На охотничьей тропе

Глава пятая

Распродав на базаре в Вагино дичь и рыбу, Андронников заехал в контору ондатрового хозяйства: надо было получить боеприпасы и отоварить квитанции за сданную пушнину.

На складе он встретился с Кубриковым.

— А вот ты-то мне и нужен. Получишь боеприпасы — заходи. Хотел уж вызывать тебя, — сказал директор и так недружелюбно посмотрел на Андронникова, что тот почувствовал что-то недоброе.

— Зайду, Тихон Антонович, обязательно зайду Я и сам собирался… — ответил Андронников, соображая, зачем же его приглашает директор: «Разве оговорил кто-нибудь?.. Благинин, наверное, тому больше всех надо. Да этим не возьмёшь, не впервой, выкрутимся, — думал он, складывая банки с порохом в рюкзак. — Нашего директора можно дважды два вокруг пальца обвести. Ему бы только план…»

Андронников зашёл в кабинет директора, когда тот разговаривал с кем-то по телефону.

— Как с планом?.. — кричал в трубку Кубриков, — С планом у нас всегда в ажуре. Да-да!.. Как можно, Аркадий Петрович, как можно, спим и то план во сне видим. Перловский обгоняет?.. Нет, не поддадимся. Народ у нас хороший, боевой…

«Чёрта с два, знаешь ты народ, — подумал про себя Андронников, слушая ответ директора. По складским квитанциям: кто столько пушнины сдал… На участке-то ещё ни разу не был».

— До свиданья, Аркадий Петрович, до свиданья. Уж постараемся!.. — Кубриков тихонько, словно боясь кого-то потревожить, положил телефонную трубку на рычаг и, вытирая вспотевший лоб, обратился к Андронникову.

— Слыхал, брат, начальство беспокоится о плане. Перловцы, говорит, обгоняют…

— Где уж им обогнать, поддакнул Илья, мы ведь тоже не лыком шиты. А добыча ондатры сейчас хорошо пошла.

— Хорошо, говоришь, пошла?.. Ну и жмите на полную гайку! — воскликнул Кубриков, самодовольно потирая руки, забыв, зачем пригласил охотника.

— Жмём, Тихон Антонович, жмём! — таким же тоном проговорил Илья, каким только что говорил по телефону Кубриков с управляющим областной конторой.

Директор вдруг вспомнил, зачем пригласил Андронникова. Лицо у него стало серьёзным.

— А ты что же это, братец?.. Жалоба на тебя поступила. В частника превратился…

«Так я и знал», — подумал Андронников и затараторил, не давая директору вымолвить слово.

— Поклёп, Тихон Антонович, поклёп! Личные счёты!.. Видят люди, что о плане стараюсь, вот и завидки берут. Не о себе думаешь, а о промхозе. Знаем, что план большой даден. А ведь его выполнить — это не баран чихнул. Зверя-то мало стало, повыловили, — и Илья притворно вздохнул. — День и ночь на водоёмах, недосыпаешь, недоедаешь, лишь бы задание выполнить. А тут частником называют. Обидно!.. Да разве я для себя о плане-то думаю…

— О плане, говоришь, думаешь?.. Вот это правильно! В любом производстве план должен быть заглавной целью. Люди привыкли к планчику, да и не можем мы без него работать. Сто процентов — это, что вершина для альпиниста. Надо, во чтобы то ни стало надо до неё к концу месяца добраться. Вот каждый день и лезешь, лезешь. Может тебе и трудно, а ты лезешь. Добрался вовремя и ты спокоен, не добрался — потерял покой.

— А если больше ста процентов?

— А если больше — это, значит, альпинист новую вершину оседлал. Не Белуху, допустим, а которую повыше. Например, Эльбрус.

Андронников, слушая наставление директора, не смог сдержать улыбки.

— А ты что улыбаешься? — заметил Кубриков.

— Хорошо вы рассказываете, Тихон Антонович, проникновенно. Так и хочется ухватиться за этот план обеими руками, не знать ни дня, ни ночи покоя, а выполнить его. И не один, а два, а может и больше.

Кубриков, не поняв тайного смысла слов Андронникова, добродушно заметил:

— То-то, брат! — затем помолчал и добавил. — Так ты езжай. Видно, в самом деле по злобе на тебя написали. Вижу: дельный человек… И разбираешься во всём хорошо. А с заданием смотри не подкачай! И другим разъясни, мол, перловцы обгоняют.

— Уж будьте покойны, Тихон Антонович! — заверил Андронников и вышел из кабинета директора.

«Ох, и хитёр же, чёртова перешница, — думал Кубриков об Андронникове. — Не робок, и с начальством умеет поговорить. Этакий в любом деле промаха не даст: когда надо в лоб ударит, а нельзя, так и сзади зайдёт, с затылка за чуб ухватит, а своей цели достигнет. Люблю таких. И ведь знаю, что хитрит, лисой прикидывается, а вот жалко на него обрушиться. Недаром ещё Суворов любил находчивых. И наказать бы порой надо солдата, явно провинился, ан нет, нашёлся он во-время, и прощает ему всё старик, ещё и молодцом назовёт…»

Андронников же, нахлёстывая лошадь, спешил домой.

«Задание!.. Смотри, не подкачай! — думал он. — Легко сказать: не подкачай, когда столько дней на рыбалку ушло… А всё Благинин воду мутит. Ну, чего человек добивается, чего?.. Об обществе радеет? Радетель!.. Сволочь!.. Сколько мне крови попортил. Была бы моя воля, в прорубь бы головой — и концы в воду. А что? Доведёт он меня до этого. Но не сейчас… А что-то надо делать? Не выполнишь задания — Кубриков жалобу вспомнит. Ему лишь бы план, тогда он обо всём забывает. Что же делать?..»

