На охотничьей тропе

Глава шестнадцатая

Промысловики собрались в красном уголке — маленькой пристройке к охотничьей избушке. Здесь стоял длинный стол, накрытый красным сатином. На нём лежали свежие газеты и журналы, доставляемые сюда ежедневно дедом Нестером из Быстринского почтового отделения. В шкафу, уютно примостившемся в переднем углу, — небольшая библиотека, книги для которой привозили из районного обменного фонда. На стенах — лозунги, плакаты и две картины своего художника — заведующего участком Сергея Селивёрстовича Прокопьева.

В повестке дня собрания два вопроса: об охране пушных запасов и обсуждение поведения Ильи Андронникова с Салимом Зайнутдиновым. Оба вопроса были связаны общим содержанием: охраной и умножением пушных богатств.

Привычным движением Прокопьев откинул назад сбившиеся на лоб волосы и открыл собрание.

— Сегодня мы должны решить, — сказал он, — как будем строить дальше работу: или попрежнему будем топтаться на месте и отлавливать только тех зверьков, которых производит сама природа, или будем увеличивать производство ондатр.

— Это как же понимать, Сергей Селивёрстыч? — часто моргая хитроватыми глазами, проговорил Тимофей Шнурков. — Ловить ондатру будем или сиводушек, ставить в станок и искусственно осеменять, как то в колхозах со скотом проделывают, или ещё как? А деда Нестера старшим осеминатором поставить…

Охотники дружно захохотали. То басовитые и охрипшие, то звонкие и захлёбывающиеся, их голоса гремели в маленькой комнатке, вырываясь сквозь тонкие стёкла двух окон в ночную степь.

Поднялся парторг, выждал, когда смолкнет смех, и без нотки раздражения сказал:

— Строить пункты искусственного осеменения мы, конечно, не будем, Тимофей Никанорыч, а вот природу надо заставить послужить нам. Вы, наверное, все слышали о Мичурине Иване Владимировиче. Так вот он говорил: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у неё — наша задача»…

— Это-то мы слыхали, — перебил Жаворонкова Тимофей, — так это к яблокам да персикам относится, а мы-то какое к тому отношение имеем, мы-то какие милости возьмём?

— И возьмём! — с уверенностью сказал парторг. — До недавнего времени многие считали, что мичуринские положения только к растениям относятся, а некоторые вообще не верили, что можно природу переделать. А сейчас и эти немногие маловеры убедились на фактах нашей действительности. Полезащитные полосы, ветвистая пшеница, новые породы скота, несметные стаи кефали в Каспийском море, где она раньше никогда не приживалась, — разве это не результаты мичуринского учения, претворённые в жизнь его последователями? Так-то вот, Тимофей Никанорыч.

— Так-то оно так, да как у нас-то будет?

Жаворонков улыбнулся. «Вот ведь как получается, — подумал он. — Скажи тому же Тимофею: волки в Орлянкиной пади появились, надо уничтожить. Не задумываясь скажет: «Сделаю!», потому что уверен и знает, как к этому приступить, а вот новое дело начинать боится, а оттого, что не знает, с какого бока к нему подойти. Учить необходимо людей, чтобы понимали не только, как уничтожить зверя, а и как его выращивать».

— Начало у нас уже есть. И начало это сделал ваш товарищ, Иван Петрович Благинин. Да, он. Вот мы и попросим его рассказать об этом…

— Ишь ты! Мичуринец, значит. А молчал, — выразил своё удивление Ермолаич.

Иван, одёргивая на ходу солдатскую гимнастёрку с неотцветшими пятнышками под прикреплёнными когда-то орденами, протолкался к столу и, окинув взглядом насторожившихся товарищей, сказал:

— Я молчал оттого, что не придал значения тому, что делал. И только когда со мной поговорил наш парторг, Афанасий Васильевич, я понял, что это большое дело, — Иван на минуту умолк, словно набирая в лёгкие воздуха, и затем сообщил то, что уже ранее рассказывал Жаворонкову.

Иван хотел было уже уйти на своё место, как один из сезонных охотников спросил:

— Ну и что из этого, из опытов-то твоих?

