На охотничьей тропе

Глава десятая

Дед Нестер попрежнему провожал на зорьке охотников на промысел, вечером встречал их с добычей и радовался вместе со всеми, если она была богата. Филька Гахов от темна до темна пропадал на болоте, возвращаясь с полной сеткой убитых им уток. В ненастную погоду охотники оставались в избушке и слушали под напев ветра за окном небылицы Тимофея Шнуркова или громкое чтение Ермолаича новой книги, играли в шахматы или домино.

Приезжал парторг, и промысловики оживлённо расспрашивали у него о новостях в районе, стране, за рубежом. И новостей у парторга всегда было в изобилии. Вывешивалась «летучка», рассказывающая о ходе соревнования между двумя участками: Быстринским и Николаевским. Охотники спорили, обсуждая итоги.

Особенно оживлён в последние дни был Благинин. Охотники чаще стали слышать на озере его песни. Иван пел о радостном труде, о голубых глазах, о городе Горьком, где яркие зорьки, и о девушках наших, которые все хороши. Бросалось в глаза товарищам то, что Благинин стал чаще бриться, в непромысловую погоду надевал костюм, начищенные до блеска полуботинки и куда-то уходил.

— Что ему унывать, — начал поговаривать Илья Андронников, — попался с поличным и хоть бы что. А потому лучший охотник, с начальством на короткую ногу живёт. Вот и прикрыли. А случись у нас такое, давно бы из промхоза выперли.

— Зря болтаешь, Илья, — заметил Ермолаич. — Ещё не доказано, что Иван на запретном водоёме промышлял. Говорят, что сам на Епифановском ондатру развёл.

— Знаем, как он развёл. Прокопьев сказал: «Запретить отлов на Кругленьком». А Благинин, не будь дурным, выждал время да запустил туда ручку.

— Брось, Илья. Не возводи на человека напраслину, — вмешался в разговор Тимофей.

Андронников умолк, но при удобном случае и, в дальнейшем старался раздуть самим же сочинённую небылицу.

Заметил перемену в Благинине и Ермолаич. Как-то он спросил:

— Уж не влюбился ли ты, Иван Петрович?

Иван смутился.

— Ну, так и есть, — улыбнулся Тимофей Шнурков. — Ишь каким пунцовым стал, будто красная девица на выданы!. То-то я замечаю, как погода плохая, у него настроение хорошее…

— Своего рода барометр. Стрелка — вниз, на бурю, настроение — вверх, — подмигнул Ермолаич Тимофею.

— Вот-вот!.. Если не секрет: в кого же это:, уж не в Валентину ли Михайловну? Если так, пошли меня сватом, я её быстро уговорю. В таких делах я на все руки мастер, хоть саму царевну усватаю…

— Потерпи, Тимофей Никанорыч. До войны мы с ней дружили. Это верно. А сколько времени с тех пор прошло! Камень, на котором мы с ней часто сидели, и тот уже мохом оброс.

— А ты спроси. Приди и прямо: так, мол, и так, влюблённый я в тебя и как хочешь. Вот как я, к примеру, Мотрю свою усватал. Больше года ходил за ней, увивался, как хмель вокруг палисадника, уговаривал. А она всё своё: «Не нравишься ты мне, Тимофей. Мне видного парня надо, а ты что? Никудышненький…» Зло меня взяло, я-то тут при чём, коли такой уродился. Подговорил сватов: деда Ермишку, первейший сват на всю волость был, да Иннокентия Демьяновича Икорушкина, царство ему небесное. Запрягли наилучших рысаков, которых выпросил по этому поводу у нашего богатея Луки Кучкина за мешок ячменя, взяли самогона и поехали к её родичам. Четверть на стол, сваты в разговоры. И слышу: вместо никудышненького я уже первейшим стал, вроде лучше меня и в округе не сыскать. Посадил я свою разлюбимую в ходок и на радостях в степь её умчал. Почитай, третий десяток с тех пор идёт, а она и сейчас во мне души не чает.