Илья привалился на облучок коробка и задумался Лошадь сначала бежала рысцой, затем сбавила на шаг, но Андронников не замечал этого. И лишь когда по обе стороны дороги потянулись камышовые займища, а вдали, на косогоре, показалась деревня, он встрепенулся.

«А что, если на Кругленьком попромышлять?.. Прокопьев запретил там добычу ещё в прошлом году из-за перепромысла,[5] да мне-то что. Сейчас там можно гребануть ондатры, — и Илья восхищённо стукнул себя ладонью по лбу. Правильно, Илья! Умная у тебя голова, — и, словно бросая кому-то вызов, вслух произнёс, — Нас на кривой не объедешь, мы учёные!..»

И хотя уже найден был выход из создавшегося положения, Илья успокоиться не мог. Из памяти не выходил неприятный разговор с Кубриковым и это неизменно наталкивало на мысль о Благинине. «Он, конечно, пожаловался, он, — думал Андронников. И хоть я сухим сейчас из воды выскользнул, да надолго ли?.. Жаворонкову ещё расскажет, тот мужик умный, начнёт сначала нравоучения читать, а не исправишься — по-другому повернёт. А всё Благинин. Ему вера во всём, потому передовик. Эх, жаль, не старое сейчас время. По-другому бы с ним поговорил…»

Вспомнилось, как ещё мальчонкой отец не раз брал его с собой на промысел, куда тот ездил скупать пушнину. Охотники, бывало, и пикнуть не смели перед прижимистым скупщиком. Определит за лучшего лисовина гроши и не смей больше спрашивать. Охотники перед ним, как ужи, извиваются, заискивают: «Константин Фролыч, да Константин Фролыч, прибавь хоть гривенник, ну хоть пятачок». А тот как цыкнет, да как отпустит по адресу такого попрошайки крепкое словцо, он и сникнет, как берёзка под топором.

«А теперь, тьфу ты пропасть: промхозы выдумали, охотничьи колхозы. Сам для себя и поохотиться не смей. Для общества только. Общество!..» — с этими мыслями Андронников и въехал в широко распахнутые женой тесовые ворота. Уже распрягая лошадь, сердито бросил Настасье, суетившейся тут же, у воза.

— Настасья, сбегай в магазин! Принеси пол-литровки. Да побыстрее!..

— Сейчас, Илюшенька. Что, или гости будут?..

— Гости, гости!.. Сам пить буду. Душа болит…

— Или случилось что, Илюшенька, а?

— Разговаривай!.. Сказано принеси, и неси. Чего уставилась?

Настасья, слывшая самой бойкой и сварливой женщиной на селе, никому ни в чём не уступавшая, знала крутой нрав Ильи и побаивалась его. Потому и не стала приставать с расспросами.

Пока Андронников возился с лошадью, жена сбегала в сельпо, принесла водки и собрала на стол. Илья, хмурый, вошёл в избу, разделся, молча взял бутылку за горло, зачем-то посмотрел через неё на свет и затем с размаху ударил дном об заскорузлую ладонь, — пробка взвилась в потолок.

Настасья, прислонившись к печке, наблюдала, как Илья вылил водку в большой бокал и сразу же несколькими глотками опорожнил его, начал закусывать солёным огурцом. «Что-то неладное с Ильёй? — соображала она. Может поторговал худо, вот и злится…»

Вскоре Илья захмелел. Опустив голову на руку, он осовевшими глазами смотрел на тарелку, наполненную салом, беззвучно шевеля губами. Вдруг поднял голову, в глазах блеснули волчьи огоньки, и ударил кулаком по тарелке, отчего та разлетелась на мелкие кусочки, прохрипел: «Сволочь!..»

— Ты это о ком, Илюшенька? — заискивающе спросила Настасья, отодвигаясь дальше от стола. В такие минуты не попадайся под руку Илье, прибьёт.

— Выскочка!.. Передовой промысловик! Лучшему забору двоюродный плетень! Нехристь, тьфу!.. — ругался Илья, не отвечая на вопрос жены.

Наконец, он умолк и, уронив голову на край стола, оцепенел. «Слава богу, кажется, уснул», — прошептала Настасья, подойдя к столу, чтобы убрать посуду. Илья поднял голову и уставился на жену, та почувствовала, как озноб пробегает по телу. «Сейчас ударит. Ой, ударит!» — подумала она, но вместо этого Илья, пошатываясь, вышел из-за стола, обнял её и усадил рядом на крашеную лавку, пьяно проговорил:

— Только ты, Настасья, меня понимаешь. Одной мы с тобой верёвочкой скручены. Одной!.. Но ты дура. Ду-у-ра!.. Боишься меня, а вот они не бо-боятся.

— Как же, как же, Илюшенька, мне тебя не понять. Уж я тебя понимаю… — испуганно залепетала Настасья.

— Вот что, Настасья, язык у тебя длинный, так ты с бабами поболтай: мол, Благинин на запретном водоёме ондатру ловит. На Кругленьком озере. Ефима Мищенко жинке, Анфисе Фирсовой, ещё кой-кому шепни. Они мужьям передадут, дойдёт до руководства. И Благинину — крышка. Спесь с него слетит, веры больше никакой, почёта тоже. А я между тем на Кругленьком попромышляю. Поняла?

— Поняла, Илюшенька.

— То-то!.. Да поосторожней. С умом болтай, чтоб не заподозрили. Н-не дай бог…

— Да я уж подберу случай.