— Что из опытов? А то, что я вот провалялся больше недели в постели после того, как тонул на Лопушном, с заданием отстал, а за три дня в своём питомнике столько ондатры наловил, что не только покрыл всё упущенное, но и перекрыл. К тому же все шкурки первым сортом пошли. И не как-нибудь ловил, а с расчётом, чтобы перепромысла не было.

— Ишь ты! — восхищённо воскликнул дед Нестер. Теперь понятно, значит.

— Знаем мы этот питомник! — выкрикнул с места Ефим Мищенко, в упор глядя на Ивана. — На запретном водоёме отлавливал.

Благинин выдержал взгляд Мищенко и проговорил:

— Это неправда.

— А чем докажешь? — снова выкрикнул Ефим.

Иван выпрямился, попеременно осмотрел каждого из присутствующих и твёрдо отчеканил:

— Я коммунист.

Ефим ещё пытался что-то сказать, но на него зашумели охотники.

Слушая разговор Благинина с Мищенко, Салим, и до того не поднимавший глаз на промысловиков, ещё ниже опустил голову, по лицу разлилась мертвенная желтизна.

«Ты один знаешь правду, Салимка, — думал он, — почему молчишь? Надо сказать. Зачем Ефим нехорошо говорит на Благинина? Илюшка, шайтан, на Кругленьком ондатру ловил. Он во всём виноват, он! И Салимка ему помогал, подарок принял…» Большим усилием воли Зайнутдинов заставил себя подняться со стула, попытался что-то сказать, но возбуждённые охотники его не замечали, а поднявшийся шум заглушил голос Салима.

Когда шум смолк, выступил Жаворонков.

— Иван Петрович говорит правду. Обвинили его напрасно, по чьему-то злому умыслу. Но я не об этом хотел сказать, это каждому ясно. А о том, что следует понять из рассказа Благинина. Это вот что: хозяйство у нас государственное, так и дело в нём надо вести по-государственному. Это значит, не только вылавливать зверьков и этим уменьшать их запас, а и постоянно пополнять его и тем увеличить промысел. Надо организовать сотни таких питомников, как у Благинина. И второй вывод следует сделать… Почему все шкурки пошли у него первым сортом? Потому, что он организовал отбор ондатры, создал им хорошие кормовые условия. Вот в чём главное. Этим-то мы и должны заняться. Заведующий участком составил план действий, о котором он вам расскажет. А выполнить его можно только с вашей помощью и тогда, когда все будут относиться к промыслу по-государственному.

Охотники долго обсуждали мероприятия и пришли к общему решению: организовать отбор ондатры и переселение её на пустующие водоёмы.

После небольшого перерыва началось обсуждение поведения Андронникова и Салима.

Предоставив слово заведующему участком, Жаворонков сел в сторонку и окинул взглядом охотников. Благинин, подперев голову шершавой ладонью, смотрит немигающе в одну невидимую точку и о чём-то сосредоточенно думает. Рядом — дед Нестер, покачивающий взлохмаченной, седой головой. Напротив — Филька Гахов, насупившийся, старающийся подражать взрослым. Тимофей Шнурков, хитро щуря глаза, о чём-то перешёптывается с Борисом Клушиным. Поодаль, на кривоногом стуле — Салим, по бледному лицу и затуманенным лёгкой поволокой глазам которого видно, что он сильно переживает. Андронников, подсев на один стул к Ефиму Мищенко, то и дело шепчет ему что-то, чаще обычного улыбается, словно не о нём сейчас говорит Прокопьев, а о ком-то другом.

Мнение коммунистов Жаворонков знал. Каждый высказал об Андронникове и Зайнутдинове то, что думал. Мысли Благинина, Прокопьева, Ермолаича совпадали с его мыслями. Клушин и немногие другие придерживались взгляда директора промхоза. А Кубриков определил свою точку зрения так: «Насчёт Зайнутдинова согласен, помочь ему надо, а к Андронникову слишком строго подходите. Задание-то он выполняет и это его плюс. А ошибку сделал, так мы все на ошибках учимся. Выговорок ему, товарищеское порицание — и дело с концом. Андронникова я знаю. Он человек умный — поймёт, исправится. Для нас каждый охотник дорог».

