соответствует действительности. Книга является весьма полным и последовательным описанием фонологической и грамматической систем хиналугского языка. Необходимо отметить, что книга написана на высоком научном уровне, отличается гармоничным сочетанием формализации описательной методики с глубоким пониманием внутренней структуры языка, изобилием иллюстративного материала» [Там же, 148—149]. Вообще это было как гром среди ясного неба. Неизвестный нам ранее эксперт [238] из Тбилиси дал этому первому опыту очень высокую оценку. Рецензия завершалась таким итогом: «К грамматическому очерку прилагаются хиналугские тексты с дословным и свободным переводами, а также хиналугско-русский и русско-хиналугский словники вместе с разного рода указателями. Последняя часть занимает примерно треть книги [см.: Кибрик, Кодзасов 1972, 243—369], отличается надежностью материала и переводов. Словники кроме перевода содержат квалификации языковых форм, с ссылками на соответствующие разделы книги. Проделана весьма трудоемкая и кропотливая работа, результатом чего явилась рецензируемая книга, которая представляет собой отражение несомненного прогресса в советском кавказоведении. Те сведения и интерпретации, которые даются в рецензируемой книге, могут весьма способствовать дальнейшему изучению хиналугского языка как с синхронической, так и диахронической точек зрения» [Гигинейшвили, 150].

Особенно ценным был для нас пассаж о надежности языкового материала, собранного не носителем языка, а полевыми лингвистами. Такой «знак качества» от ученого-компаративиста, для которого надежность материала превыше всего, многого стоит.