На следующий же день такой случай подвернулся Утром Настасья пошла за водой. У колодца беседовали Татьяна Мищенко, худенькая и болезненная, в длинном, не по росту, непомерно широком в плечах пальто, и Наталья Клушина, рослая и по-мужски крепкая женщина. Наталья отставила одну ногу в сторону, скрестила на груди большие руки, напоминая всем своим видом боксёра на ринге, выжидающего нападения противника.

Настасья подошла к ним, поставила вёдра на землю и весело воскликнула:

— Здравствуйте, бабоньки! О чём судачите?..

— Да так обо всём и ни о чём, — охотно ответила Наталья. — Татьяна вот побывала у мужичков наших, так рассказывает. Жалуется, что дела у её Ефима неважно идут. Плохая добыча…

— Да у всех, наверное, так. Моему тоже похвастать нечем, — заметила Настасья.

— Нет, почему же. Кто без ленцы работает, тот и добычу хорошую имеет, — вмешалась в разговор Татьяна. Вот взять хотя бы Благинина, Ивана Петровича. За двадцать дней до болезни почти два месячных задания выполнил.

— Благинин!.. — усмехнулась Настасья. Знаем, как он промышляет. Стыд сказать, грех утаить: на запретных водоёмах ондатру отлавливает. И всё ему с рук сходит. А наши всё стараются, стараются, да по-честному, видно, ничего не выходит.

— Врёшь ты всё, Настасья! — сурово заметила Наталья. — Не позволит Иван такими делами заниматься… Я-то уж его знаю.

— Врёшь?.. — обиделась Настасья. — Ей-богу, не вру! На Кругленьком промышляет потихоньку.

— А что, может и верно так? — сказала Татьяна. — Уж что-то подозрительно: больно много за двадцать дней добыл.

— А откуда тебе это известно? — обратилась Клушина к Настасье.

— Да уж известно. Люди говорят, а раз говорят, зря не скажут, — ответила Настасья и заторопилась. — Ох, ты! Заговорилась я с вами, а дело-то стоит. Стираюсь я.

Набрав в вёдра воды, Настасья торопливо зашагала домой, а женщины ещё долго стояли у колодца, рассуждая о Благинине.

К озеру Кругленькому можно проехать водой, многочисленными плёсами и мутными протоками. Однако Андронников ещё раньше оставил на нём лодку, а сам отправился пешком со стороны Гудалихи — высокой, заросшей осинником и тальником гривы. Так меньше опасности встретиться с охотниками, промышлявшими на водоёмах.

Он торопливо продирался сквозь кустарник, прутья которого хлестали по лицу, цеплялись за одежду, словно хотели удержать Илью от того, что он собирался сегодня делать.

Тишина. Ветерок так мал, что не качаются даже ветви осин, лишь листья в осенней окраске, словно маленькие золотистые рыбки, чуть-чуть трепыхаются, не шелестит вкрадчиво, как всегда, густая, высокая трава. Тишина! Устойчивая и напряжённая…

Вдруг впереди, совсем близко, треснул сучок под чьими-то ногами, потом ещё и ещё. Андронников испуганно прыгнул за куст, сдёрнул с плеча ружьё и, притаившись, прислушался. Сердце трепетно забилось, как листья на осиннике. Кто же бродит здесь в это время, так далеко от охотничьей избушки?.. Да нет, это, наверное, показалось. А может быть птица, взлетев на сухую ветку, обломила её или заяц поднялся с лёжки?

Илья вышел из-за куста, сделал несколько неуверенных шагов по полянке, но опять раздался треск валежника, теперь ещё ближе. Да, кто-то шёл навстречу ему. Андронников упал за куст и стал пристально всматриваться, раздвинув густую траву. От напряжения на глаза навёртываются слёзы. По ту сторону полянки в кустарнике показывается голова с маленькими рожками и на открытое место выскакивает коза.

— Фу ты, проклятая, напугала! — облегчённо вздыхает Андронников и осторожно вытаскивает из подсумка патроны, заряженные картечью, вкладывает их в ствол.

«Убить? — думает он. — Да куда её девать-то?»-И вдруг припоминает, что к вечеру должна в условленное место подъехать Настасья — вот и увезёт попутно. Тщательно целится в козу — громко звучит выстрел, за ним другой. Коза делает прыжок и скрывается за кустом.

Илья вскакивает, бежит, спотыкаясь, в сторону ушедшего животного, пересекает полянку, тяжело переваливается через ракитник, обдирая в кровь руки. На валежнике лежит коза, бессильно разбросив по нему худенькое тело, и вздрагивает в предсмертной агонии, в расширенных зрачках серовато-дымчатых глаз отражается чёрное облачко, медленно проплывающее в голубом небе.

— Попалась, которая кусалась! — смеётся довольный Андронников, скаля крупные, жёлтые от табака, зубы.

Спрятав козу в кустах, он торопливо сбегает по склону гривы и вскоре теряется в камышах, подступающих к низкому, заболоченному берегу Кругленького озера.

Прежде чем выехать на озеро, Андронников долго стоял в камышах, всматриваясь в береговые изрезы и прислушиваясь. Затем перевёл взгляд на зеркальную поверхность воды.

«Да, много ондатры здесь развелось, — думал он, наблюдая, как снуют по глади зверьки. — Спасибо Прокопьеву, подкопил для меня. То-то будет удивляться: и запрет на промысел поставлен, а ондатры поубавилось. Только бы кто-нибудь не заметил, иначе скандала не оберёшься, а то и совсем из промхоза прогонят. Ну да ничего. Как-нибудь, с божьей помощью…»

После недолгих размышлений он вытолкнул лодку на воду и поплыл по рябоватым волнам. Капканы расставил быстро, то и дело озираясь по сторонам, а когда работа была окончена — забился в глухие камыши и затих. Через несколько часов проверил ловушки — добыча была большая. Ещё бы! Два года не производился здесь отлов, и ондатра расплодилась.