Жаворонков пытался доказать директору, что дело не только в загубленном лосе, а в моральном облике Андронникова, в том, что он сам хищничает и других за собой тянет, но Кубриков стоял на своём, повторяя: «А задание-то, задание-то? С заданием у Андронникова порядочек, и за это он уже заслуживает снисхождения, дорогой Афанасий Васильевич».

Партсобрание решило вопрос вынести на обсуждение всех охотников: пусть выскажут своё отношение к случившемуся, сделают выводы. Парторг считал правильным такую постановку вопроса, Кубриков же ещё сегодня днём позвонил по телефону и сказал:

— Излишнюю шумиху поднимаешь, Жаворонков! — директорский голос в телефонной трубке выражал явное недовольство. — По всему району разойдётся, до областной конторы дойдёт. Скажут: чего смотрели…

— А что ж, по-вашему, прикрывать преступление? Делай на здоровье, товарищ Андронников, что тебе вздумается, а мы тебя по головке будем поглаживать, — заметил парторг и резче обычного добавил: — Вам надо было бы побывать на собрании, послушать, что охотники скажут.

— Не смогу, товарищ Жаворонков, не смогу. От Лозовникова огромный пакет пришёл. Инструкции о перестройке работы, новые формы отчётности… Разобраться надо, мероприятия составить…

Слушая немного грубоватое и жестокое выступление Прокопьева, парторг вспомнил о разговоре с директором и подумал: «Кабинетный работник! Зарылся в бумаги, обставился телефонами и думает, что большое дело делает. Каждое утро газеты читает и мнит, что не отстаёт «от уровня». А жизнь-то далеко вперёд ушла».

Такие мысли о Кубрикове всё чаще и чаще приходили Жаворонкову. Да всё надеялся: директор поймёт, что дальше так руководить нельзя, перестроится. Однако после того, как съездил с ним в Перловский промхоз, к Дружникову, появилось сомнение: сможет ли Кубриков стать на правильный путь? Не глубоко ли его засосала кабинетная тина? Вот и сейчас опять хочет, чтобы всё было тихо и гладко, так, чтобы не коснулась промхоза недобрая слава. Пожалуй, поеду в район, зайду в райком партии, расскажу о нём. Надо принимать меры…

— Я считаю, что наши охотники выразят свою непримиримость к тем, кто нарушает советские законы, кто расхищает государственное достояние. — Заключительные слова Прокопьева нарушили тревожные мысли Жаворонкова.

После небольшой паузы все заговорили сразу. Афанасий Васильевич подошёл к столу, постучал карандашом по медному туловищу лампы, проговорил:

— Не сразу. Кому слово?

Все замолчали. Никто не хотел выступать первым. Борис Клушин толкнул Шнуркова в бок и шепнул: «Давай, Тимофей Никанорыч! Тебе первому по старшинству положено». Тот мотнул головой, ответил: «Тогда уж деду Нестеру».

— Ну что? — Жаворонков вопросительно посмотрел на охотников.

— Дозволь мне начать, парторг, — сказал Тимофей и, не дожидаясь разрешения, прошёл к столу.

— Был у меня в молодости такой случай. Повстречал я в берёзовом колке зайца. Приглянулся он мне, и решил его своей Матрёне на жаркое принести. Зайчишка же бежать от меня, я за ним. Он от меня, значит, я за ним. Пригнал его аж до деревни Сартаковки. Прижался заяц к поскотине, дальше-то бежать некуда. Ага, думаю, тут тебе и конец. А он, подлец, сел на задние лапки, а передние на груди сложил и говорит этак баском: «А ты, товарищ Шнурков, знаешь закон о запрете?» Меня как в бане кипятком ошпарило. Совесть меня взяла, опустил ружьё и в глаза зайцу не могу смотреть. Извиняйте, мол, бормочу…

Лица у охотников расплылись в широкие улыбки, кто-то у двери громко захохотал. Жаворонков недоуменно посмотрел на Тимофея, а тот, как ни в чём не бывало, продолжал:

— Я это к чему говорю? А к тому, что мне в глаза тогда зайцу было стыдно смотреть за то, что думал запрет нарушить. А как ты, Илья, и ты, Салим, можете нам смотреть в глаза, когда такое совершили? Я этого лося сотни раз видел, ходил любоваться на его красоту. А вы его ножом, тихонько, из-за стога, как самые последние грабители…

Тимофей метнул в сторону Андронникова ненавидящий взгляд, махнул рукой, словно хотел этим сказать: «Пропащий ты человек!» — и прошёл на своё место.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Жаворонков.