— И сейчас, наверное, всё ещё проклинает, — в тон ему подстроился Ермолаич.

— Ну, знаешь ли!..

— Нет, Тимофей Никанорыч, — заметил Благинин, — это раньше так было. А сейчас любовь по-другому понимают. Чтоб всё на взаимном уважении строилось, ведь всю жизнь вместе итти, радость пополам делить, если мне тяжело будет, чтобы я на её плечо мог опереться, ей тяжело — я поддержу. Подруга жизни! Правильно это.

— Смотри, Иван, потеряешь ты с такими понятиями девку.

— Ну что ж! Если любит-не потеряю, а нет, тогда и первейший сват, вроде тебя, Тимофей Никанорыч, не поможет.

— Ну-ну, тебе виднее.

— Поздновато хватились сватов засылать, она давно уже высватана, — заметил Илья Андронников, пряча в уголках губ ехидную усмешку.

— Это как так? — непроизвольно вырвалось у Благинина.

— А вот так. Ты лучше у Сергея Селивёрстовича спроси, он с первых дней её приезда к ней побегиваег, наверное и о дне свадьбы уж условились.

— Не может быть!

— Вот тебе и не может быть. Обрадовался, размечтался. Нужен ты ей!.. Ну, кто ты такой есть?.. Охотник — и не больше. Сам себе начальник да крысиный командир. А Валентина Михайловна не тебе чета. Как-никак директорша будет.

У Благинина болью сжалось сердце. Вот и Андронников о том же говорит, о чём он не раз и сам думал: далеко отстал от неё, и по образованию, и по должности.

— И опять ты врёшь, Андронников, — проговорил Тимофей и бросил на Илью недружелюбный взгляд. — Верно, бывает Прокопьев на звероферме, но я так думаю, что по делам службы.

— Ну-ну!.. — многозначительно улыбнулся Андронников. — Вы можете так думать, а мы в этом своё кое-какое соображение имеем.

«И всё-таки врёт! — подумал Благинину слушая разговор Тимофея с Ильёй. — Такая уж склочная натура у Андронникова. Ненавидит меня и старается хоть чем-нибудь да ужалить». Однако сомнение всё больше и больше вкрадывалось в его чувства. «А откуда знать, может и верно Сергей Селивёрстыч и Валентина любят друг друга. Почему не может этого быть? Не хотела меня сразу расстраивать, вроде обрадовалась, ждала, говорит, а на самом деле… Чем же Прокопьев плох? Партия позавиднее». Решительный во всём, Иван надумал сейчас же, не откладывая, пойти к Валентине Михайловне и объясниться.

Погода была в этот день ненастная. По небу гуляли чёрные тучи, порывами налетал ветер. Иногда на набухшую и без того землю падали редкие и крупные капли дождя, затем, словно разозлившись на кого-то, он начинал поливать чаще и чаще. Проходило десять-двадцать минут, и дождь унимался ненадолго. Проглядывало неяркое солнце, а затем опять наползала чёрная туча и дождь шёл с новой силой.

Звероферма находилась в трёх километрах от охотничьей избушки за последней отногой Карагола. Благинин не торопясь брёл по мокрой траве вдоль займища и перебирал в памяти всё, что давало малейший намёк на хорошие, тёплые отношения к нему Валентины.

Встречала его Валя всегда с радостью и, казалось, была довольна его приходом. Угощала чаем с брусничным вареньем, без умолку рассказывала о себе, о своих подругах, делилась своими мечтами. Благинин узнал, что работой она довольна, занимается выведением новых пород пушных зверей. «Самая большая мечта у меня, — говорила ему Валентина, — вывести голубую лисицу. Существуют же голубые песцы, а почему бы не быть таким лисицам. Вот наши учёные создали же белую… И ты знаешь: я уже представляю, какие из них будут красивые горжетки. Пусть это будет не скоро, но уверена, что будет». Она вела Благинина на усадьбу зверофермы и показывала ему своих питомцев. С особой гордостью Валентина подводила его к одной из клеток, в которой помещалось семейство платиновых лисиц. «Вот эти лисицы со временем дадут новые качества, — показывала она на зверей, которые тянулись к ней остроносыми мордочками. — Заметь, и сейчас есть уже на них другой тон ворсинок».