Второй раз Илья поехал проверять капканы без всякой предосторожности. Был полдень, и охотники уже давно проехали на свои водоёмы, а возвращаться назад будут только к наступлению темноты.

Когда Андронников возился у камышового плотика, вытаскивая добычу из ловушки, до него донёсся плеск воды под веслом. Он быстро обернулся. По середине озера, направляясь к Илье, плыл на лодке Салим Зайнутдинов.

«Бежать, бежать надо! — было первой мыслью у Андронникова, но сразу же решил: — Поздно. Теперь уж всё равно узнал. Но на что же решиться?.. Эх, была не была!» — махнул он рукой и начал спокойно устанавливать капкан в углубление плотика.

Салим подъехал к Илье, притормозил лодку, не глядя на него, спросил:

— Ты что же. Илья, делаешь? Салимка думает, что ты мало-мало порядки нарушаешь…

— Здравствуй, Салим Зинурович! — проговорил Андронников, и по лицу его расплылась льстивая улыбка. — Сергей Селивёрстович поручил мне пробу снять на Кругленьком. Сам знаешь, два года здесь уже не отлавливали, вот и дал задание: проверить, не пора ли уж начинать промысел…

— Врёшь ты, Илья. Ой, врёшь! Ведь на три года запрет поставлен, — перебил Андронникова Салим.

— Что ты, что ты, Салим. Да если бы не Прокопьев, разве я позволил себе здесь промышлять. Право слово, не вру! Я страсть как законы соблюдаю, твердил Андронников, пряча от Салима взгляд, полный ненависти. — А ты выставляй-ка, Салим, здесь капканы и мне поможешь с заданием управиться, и тебе польза. Валяй, я тебе разрешаю.

— А права-то тебе кто такие давал: разрешать.

— Эх, Салимка, глупая твоя голова! Имею права. Сам знаешь: среди слепых и косой царь.

Илья захохотал громко, с присвистом. Салим подождал, когда Андронников умолк, недружелюбно заметил:

— Салимка всё-всё понял. На преступление толкаешь. Нет, Салимка не может с тобой по одной дорожке идти..

Зайнутдинов быстрым взмахом весла отвернул лодку и поплыл от Ильи.

— Вот гад! — выругался негромко Андронников и стал догонять Салима, думая: «Нельзя так отпустить, нельзя. А то и в самом деле Прокопьеву расскажет».

— Подожди, Салимка! — крикнул он вдогонку Зайнутдинову. — Стой, говорю!

Салим не останавливался.

— Стой, сволочь! А то из ружья пальну…

Зайнутдинов притормозил лодку. Илья приблизился к нему и, ухватившись за борт, зловеще проговорил:

— Так, значит? Горшок об горшок и черепки врозь…

— Так, испуганно ответил Салим, трясясь всем телом.

— Смотри, Салимка, только попробуй кому-нибудь болтнуть об этом, шкуру с тебя спущу, душу выну и в этом же озере её утоплю. Понял?..

— По-понял.

Илья долго испытывающе смотрел на Салима. Зайнутдинов вобрал голову в плечи, отчего сухонькая фигурка его стала ещё меньше, в глазах бегал беспокойный огонёк, губы тряслись мелкой дрожью. Наконец, сказал:

— Ну, езжай. Да помни: Андронников своему слову хозяин.

Салим взялся было за весло, но Илья снова подтянул к себе его лодку и бросил на дно связку выловленных им ондатр.

— Возьми. Это по доброте моей души подарок тебе Ондатры здесь много, на обоих хватит.

— Зачем кидаешь. Салимка не хочет никакой подарок… — возмутился Зайнутдинов и, схватив зверьков, хотел перекинуть их в долблёнку Андронникова. Но Илья с такой силой опустил весло в набежавшую волну, что вмиг отделился от Салима, окатив его водой.

Зайнутдинов держал в руках злополучных ондатр и не знал, что с ними сделать. Догнать Андронникова, да он всё равно их назад не возьмёт и ещё прибьёт со злости. Выбросить? Это, пожалуй, правильнее всего. Салим так и хотел сделать, но рука повисла в воздухе…

«Золото, Салимка, топишь, — вдруг подумал он. — Пушнина стране требуется, а ты её, несознательный, в воду. Э-э, нет, так не годится. Ондатр этих теперь не воскресишь, а сдать на склад, всё кое-какая польза будет. Или?..»

Салим долго ещё сидел в раздумье. Лодка, потерявшая управление, крутилась на волнах и её постепенно относило совсем не туда, куда надо было плыть охотнику. Наконец, он бросил ондатр в нос долблёнки и погнал её в сторону Карагола.

К исходу двенадцатого дня Благинин поднялся с постели и вышел из избушки. Болезнь исчезла, но ещё чувствовалась слабость.

Он прибрёл к пристани, сел на корму своей лодки. С запада дул свежий ветерок, приятно шевеля выбившийся из-под фуражки чуб.

«Эх, сколько времени зря пропало! — подумал Иван. Двенадцать дней… И только потому, что не послушал товарищей. А дал слово два сезонных задания выполнить! Не сдержишь — охотники просмеют. Ещё тогда, после обсуждения договора кое-кто поговаривал: «Без году неделю как ондатру добывает, а уж туда же лезет: обещаю два задания. Хвалится!»

Вспомнилась встреча с Василием Макаровичем Петеряевым, работником научно-исследовательского института, ведавшим выпуском ондатры на Караголе.

