На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

Судя по этому черновику, все уже было «на мази»: устроителями мероприятия значился не только группком, но и правление ГИХЛа, уже определились с точной датой, временем и местом проведения вечера, а также с составом участников. Их фамилии идут в черновике программы в алфавитном порядке, что отражает, на наш взгляд, не только желание никого не обидеть, но подчеркивает официальный характер документа.

«Прописана» и роль Мандельштама. Но опять что-то произошло, и вечер, назначенный на 20 февраля, не состоялся.

Однако идея проведения такого мероприятия еще некоторое время теплилась, причем не только в кругу друзей Белого, но и, что примечательно, «в верхах». Это следует из записей Зайцева за 9 и 11 мая 1934 г.: «Вчера был у Мейерхольдов. Говорил с Зинаидой Ник<олаевной> о предстоящем вечере памяти А. Белого в ГИХЛе <…>»; «С конца апреля работал над подготовкой вечера памяти Бор<иса> Ник<олаевича>. И опять – срыв: нет никого из исполнителей, участников. А вчера Аборин вновь говорит: вечер надо устроить обязательно и – до Съезда писателей, иначе будет неловко перед съездом, такой большой писатель, и замолчали его смерть… Погибло две недели. Еще погибнет две недели, а вечер опять не состоится. Сегодня у нас с Клавдией Ник<олаевной> был решительный разговор по этому поводу…»

Примечательно, что Зайцев в качестве важной причины «срывов» называет отсутствие «исполнителей, участников», подразумевая, видимо, их физическое отсутствие в Москве. В отношении Мандельштама эти сетования были вполне справедливы: с середины апрели по начало мая он находился в Ленинграде, а в ночь с 13 на 14 мая был арестован.

В общем, попытки провести вечер памяти Белого, начавшись в январе, тянулись почти полгода и закончились провалом. Тем не менее эта история с неудавшейся организацией группкомом ГИХЛа вечера памяти Белого и планируемым выступлением на нем Мандельштама проясняет, как нам кажется, происхождение «гихловского» списка. Скорее всего, стихи Мандельштама (как и списки участников мероприятия) были переданы в ГИХЛ для утверждения и включения в программу. [247]

На то, что у «гихловского» списка была некая прагматическая цель, «намекает» посвящение к стихотворению, точно повторяющее и название вечера, и заявленную в программе тему выступления Мандельштама: «прочтет стихи, посвященные памяти Андрея Белого». Формулировка посвящения (с одновременным указанием и имени, и псевдонима – «Памяти Б.Н. Бугаева /Андрея Белого/») выглядит как-то слишком официально и непривычно для поэтического текста: так Белого могли называть в гонорарных ведомостях или повестках на очередное «гихловское» заседание. К тому же, строго говоря, посвящение в данном стихотворении вообще излишне и, по сути, является тавтологией: ведь функцию посвящения выполняет указанный в заглавии день похорон… Видимо, посвящение адресовалось не столько Белому, сколько тем чиновникам, которым мало что говорило число 10 января и потому требовалось наглядно объяснить связь стихотворения с тематикой траурного вечера.

Если это так (а другой причины попадания стихов Мандельштама в фонд ГИХЛа мы не находим), то возникает целый ряд новых вопросов: кем, когда и с какой рукописи «гихловская» машинопись была перепечатана?

Думается, что здесь опять-таки не обошлось без Зайцева, который, как следует из его дневников и мемуаров, после смерти Белого минимум дважды посещал Мандельштама:

22/1 был у О.Э. Мандельштама. Он передал свои стихи, посвященные памяти Андрея Белого, разбил их на три части. В первый заход познакомился у него с сыном Н.С. Гумилева, во второй заход с литературоведом Гуковским, специалистом по 18-му веку.