Тимофей поднялся, подумал немного и отрезал:

— Гнать их поганой метлой отсюда надо. А то и под суд.

К столу вышел Благинин. Чеканя каждое слово, он безжалостно бросал обвинение в лицо браконьерам.

— Водятся в нашей степи грызуны, уничтожают колхозный хлеб. Хлеб — наше богатство, и, чтобы его сберечь, охотники каждое лето выходят уничтожать хомяков. А не похожи ли Андронников и Салим на этих грызунов? Я вам скажу: похожи. Они так же уничтожают наше богатство… и мы не можем их простить.

— А может это впервые, по несознательности. Нельзя ж так! — выкрикнул с места Ефим Мищенко.

— По несознательности, говоришь, Ефим. Салим может и по несознательности, раньше этого за ним не замечалось, а вот Андронников… Этот нет, этот знал, что делал. И не первый раз у него такое случается. Весной утиные яйца собирал? Собирал! Линялых гусей сетью ловил? Ловил! В кустах козью шкуру нашли? Нашли! Это тоже его рук работа. А как на промысле ведёт себя Андронников?! Охотник он опытный, это мы знаем, а что делает? Задание выполнит, чтобы к нему не придирались, а выше итти, так нет. Всё оставшееся время дичь бьёт, рыбу ловит и — на базар. Андронников — это частник, пробравшийся в государственное предприятие. Прикрылся охотничьим билетом и делает свои тёмные делишки…

— А говорят, Андронников на тебя ружьё поднимал? — спросил Тимофей.

Благинин вытер платочком вспотевший лоб и закончил:

— Поднимал. Сначала хотел меня за кусок мяса купить, а не вышло — убить намеревался. И это ещё раз характеризует его звериные повадки. И я так думаю: пусть с ними народный суд разберётся.

— Разрешите? — громко произнёс Ефим Мищенко и, не подходя к столу, медленно, с растяжкой, выразил своё мнение.

— Нельзя так строго, Благинин. Дело Ильи и Салима является для всех нас уроком, и может все мы кое в чём виноваты, но люди они наши и охотники неплохие. Можно, конечно, и под суд отдать. Но они и так уже прочувствовали свою ошибку. Вы вон посмотрите, как Андронников мучается. А Салим…

Зайнутдинов не выдержал, вскочил со стула и, перебивая Мищенко, быстро-быстро заговорил:

— Зачем, Ефим, ты нас мало-мало по головке гладишь. Виноват Салимка, шибко виноват… И не надо ему поблажка давать. По малахаю ему стукнуть и на два версты близко не пускать. Так ему и надо! — с ожесточением заключил он и низко склонил голову, помолчал и затем, подняв взгляд на Благинина, добавил: — Ещё Салимка хочет сказать… Ругай Салимку, Иван Петрович, шибко ругай… Знал он, всё знал, а молчал. Илюшка — шайтан, на Кругленьком пакостил, а Салимка, дурная его голова, за подарок молчал. Запутался Салимка, совсем запутался… Не жалейте Салимку…

Все повернули головы в сторону Андронникова. В комнате установилась напряжённая тишина. Казалось, натяни сейчас струну между двумя стенами, ударь по ней, её звук будет ошеломительнее бомбового взрыва.

— Так? — наконец, спросил Прокопьев у Андронникова.

— Допустим, — небрежно ответил тот, сверля злым взглядом Зайнутдинова.

После затянувшейся паузы заговорил Жаворонков.