Было это в 1935 году. В Вагинском районе ондатра до этого не разводилась. Охотники испокон веков занимались промыслом горностая, хоря, лис, колонка, уничтожали волков, били по первой пороше зайцев. И вот сюда, в степной уголок Сибири, с нежарким летом и трескучими зимами, на самолётах доставили небольших бурых зверьков, с валикообразным туловищем, тупой мордой на короткой шее и длинным хвостом. Благинин наблюдал, как клетки подвозили к заболоченной Тимонаихинской отноге Карагола, открывали их, и зверьки, семеня короткими пятипалыми лапами с бородавками на голой ступне, бежали к озеру, прыгали в воду и быстро плыли, стараясь укрыться в камышах, или, ударив по воде хвостом, ныряли.

— Что, интересные звери? — спросил Петеряев, открывая следующую клетку.

— Интересные, — ответил Благинин, — На нашу крысу похожи.

— То-то же! Это переселенцы из Финляндии. В 1927 году один наш учёный привёз небольшую партию ондатры оттуда и выпустил в Некрасовское озеро на Соловецком острове. А теперь вот уж своих, отечественных, во многие места расселяем. К вам, в Западную Сибирь, в Кзыл-Орду, Иркутскую область…

Благинин долго тогда расспрашивал у Петеряева о зверьках, и тот, размахивая длинными руками, с увлечением рассказывал о переселенцах — о их жизни, повадках, о способах промысла — обо всём, что могло интересовать молодого охотника. А на прощанье по-приятельски похлопал Благинина по плечу и заметил:

— Да ты ещё больше меня о них знать будешь. Вот обживутся здесь, да поразмножатся, тебе же придётся их промышлять, — и многозначительно подмигнул. — Зверёк ценный. Мягкое золото!..

И действительно, ондатра по-хозяйски обосновалась на многих водоёмах Севостьянинской, Тимонаихинской, Власьевской и других отногах Карагола. Она размножалась быстро, семейства зверьков переселялись на всё новые и новые озёра и плёса.

Однако заняться промыслом ондатры Благинину не пришлось. До 1941 года отлов не был разрешён, а тут началась война, и Иван, густо смазав капканы солидолом, связал их на одну бечёвку, повесил в тёмный угол кладовой и ушёл на фронт. Солдатская судьба провела его по многим дорогам от Москвы до Будапешта. Он ходил в разведку, охотился за «языками», шёл в атаку или часами просиживал в укрытии, высматривая через снайперский прицел врага. Охотничья сноровка, находчивость и выносливость помогали во многом, и он считался в полку хорошим солдатом. Но в минуты затишья, греясь у печурки в каком-нибудь блиндаже, он мечтательно смотрел на раскалённые угли и вспоминал родную степь, Харитоновку — большое и красивое, окружённое берёзовой рощей село, в котором он провёл своё детство и юность; девушку с открытым взглядом голубых глаз и двумя белокурыми косами, спускающимися с плеч, которую он называл попросту, Валюшкой.

Тоскуя по ней, Иван понял, как близка, как дорога для него Валентина. А как он был неправ, думая иногда, что не так уж она и хороша, что есть лучше её девушки в селе. Благинин засматривался на них, и Валентина сердилась. И он понял, что сердилась она не зря, потому что, наверное, тоже очень, очень его любила. Да, конечно, любила!

Вспоминался день их расставания. Направляясь с товарищами на станцию, где они должны были грузиться в эшелон, Иван отстал от них. Валентина бросилась к нему, припала к плечу. Он легонько взял её обеими руками за голову, приподнял, стараясь заглянуть в глаза, и увидел, как по щекам покатились две бисерные слезинки. Иван гладил её волосы и не утешал. Хотел сказать многое в эти минуты расставания, но лишь прошептал: «Будешь ждать?». Она разрыдалась и не ответила.

Благинин отстранил её от себя и, не оглядываясь, пошёл просёлочной дорогой. У одинокой берёзы, увешанной зелёными серёжками, он остановился поправить съехавшую со спины котомку. Обернулся в сторону села — оно скрылось за пригорком, а на пригорке, словно изваяние, застыла девичья фигурка с протянутой вперёд рукой. И Иван понял, что Валентина всё ещё махала ему вслед платочком, может быть, мокрым от слёз.

Между боями он часто писал ей письма, но ответа не было. Попросил мать узнать, где Валя, и мать сообщила, что куда-то уехала учиться, говорят, в Москву. Где-то она?.. Наверное, уже и забыла? Что я для неё? Был охотником, теперь солдат, а потом… потом опять охотник А она? Окончит институт, встретит на своём пути хорошего человека, образованного, ей под стать, может быть, инженера или учёного, и будет счастлива. Нет, не нужен он ей! — Иван горько вздыхал и, стараясь отогнать от себя невесёлые думы, вспоминал другие, близкие сердцу, картины: степь, покрытая белым полотном снега, застывшие озёра, куржаковая бахрома на берёзах. Трескучий мороз, здоровый и приятный, какой бывает только в Сибири… А он, Иван Благинин, разрумянившийся, бежит по снегу на лёгких лыжах с «тозовкой» за плечом по волчьей тропе или по лисьему следу. Потом новые и новые картины. И вот ему уже кажется, что он сидит не у потухающих углей походной печурки в блиндаже, на чужой земле, а в кругу друзей-промысловиков у охотничьего костра, в котором весело потрескивают берёзовые головешки Поднимал глаза от жаркого костра, и Ивана окружали сырые и тёмные стены, бревенчатые накаты блиндажа. На нарах натруженно храпят боевые товарищи. Благинин поднимался, закидывал руки за голову и, потягиваясь здоровым телом, говорил вслух:

— Размечтался… Эх, скорее бы! Как хочется в родную Сибирь, — и после этого ещё злее бил гитлеровцев, оторвавших его от любимого занятия.