Иван живо интересовался всем, о чём рассказывала девушка, но больше всего его занимал вопрос, что думает она о нём.

Валентина, каждый раз провожая его далеко в степь, прощаясь, задерживала свою маленькую ручку в огрубевшей руке Ивана и говорила: «Приходи ещё, я буду тебя ждать!» — И широко открытые голубые глаза выражали надежду на скорую встречу… А однажды, когда они стояли на высоком холмике, с которого открывался вид на синеющую вдали гладь широководного Карагола, Валентина восхищённо воскликнула: «Красота-то какая! Как хорошо быть в степи… — и, мечтательно закинув руки за голову, добавила: — Вдвоём…» И вся она в этот миг была такая чистая и светлая, будто её одухотворяла красота природы. Иван смотрел на Валентину, как заворожённый, и не сумел ей ответить. Вспомнив сейчас эти маленькие милые детали, подумал: «Нет, врёт Андронников. Пусть я сейчас простой охотник, а с ней мы могли бы найти своё счастье».

Благинин не заметил, как подошёл к звероферме. Деревянные домики, омытые дождём, казались светлее и опрятнее. Из трубы домика, в котором жила Валентина Михайловна, шёл чёрный дым, быстро рассеивающийся по усадьбе. «Дома, наверное», — подумал охотник, открывая тесовую калитку. Его встретил сторож дед Платоша, тщедушный человек в старой солдатской шинели. По кудлатой бороде его стекали дождевые капли. Дождь после большого перерыва снова начал моросить.

— Здравствуй, Платон Иваныч! — поприветствовал Благинин сторожа.

— Здравствуй, здравствуй, коли не шутишь.

— Дома Валентина Михайловна?

— А где же ей быть? Гость у неё. Постоянный…

— Это кто же такой? — заинтересовался Иван.

— А всё он же. Сергей Селивёрстович…

— Прокопьев, что ли?

— Ну да, он!

«Прав-то, видно, Андронников», — подумал Благинин и, облокотившись на прясло изгороди, спросил деда Платошу:

— А скажи, дед, часто он здесь бывает?

— Как же, бывает. Особенно за последнее время зачастил.

— А что же он тут делает?

Дед хитро улыбнулся и ответил:

— Откуда мне знать. Моё дело за зверями смотреть, чтоб не разбежались, а до другого не касаюсь.

— Ну, а всё-таки?

— Вот прицепился, как репей. Ну, с Валентиной Михайловной они всё балакают, книжки вместе читают. Я такое соображение имею: любовь это у них. Коли книжки начали вместе читать, значит дело к свадьбе пошло. Первейшая это примета…

Благинин не дослушал деда Платошу, круто повернулся и выскочил за калитку.

— Да ты куда, ошалелый? Дождь ведь начинается! — крикнул ему вслед дед Платоша, но Иван, не оглядываясь, быстро шёл прочь, широко расставляя ноги, не по тропинке, а стороной, по высокой мокрой траве. Недалеко от зверофермы, на холмике, где они только позавчера сидели с Валентиной, он остановился, постоял несколько минут в раздумье и снова зашагал в сторону охотничьей избушки.

«Ну вот и объяснились, — думал про себя Благинин. — Дурак! Как ты мог мечтать о ней, будто кроме тебя никого она и полюбить не может. Сергей Селивёрстыч — человек хороший, достойный её…»

Дождь всё усиливался. Его косые струи резко, будто со злостью, хлестали по лицу охотника, стекали по фуражке за воротник, ветер неистово срывал с Ивана распахнутый дождевик, но он ничего не замечал.