— Ещё мальчишкой убил я весной утку. Прибежал домой, перед отцом похвастал, думал, хвалить будет. Он и верно ласково так спрашивает: «Это какого пола дичь?» Утка, говорю. А он как закричит: «Разбираешься, сук-кин сын!» — и хвать меня за ухо, у меня от боли в глазах потемнело. — «Разбираешься, так как же ты посмел в утку стрелять, может она только с гнезда снялась? Да ты самое что ни на есть святое слово нарушил, ленинское слово!» Он достал из сундука, где у него все документы хранились, старую, пожелтевшую газету, ткнул в неё пальцем: «Вот, смотри!» На первой полосе был напечатан декрет об охоте, подписанный Лениным. Я смотрю на газету, стараясь понять значение магического для отца и незнакомого для меня слова «декрет», а старик, всё больше и больше распаляясь, ругался: «Да знаешь ли ты, щенок, какое это время было? 1919 год. Война кругом, американцы, англичане, япошки и другие на нас из-за границы лезли, внутри беляки покоя не давали. Ленин недоедал, недосыпал, соображая, как советскую власть защитить, а нашёл время и об охоте подумать. Эта бумага для нас, охотников, нерушима, как отцовское завещание, а ты…»

Понял я своим мальчишеским умом, что неладное наделал, от боли, когда отец за ухо хватил, не заплакал, а тут — в слёзы. Никогда я потом этого урока не забывал. — Жаворонков передохнул и продолжал: —Не мешало бы и всем нам об этом декрете почаще вспоминать. Верно, с каждым годом охотники всё сознательнее подходят к своему делу, и тем обиднее сейчас разбирать поведение двух членов нашего коллектива. Ты, Мищенко, говоришь, что и мы кое в чём виноваты? Согласен. А виноваты в том, что недосмотрели, как к нам в коллектив пролез хищник и систематически истреблял народное добро. Ты говоришь, что к ним надо снисхождение иметь, потому что они хорошие охотники. Да, Салим заслуживает этого, он по ошибке попал в лапы Андронникова. И опять мы виноваты, что дали запутаться человеку в хитро расставленных сетях. У Салима семья большая, дочери требуется лечение, надо было ему помочь, а мы не поинтересовались этим… А советский ли человек Андронников? Я бы сказал, нет. Посмотрим его прошлое: отец его был первейшим кулаком, скупал у охотников за бесценок пушнину. Эта червоточина осталась и у сына. Правильно подметил Благинин, что это частник, прикрывшийся охотничьим билетом. И мы должны прямо заявить: таким, как Андронников, нет места в нашем коллективе. Мы осуждаем поведение Зайнутдинова и надеемся, что он исправит свою ошибку честным трудом. А в отношении помощи я говорил с Кубриковым. Он обещал похлопотать о путёвке в санаторий для больной дочери Салима и оказать материальную помощь…

Парторг помолчал и добавил:

— Из всего этого надо сделать такой вывод: беречь пушные богатства, множить их! Вспомните, для кого раньше ловили-то? Для богачей, купчих в чернобурки одевали. Потому и не жалели зверя. А теперь кто меха носит? Рабочий, колхозник, служащие — наши советские люди. И нам их всех одеть надо, красоту, тепло создать, да и о потомках подумать, чтоб они ещё лучше, ещё красивее одевались.

— Верно, Афанасий Васильевич!

— По правильности сказано!

После выступления Жаворонкова промысловики говорили более охотно, большинство присоединялось к его мнению. Кое-кто ещё пытался оправдать Андронникова, но такие выступления были бессвязны и сбивчивы. Собрание закончилось, когда в окна, расписанные морозом причудливыми узорами, стал пробиваться утренний матовый свет. Охотники вынесли Салиму порицание, а дело об Андронникове решили передать в народный суд.

После собрания к Благинину подошёл Борис Клушин и, потупя взор, проговорил:

— Ты меня прости, Иван. Наталья попутала…

Мищенко стоял рядом, краснея от смущения.

На другой день Прокопьев сказал Благинину:

— Ну, Иван Петрович, по весне начнём дело по-новому. Смотри, с тебя пример брать будут, у тебя учиться.