Вернувшись в Харитоновку, он навестил всех родных и знакомых, справился о товарищах: кое-кто уже вернулся домой, кое-кто ещё служит в армии, а кое-кто уже никогда больше не вернётся, погибнув на чужой земле.

Поинтересовался и Валентиной, но никто толком не знал, где она: мать её умерла в первый же год войны, а отец ещё не вернулся из армии.

— Куда же теперь, Иван? — поинтересовались товарищи. — Поди, теперь в селе и остаться не захочешь?

— На своё место, на своё. В степь, — ответил Иван и полез в кладовку, где у него были спрятаны ловушки.

Он бережно снял связку капканов с гвоздя и долго старательно сгонял с них наждаком налёт ржавчины.

Через неделю он пришёл в созданное уже без него ондатровое промысловое хозяйство и, подавая заявление директору, сказал:

— Думаю заняться промыслом.

Его зачислили штатным охотником. И снова утренние зори, дни промысла, то лёгкие, то трудные, а порой даже опасные в поединке со зверем, ошибки, неудачи, радости побед, долгие беседы с товарищами у костра.

Промысел на ондатру был для Благинина новым. Помогали друзья, читал книги, наблюдал сам за повадками зверьков, упорно постигая всё то, что называется охотничьим искусством. Прав был Петеряев, когда говорил, что Благинин сам будет знать об ондатре всё, что надо для промысловика. И не случайно поэтому взял Иван на себя такое обязательство, о котором не смел бы и думать ещё год тому назад.

«Что ж, отстал от других охотников из-за болезни, да не всё потеряно. Есть ещё возможность: «питомник» — на Епифановском. Завтра же туда выеду», — решил Благинин, дыша полной грудью, наслаждаясь запахами болотной калужницы и увядающего белокрыльника.

Зорится…

На горизонте появляется белая полоса, затем к ней присоединяются красные полоски, которые постепенно растут, ширятся, и вскоре весь восточный небосвод становится багряным, отчего кажется, что кто-то там, далеко, зажёг на большом пространстве сухие камыши, и теперь всё небо отражает большое зарево пожара.

Ночь постепенно исчезает, и вот уже становятся видны прибрежные камышовые заросли, а дальше — широкая полоса воды, от которой поднимается предрассветный молочно-белый туман. В воздухе, насыщенном тишиной, раздаётся первый гулкий выстрел, через небольшой промежуток времени где-то дальше ему глухо вторит другой, затем ещё и ещё. Это рабочие паровозного депо, приехавшие сюда провести свой день отдыха, открывали счёт охотничьим трофеям.

Зорька!.. Встречал ли ты когда-нибудь её без трепета охотник? Лишь только на востоке появлялась первая золотисто-красная полоска, как кто-нибудь из наиболее нетерпеливых восклицал: «Братцы, наступает!» И ты, и твои товарищи начинали торопиться: собирать чучела, ловить подсадных уток, натягивать на себя охотничье снаряжение и порой, доедая на ходу почти всегда скудный завтрак, быстро шагали к заранее подготовленным скрадкам у излюбленных плёсов. А в голове одна дума: «Как-то оно сегодня, будет ли удача?» И лишь когда мимо проносится первая пара кряковых, ты вскидываешь к плечу ружьё, и выстрел разрезает ещё никем не нарушенную тишину, а селезень, словно споткнувшись, задерживается на миг в воздухе и затем камнем падает в воду. Не трепетало ли у тебя сердце от радости, понятной только настоящему охотнику?

Благинин всегда поднимался первым, когда ещё другие охотники спали, не торопясь выходил из избушки, делал несколько вольных движений и подбегал к турнику, который он сам устроил в прошлом году. Иван крепко хватался за перекладину, раскачивался полусогнувшись и затем быстрым взмахом выкидывал кверху своё мускулистое тело, задерживал его несколько секунд в вертикальном положении и начинал крутить «солнце». Раскрасневшийся, соскакивал на мягкую траву и растирал тело холодной водой.

Тимофей Шнурков, наблюдая, как Благинин выделывает «всякие штуки» на турнике, первое время ворчал:

— И охота тебе, Иван, такими пустяками заниматься. За день-то намаешься и так.

Иван улыбался.

— Это не пустяки, Тимофей Никанорыч. Ты попробуй позаниматься несколько дней, бодрее себя почувствуешь. Охотники должны быть крепкими, здоровыми… Вот обожди, я вас скоро всех приучу к физзарядке. И тебя на турник затащу, — пообещал Благинин.

Тимофей отходил от Ивана в сторону, боясь, как бы в самом деле он его не потащил на турник.

Слова Благинина сбылись. Охотники, наблюдая, как искусно работает на турнике Иван, сами стали пробовать делать то же самое, перенимая его сноровку. И теперь многие начинали свой трудовой день с турника.

После завтрака охотники спешили на промысел. Благинин делал всё спокойно и уверенно, по-хозяйски, и лишь когда убеждался, что всё у него ладно пригнано, ничто не забыто, взваливал на плечо тяжёлую ношу капканов, на другое закидывал ружьё и так же неторопливо шагал к пристани, где стояла у него небольшая, но устойчивая на воде ходкая лодка — долблёнка.

На этот раз он изменил своим привычкам. Поднялся раньше других охотников, но не пошёл, как всегда, к турнику — чувствовал ещё слабость после перенесённой болезни, а быстро собрал ловушки и, торопясь, направился к пристани. Нетерпеливо оттолкнул лодку от берега, прыгнул на корму, чуть не свалившись в воду, — и зорьку встречал уже в районе закреплённых за ним водоёмов.