В этом дневниковом фрагменте речь идет не о «гихловской» машинописи, а о рукописи того же стихотворения, именуемой в научном обиходе «зайцевским» или «абрамовским» списком [248] (текст – рукой Н.Я. Мандельштам, название «Утро 10 янв. 1934 года», датировка и подпись – О.Э. Мандельштама). Собственно из-за этого крайне важного для прояснения текстологии всего цикла автографа Зайцев и попал в поле зрения «мандельштамоведов» [Фрейдин, 237—245]. Достоинством «зайцевского» списка является, во-первых, то, что в нем текст стихотворения разделен на три части и фактически превращен в цикл, что указывает на последнюю стадию работы поэта над произведением (в сравнении с автографом из собрания Харджиева, отразившим раннюю стадию) [249] . И, во-вторых, то, что он имеет двойную датировку («16—21 января»), указывающую на начальный и финальный этапы работы над текстом.

В «гихловском» списке, в отличие от «зайцевского», нет членения стихотворения на три части. Значит, и рукопись, лежащая в его основе, появилась на свет раньше, чем «трехчастный» автограф из архива Зайцева, то есть между 16 и 21 января 1934 г.

В этой связи стоит вновь обратить внимание на дневниковое свидетельство Зайцева о том, что Мандельштам «передал свои стихи, посвященные памяти Андрея Белого» и «разбил их на три части». Как Зайцев мог понять, что Мандельштам не объединил три отдельно написанных стихотворения под одним заглавием, а, напротив, «разбил» стихи памяти Белого «на три части»? Только если он мог сопоставить отданный ему 22 января автограф с более ранним, еще не разбитым на части списком, который он тоже видел, держал в руках, и не исключено, что относил в ГИХЛ…

В том, что через руки Зайцева могли пройти обе редакции стихотворения (нерасчлененная ранняя и трехчастная поздняя), нет ничего удивительного. Мандельштам сам мог захотеть исправить текст и заменить отданную ранее рукопись. Также мог не единожды подаваться Зайцевым в ГИХЛ текст его выступления: ведь и списки участников вечера памяти Белого, как мы показали выше, проходили утверждение несколько раз…

Следует отметить, что «гихловский» список буквально пестрит опечатками и ошибками. Однако важно, что это не ошибки памяти, столь часто встречающиеся в поздних списках стихов Мандельштама, а ошибки прочтения, порожденные неспособностью машинистки разобрать почерк в рукописи (к сожалению, скорее всего, навсегда пропавшей). Видимо, отсюда в «гихловском» списке появляется: «в молнокрылатом воздухе картин» (вместо толпокрылатом), «покатой истины» (вместо «накатом истины»), «для укрупленных губ» (вместо «укрупненных») и т. д. О мучениях машинистки говорят многочисленные «забивки», а также то, что некоторые слова впечатаны между строк и без копирки – может быть, по чьей-то подсказке. Возникает ощущение, что перепечатывал стихотворение человек, не понимающий поэтики Мандельштама и не знакомый ни с самим поэтом, ни с теми, кто мог бы разъяснить плохо читаемые в рукописи места. Возможно, это была просто какая-нибудь служащая ГИХЛа, бездумно выполнявшая указание начальства.

Где ясный стан? Где прямизна речей, —

Запутанных, как ЧЕСТНЫЕ зигзаги

У конькобежца в пламень голубой,

Железный пух в морозной крутят тяге,

С голуботвердой чокаясь рекой

Где ясный стан? Де прямизна речей, —

Запутанных, как ЧЕРТНЫЕ зигзаги

У конькобежца в пламень голубой,

Железный пух в морозной крутят тяге,

С голуботвердой чокаясь рекой

В пользу такого варианта говорит, во-первых, то, что буквы «Р» и «С» перепутать даже в очень неразборчивом почерке крайне сложно, во-вторых, то, что простое и часто употребляемое слово «честный» заменено на неологизм (обычно именно с неологизмами у машинистки возникали проблемы), и, наконец, в-третьих, то, что напечатанное в «гихловском» списке слово ничуть не менее осмысленно, чем привычное, а, быть может, и более. Речь Белого сравнивается не с запутанной траекторией движения честного конькобежца, а с начерченными на льду следами коньков. Определение зигзагов как «честных» вызывает некоторое недоумение, тогда как указание – с помощью отглагольного прилагательного или причастия – на то, что зигзаги были начерчены, скорее проясняет группу образов. Впрочем, решение о значимости и учете (или неучете) разночтений остается за публикаторами.