— Учиться? Да я сам не больше других в этом понимаю. Всех нас учить надо. Мы ведь привыкли только вылавливать зверей. Расставлять-то капканы куда проще…

— Вот и я об этом же, — заметил Прокопьев. — Стало быть, надо организовать учёбу. Ты вот что: сходи-ка к Валентине Михайловне. Я просил её подобрать литературу о мичуринском учении, по звероводству. И кстати побеседуй с ней, она не так давно институт окончила, может много интересного рассказать.

У Благинина неприятно засосало под ложечкой.

— Валентина Михайловна очень хорошая девушка, — продолжал заведующий участком, и Ивану показалось, что его голос звучит насмешливо. Он посмотрел на Прокопьева, у того в глазах бегали хитроватые весёлые искорки.

— Может она и хорошая, да мне это ни к чему.

— Это я между прочим. Человек ты молодой да неженатый. В таких годах девушками в первую очередь интересуются. Так ты сходи!

«Смеётся! И правильно делает, а то возомнил, что Валентина в тебе души не чает», — думал Благинин.

— Сам прочтёшь эти книги и другим дай прочитать, — наказывал Прокопьев. — Они объяснят всё, что ещё многим неясно. Особенно о Мичурине.

— Нет уж, Сергей Селивёрстович, увольте вы меня от этой нагрузки. Пошлите лучше кого-нибудь другого. Хотя бы Ермолаича.

— Зачем же? Сходить тебе надо, дело этого требует. Прошу!

Последние слова: «Дело требует» и «Прошу» — Прокопьев сказал как-то по-особенному, с нажимом, будто хотел их выделить.

— Хорошо… я схожу.

— Давно бы так. Да поинтересуйся её работой по разведению зверей, — улыбнулся Прокопьев и многозначительно добавил: — И ещё кое-чем поинтересуйся…

Медленно двигаясь на лыжах по проложенной кем-то лыжне, Иван думал над тем, почему так настаивал Прокопьев на его посещении Валентины Михайловны. «Почему именно я, а не кто другой? Тут что-то есть. И эти слова: «ещё кое-чем поинтересуйся». Чем? Да нет, мне только кажется в его словах какой-то скрытый смысл»…

В раздумье Иван незаметно прошёл займище. В камышах намело сугробы снега, издали похожие на большие солдатские каски. Поднялся на холм у зверофермы.

Вспомнилось, как здесь, на самой вершинке, стояла Валентина, стройная и красивая. Лучи солнца падали на её лицо, отчего оно было ещё привлекательнее. Тоскливо заныло сердце. «Зачем вспоминаешь, зачем тревожишь себя напрасно». И не хочется уже встречаться с ней, завернуть бы сейчас лыжи, скатиться с холма и помчаться по снежной равнине назад, к избушке, чтобы встречный ветер развеял невесёлые думы. Да нельзя, ведь дал заведующему участком обещание сходить. И охотники ждут с литературой.

Несмело открыл знакомую тесовую калитку. Встречает не дед Платоша, как всегда, а другой, совсем незнакомый сторож, завёрнутый до самых глаз в овчинный тулуп.

«И люди уже новые появились, — подумал Благинин. — Как я давно здесь не был. Пожалуй, около месяца».

Схватив ручку двери, ведущей в квартиру Валентины Михайловны, Иван в нерешительности остановился. Сердце забилось учащённее.

«Войти ли? — подумал Благинин. — О чём говорить с ней? И слов-то не найдёшь. Неловкость какая-то…»

После недолгого раздумья решил: «Зайду, спрошу книги, возьму их и уйду».

Валентина Михайловна встретила его, как долгожданного гостя.

— Иван Петрович! Ванюша, здравствуй, здравствуй! — трясла она его руку, а лицо светилось радостью. — Ты что же не показываешься?

— Времени нет по гостям расхаживать. Сейчас самая добыча пошла. Да и ни к чему…

— А ведь я ждала тебя. Думаю, вот придёт, вот придёт, а ты, как в воду канул, — весело говорила Валентина, не замечая грубоватого ответа Ивана..

«Притворяется! — подумал Благинин. — Будто в самом деле ждала. А может быть и ждала, да меня ли?»

— Я уж спрашивала Сергея Селивёрстовича: не заболел ли ты, так он успокоил меня.