Загнав лодку в рогозовый валежник, Иван положил весло на дно долблёнки, раздвинул перед собой ещё зелёные ветви камыша и начал пристально всматриваться в прибрежные заводи. Тишина… Ветер утих, и вода, окрашенная восходящим солнцем в пурпурооранжевый цвет, неподвижно застыла в берегах.

Рассеивается предутренний туман. Благинин отыскивает взглядом установленные им ещё весной кормовые столики: один, другой, ещё и ещё. Вокруг них разбросаны остатки болотной калужницы, трилистной вахты, земноводной гречихи, телореза и других растений, которыми лакомились зверьки. К столикам на воде в ряске проделаны дорожки — это следы проплывших ондатр. С ближнего камышового щитика спрыгнул в воду бурый зверёк и поплыл, на поверхности видны лишь голова да хвост, да небольшие морщинки волн раздвигаются в разные стороны.

Сердце забилось чаще и, как показалось Ивану, громче. Охотничий азарт у него возникал всегда, когда он видел этих небольших зверьков, которых ему предстояло отловить.

— Ну, длиннохвостые, вот и опять встретились, — вслух проговорил Благинин и, упираясь веслом в валежник, направил лодку к ближайшей кормовой площадке. Здесь он сделал небольшое углубление, установил в нём насторожённый капкан, привязав цепочку к стеблю рогоза.

Охотник объехал все кормовые площадки, на каждой устанавливал капкан, а на больших — два, три. Когда работа была окончена, он удовлетворённо закурил папироску, глубоко затянулся дымом и, не торопясь, направил лодку в камышовую просеку, ведущую на другой плёс.

Над камышами пролетали кряковые утки, в одиночку проносились всегда торопящиеся беспокойные чирки, в вышине два коршуна, что-то не поделив между собой, со стоном налетали друг на друга. Издалека доносились глухие выстрелы. На востоке, чуть выше линии горизонта, повис в небе большой раскалённый диск солнца. Иван смотрел на окружающую природу, которая после появления солнца оживала, окрашивалась в новые, более богатые краски, и ему хотелось петь, петь песню задорную и весёлую.

Закончив установку капканов на старых водоёмах, Благинин проговорил: «Ну, теперь можно и на Епифановское», — и направился на мелководную отногу, уходящую на север от озера Карагол. Прежде, чем начать отлов в «питомнике», он решил посмотреть, как чувствуют себя переселённые им на новый водоём длиннохвостые зверушки. Оставив лодку на лабзе, Иван пешком направился к затерявшейся в камышах широкой заводи. Оттуда доносились частые выстрелы.

«Эх, кого-то нелёгкая занесла?» — подумал неприязненно Благинин.

Раздвинув зелёную стену камыша, он увидел на противоположной стороне озера Фильку Гахова, пятнадцатилетнего подростка, впервые в этом году появившегося в охотничьей избушке у Лопушного. Из осоки торчала его голова. Одно ухо шапки, сдвинутой на затылок, поднято кверху, другое опущено вниз. Над ним часто проносились шилохвости, кряковые, чирки, то стайкой, то в одиночку. Филька поднимался на ноги, вскидывал ружьё и стрелял. Утки ускоряли полёт, то набирая высоту, то сделав крутой разворот, уходили назад.

— Мазила!.. Воробьёв бы тебе на заборе стрелять, — проговорил Иван и, не обращая внимания на громкий шум валежника под ногами, стал пробираться к подростку. Увидя охотника, Филька поднялся из осоки.

Они стояли друг против друга. Благинин невысокий, плечистый, с обветренным лицом и выбившимся из-под фуражки смоляным чубом, — искусный и опытный промысловик, и ниже его на голову, разрумянившийся Филька, — только что начинающий познавать охотничьи секреты подросток.

— Ну, что? — спросил Благинин. — Почему мажешь?

Филька потупил серые, чуть в раскосинку глаза.

— Ружьё, видно, фальшивит или заряды слабые…

— Сам-то ты фальшивишь. А ну-ка дай сюда, — Иван взял у Фильки двустволку и перекинул её с руки на руку, — Прикладистое. Купил, что ли?

— Не-е, брат подарил.

— То-то!.. Брат подарил, чтоб польза от этого семейству была. А ты пуляешь в белый свет, как в копеечку.

Над закрайкой камыша показалась пара уток, направляясь прямо на охотников.

— Садись!.. — крикнул вполголоса Иван, скрываясь в осоке. Филька последовал за ним.

Когда утки дотянули до охотников, Благинин чуть приподнялся, привычно вскинул ружьё к плечу — два выстрела почти слились в один. Одна шилохвость, перевернувшись несколько раз в воздухе, упала чуть ближе, другая, подвернув под себя голову, — немного дальше.

— Вот так надо стрелять, — улыбнулся Иван, передавая ружьё подростку. — Доставай, мазила! — и пошёл прочь, громко хлюпая водой. На противоположном берегу он остановился, внимательным взглядом ещё раз окинул озеро и скрылся в камышах. А Филька, растерявшись, долго стоял в осоке, смотря вслед удаляющемуся охотнику, а в ушах звенело обидное слово: «Мазила!»

Затем он залез в воду, достал убитых Благининым уток и, не оглядываясь на озеро, пошёл к избушке.

— Что, Филипп, случилось? — поинтересовался, видя расстроенного паренька, дед Нестер.

Филька ничего не ответил, торопливо собрал свои вещи в мешок и, не попрощавшись, вышел на просёлочную дорогу, ведущую в село.

Благинин переночевал в лодке на лабзе (не хотелось терять времени на переезд), и лишь только на востоке появилась первая румяная полоска — он был уже на Епифановском. Поставив лодку в густом курене, он обломал вокруг камыш, чтобы лучше было наблюдать за озером.