— Болеть нам тоже времени нет.

Да ты чем-то недоволен. Случилось что-нибудь? — беспокойно спросила Валентина.

— Я? Нет, я всем доволен.

— Так в чём же дело?

— Я пришёл, Валентина Михайловна, именно по делу.

— Нет-нет, сначала чаю попьём, а потом о деле. — И Валентина стала накрывать стол. — Продрог, наверное…

— А чай распивать мне тоже некогда. Меня прислал Прокопьев за книгами по звероводству.

— Книги я вот подобрала, возьмите, — и обиженно добавила: — Не такой встречи с тобой я ждала, так давно не виделись и… Ты так изменился за это время.

Благинин взял со стола связанную бечёвкой стопку книг и шагнул к двери, бросив на ходу:

— В степи морозом дурь из головы повыгнало. Прощайте, Валентина Михайловна.

— Почему прощайте? До свидания… Ванюша!

Валентина подошла к окну и, провожая взглядом Благинина, который, чуть сгорбившись, шёл по двору зверофермы, думала: «Что с человеком делается? Какой он непонятный, сегодня даже груб, и всё-таки я его люблю…»

Возвратившись в избушку на Караголе, Благинин застал в ней только заведующего участком и деда Нестера, о чём-то вполголоса разговаривающих, остальные ушли на промысел. Разбирая книги, принесённые Благининым. Прокопьев поинтересовался:

— Ну как Валентина Михайловна поживает?

— А что ей, живёт в своё удовольствие.

Прокопьев внимательно посмотрел на охотника.

— Ты что-то, Иван Петрович, ещё более мрачным вернулся со зверофермы, а я, признаться, другого ожидал. Или общего языка не нашли?

— Это вы о чём? — Благинин удивлённо поднял брови.

— О тебе, о твоих отношениях к Валентине Михайловне.

— Что у нас может быть общего, я даже как следует с ней и не знаком.

Прокопьев улыбнулся.

— Не хитри, Иван Петрович. Любишь ведь ты её.

— Откуда вам это известно?

— И она тебя любит. Блуждаете в потёмках и никак друг друга найти не можете.

— А вы… Ведь вы тоже её любите?

— Я?! — удивлённо воскликнул Прокопьев и расхохотался. — Нет, брат. По секрету тебе скажу: бываю у неё частенько. И зачем, ты думаешь? Помогает она мне. В заочном институте учусь, одному тяжело, во многом не могу разобраться. Я и попросил Валентину Михайловну позаниматься со мной. Как свободное время, так я к ней. Многое она мне растолковала. Ну вот хотя бы вопрос о наследственности или скрещивании зверей. Раньше я в этом был, как рыба на мели, бьюсь, бьюсь о гальку, а до глубины никак добраться не могу. А теперь уж не то. Спасибо Валентине Михайловне. И тебе советую: попроси её взять к себе в ученики. Она и тебе поможет в институт подготовиться.

— Это верно? Всё верно?

— Верно!

Иван чуть не сел от неожиданности мимо стула.

— И вы меня специально к ней послали?

— Специально.

— Погодите, погодите. А откуда вам это всё известно стало?

Прокопьев улыбнулся.

— А это мне дед Платоша рассказал. От души я смеялся, когда ты от зверофермы убегал. Думаю: пусть попереживает, сильнее любовь будет. Да и хотел проверить, насколько хватит у тебя терпения. А ты, оказывается, упрям. Да вижу, переживаешь очень. Вот и послал тебя за литературой…

Лицо Благинина сияло. Он то и дело ерошил смоляной чуб и повторял: «Ах, дурень, дурень!»

Вечером Благинин был снова у Валентины Михайловны. Та встретила его любезно, но холодно.

— Вы что же, Иван Петрович, опять с официальным поручением?

— Я?.. Да… нет… — смутился Иван. — Мне надо бы узнать о результатах исследования водоёмов на нашем участке.

— Тогда понятно. Вас, очевидно, интересует, почему ондатра плохо разводится?

— Да, да, конечно.

Валентина подошла к шкафчику, вытащила оттуда тетрадь с записями и развернула её перед Иваном.

— Вот смотрите, тут всё написано. Да, собственно, и ваши наблюдения правильны. Всё дело в кормах. Кроме того, некоторые водоёмы имеют высокий солевой режим. Следовательно, надо подсаживать растения, опреснить засоленные озёра, отрегулировать сток воды. И вы знаете, Иван Петрович, это будет иметь большое значение не только для ондатроводства, но и для дичного и рыбного хозяйства. Об этом говорит опыт проведения таких работ в Кубанских плавнях. Ондатра получила корма, рыба — новые нерестилища, птица — хорошие гнездования, кормовые и защитные условия…

— Да, да, правильно… — поддакивал Иван, хотя и не слушал, о чём говорила Валентина, собираясь начать разговор о том, что его больше всего волновало, о чём не раз думал по ночам после беседы с дедом Платошей.

— Я рассказала обо всём этом директору промхоза и Жаворонкову. Решили с весны начать работы, — продолжала Покровская и тут вдруг заметила, что Благинин её не слушает. — Иван Петрович, да вы меня совсем не слушаете?

— Ах, да! Нет… слушаю, — смутился Благинин, улыбнулся и добавил: — Признаться, не слушаю. Я думаю…

— О чём же вы думаете?

О чём я думаю? Да, о чём я думаю?.. — Иван пристально посмотрел на Валентину и придвинул стул к ней поближе. — Скажи, Валя, ты на меня не сердишься?

— На тебя? За что же?

— Есть за что… Я был как мальчишка…

— Я ничего не понимаю.

Иван положил свою руку на руку Валентины и, смотря ей в глаза, спросил:

— Нет, верно не сердишься?

— Да нет же, конечно, нет.

— А я думал… Когда приходил сюда в последний раз-осенью, то к тебе не зашёл. Я почти бежал от зверофермы, решив никогда с тобой не встречаться. Мне…

— Я это знаю.

— Знаешь? — удивился Благинин.

— Да. Мне дед Платоша рассказал об этом.

— Я думал, что ты любишь Сергея Селивёрстовича… Почему же ты ничего не сказала мне, что дед Платоша напутал?

Валентина улыбнулась и проговорила полушёпотом:

— Я верила, я знала, что ты сам всё поймёшь и придёшь ко мне. Ты и пришёл…

И хотя так просто было разрешено это маленькое недоразумение, виновником которого был дед Платоша, оно оставило осадок в сердце Благинина. Он чаще обычного стал задумываться о своём неравном положении с Валентиной. Любит он её, очень любит. И приревновал к Сергею Селивёрстовичу не случайно. Ревность без любви не бывает. Ревность и любовь — близнецы-сёстры. Но любит и теряется перед ней, чувствует непреодолимую робость. Во всём она выше его, во всём! Свяжи свою жизнь с Валентининой жизнью, так и будешь всегда носить в себе боязнь того, что может однажды случиться. Заговорит гордость, самолюбие — не выдержит Иван, не захочет быть ниже её, и тогда неизбежно возникнет конфликт. А какова же будет развязка? Рухнет семья, будет испорчена её жизнь и его, а может к этому времени появятся и дети? У Сергея Селивёрстовича куда проще отношения с ней. А потому одинаковое у них положение: она директор зверофермы, он заведующий участком; она имеет высшее образование, скоро и он закончит институт. А что он, Благинин? Воробей, старающийся походить на орла. — И Ивану даже жаль становилось, что так легко рассеялось недоразумение. Уж лучше бы это было правдой, и тогда… Он сильный, он бы перенёс эту потерю, как подобает мужчине. И не томили бы больше сомнения: достоин ли он её, сможет ли у них быть настоящая, крепкая семья, изгладится ли когда-нибудь это чувство как-то само по себе утерянного достоинства.

Как бы там ни было, а эти мысли накладывали отпечаток на их отношения. Благинин старался избегать встреч с Валентиной, а если и приходилось бывать вместе, то уж не было былой непринуждённости. Словно опустилась пелена тумана между ними, и неизвестно: рассеется ли она, станет ли всё таким же ясным и определённым, как прежде?