Стояла предутренняя тишина. Нигде ни звука, точно всё здесь вымерло за время, его недолгого отсутствия. Но вот ухо уловило характерный звук, — где-то рядом ондатра лакомилась рогозом, который похрустывал на её острых зубках. Иван сделал движение, и вдруг у самой лодки всплеснула вода, будто кто-то ударил по ней веслом. Охотник вздрогнул от неожиданности.

— Вот чёрт, напугала! — сказал вслух Благинин и подумал: «Значит, прижилась. А ведь немало труда стоило переселить её сюда».

— Ох, и понятие же у тебя, Нестер Наумыч. Если стоящему человеку досталось носить наши меха, так и нам оттого гордость большая.

— А-а… — понимающе тянет дед Нестер.

— Догнал, значит, я гражданина и говорю этак ему вежливенько: извиняйте, мол, мил человек, как ваша фамилия, чем занимаетесь? «Зачем это вам?» — спрашивает. Рассказал я ему. А он улыбается такой понимающей улыбкой и говорит: «Путешественник я, а фамилие мое Челюскин». И такая меня гордость взяла.

Последние слова Тимофея покрывает дружный хохот. Борис Клушин, держась за живот, гудит басом, Салим Зайнутдинов вторит ему тоненьким дискантом. Илья Андронников — каким-то кудахтающим голосом, будто наседка над цыплятами, — хохотали все, даже Прокопьев не смог удержать широкой улыбки.

— Вот учудил, так учудил, — говорил, захлёбываясь, Ермолаич.

— Ну и чёртушка!..

— Тебе бы, Никанорыч, в американские дипломаты. Те врать тоже горазды.

Только сам Тимофей принял серьёзный вид и удивлённо спросил у заведующего участком:

— Это они отчего смеются, Сергей Селивёрстыч, — разве не так чего?

— Почему же, может быть и так, — отвечает Прокопьев, и лицо его делается серьёзным. — Пушнину-то вы сдаёте на государственный склад. Одна часть её идёт на экспорт. Другая — доставляется в скорняжни, на пушно-меховые фабрики, где из неё шьют тёплую и красивую одежду. А потом в магазины… И не исключена возможность, что доху, которую сшили из шкурок, добытых Тимофеем Никанорычем, приобрёл не кто-нибудь иной, а путешественник…

— То-то же, — не утерпел Тимофей, — а то раскудахтались. Понятия не имеете, а я вам всё правильно разъяснил, как по писаному.

Прокопьев улыбнулся. Ему не хотелось огорчать Шнуркова, но делать было нечего. Он доброжелательно похлопал Тимофея по плечу и заметил:

— А всё-таки ты, Тимофей Никанорыч, насчёт Челюскина-то напутал. Что он путешественником был, это верно. А вот, что ты его видел, так это немножко того…

Штурман Семён Челюскин достиг северной точки азиатского материка в 1742 году. Тогда ещё твой прапрадед, наверное, не думал, что у него потомком будет известный охотник Тимофей Шнурков.

Промысловики снова засмеялись, кое-кто не преминул уколоть Шнуркова едким словцом. Но тот спокойно заметил:

— Так я же для авторитетности о Челюскине. Может то и не он был. А что путешественник, это верно.

Когда шум, вызванный рассказом Тимофея Шнуркова, смолк и охотники, успокоились, Ермолаич, заметил Благинина, воскликнул:

— Вернулся, Иван Петрович! Ну, как успехи? — Неплохие, — ответил Благинин и поднял с земли большую связку добытых им зверьков. — Вот, посмотрите.

Охотники окружили Благинина, поздравляя его с удачей.

— За всё отквитал?

— Не иначе наплодились за эти дни, пока болел.

— Да смотри, вроде и ондатра покрупнее. Из нагульного стада, что ли?

Благинин улыбался, слушая товарищей.

— Иначе и нельзя, — сказал он, — а то на доске показателей я всё первым шёл, а теперь Тимофей с Салимом далеко меня обогнали. Вот и надо поджимать. А отлов сегодня потому большой, что в своём «питомнике» пробу делал. Здорово получается…

— Знаем мы, какой это питомник, — с ехидцей заметил Ефим Мищенко, блеснув красивыми зубами. — На Кругленьком ондатру отлавливаешь. Прокопьев в прошлом году запретил там промышлять, а ты этим воспользовался.

Благинин бросил быстрый взгляд на Ефима, думая, что тот шутит, но лицо молодого охотника, озарённое светом костра, было непроницаемо строго.

— Что, думаешь не знаем? — теперь уже вызывающе проговорил Мищенко. — Знаем, будь уверен! Шила в мешке не утаишь. Не-ет!..

Охотники зашумели. Ермолаич подошёл к Ефиму, тряхнул его за воротник и со злобой бросил:

— Ты почему, Ефим, честного охотника порочишь?

— Кто порочит? Ефи-и-м? — визгливо выкрикнул Мищенко. — Ну, нет! Вы вон Бориса Клушина спросите: он тоже знает.

Вмиг установилась тишина. Охотники, как по команде, повернулись к Клушину.

Тот опустил голову и, внимательно рассматривая носок сапога, будто вдруг что-то обнаружил там интересное, негромко, но твёрдо сказал:

— Так! Ефим правильно сказал.

Промысловики возмущённо загудели, кидая недружелюбные взгляды на Благинина. Иван же, растерявшись, стоял у костра, держа в руках связку темнобурых зверьков, и непонимающе посматривал то на Бориса Клушина, то на Мищенко: на пунцовом лице выступили капельки пота. Наконец, он собрался с силами и выдохнул:

— Да как вы смеете?..