На охотничьей тропе

Глава четырнадцатая

На досуге охотники завели разговор о перемещении зверей.

— Откуда это у нас козы и сохатые появились? — спросил Ермолаич, грея руки у печурки. — Тридцать лет прожил в этих местах, а никогда их здесь не водилось. А сейчас, смотри, сколько развелось. Сердце радуется…

— Н-да, — вмешался в разговор Тимофей Шнурков, — много появилось. Я вон намедни заприметил на Савоськиной гриве лося. Стог сена колхозники поставили, так всё ходит туда разнотравьем полакомиться. Громадный, просто буйвол и только. Сколько раз я им любовался. Стоит у стога, рога во какие, — и он развёл в сторону руки, — целая вешалка. Красавец!.. Я так думаю: из урмана[7] пришли.

— Из урмана? Так почему же они раньше не приходили, а тут вдруг пожаловали. Не-ет. — уверенно заявил Ермолаич, — не из урмана. Говорят, что из брянских лесов. Война пригнала. Может быть так и есть.

— Откуда пришли — это со временем будет известно, — заметил заведующий участком Сергей Прокопьев, — а вот о другом надо подумать.

— О чём?

— Браконьеров это стало сильно соблазнять. Как-то на Гудалихе нашёл я козью шкуру в кустах. Кто-то козу стукнул, мясо забрал, а шкуру припрятал. Зверей приберечь нужно, помочь расплодиться, через пяток лет можно и плановый отстрел организовать. Я начал наблюдать за пришельцами, учёт завёл. Хорошо приспосабливаются к жизни. Только вот браконьеры…

— И как только у людей рука поднимается! — сокрушённо вздохнул Андронников. — Ну, разведутся, тогда и бей. А сейчас… это ж вредительство.

— Ну и ты тоже не из хороших, — не выдержал Ермолаич.

— Это почему вдруг? — Андронников сделал удивлённое лицо.

— А потому: линную дичь бьёшь? Бьёшь. Яйца утиные весной собираешь? Собираешь. Разве же это не вредительство? Прихожу как-то к тебе в дом, а Настасья хвастает: садись яичницу есть, муженёк у меня целую корзину яиц утиных насобирал. Хорош муженёк, нечего сказать.

— Так то во время пожара на Тимонаихе, всё равно погорели бы, — сказал в оправдание Илья.

— У тебя на всё причины, — не унимался Ермолаич, но Илья больше не вступал в разговор, отошёл от охотников и, не раздеваясь, завалился на постель.

— Кто как не мы, охотники, должны беречь природу, — заметил Прокопьев. — А вот некоторые, вроде Андронникова, этого не понимают.

— Оно конечно, — подтвердил Тимофей, — это ведь не ранешнее время. Бей любую птицу, любого зверя без разбора, потому не твоё. Скупит купчишка за бесценок, потом господские жинки в этих мехах в гости шляются, а тебе и на сытую жизнь не хватает. Вот и бьёшь не жалеючи, лишь бы на кусок хлеба да на какую-нибудь никудышненькую одежонку заработать.

Верно, Тимофей Никанорыч! Теперь всё это наше, народное. По-другому к народному богатству и относиться надо…

Андронникова больше не занимали разговоры охотников. Он думал о своём: «Лось на Савоськиной гриве прижился! Дельно… Надо выследить да и потихонечку стукнуть. Себе на всю зиму мяса, да и на базаре за скотское сойдёт. Одному-то только тяжеловато будет увезти, надо с кем-нибудь на пару. А с кем?.. Ефим Мищенко? — этот струсит. Тимофей? — этому и не поминай, да и другие не лучше. Разве Салимку агитнуть? Этот, пожалуй, подойдёт. Ведь промолчал, когда застал меня на Кругленьком. Да и взятку принял. Теперь-то ему от меня не отвертеться, нет», — решил Илья.

Улучив момент, когда охотники отправились на промысел. Андронников догнал Салима у вала, соединяющего Беленькое озеро с Лопушным, и пошёл рядом.

— Дело у меня к тебе, Салим, есть.

— Какое такое дело? — уменьшил бег лыж Зайнутдинов.

— Общая, так сказать, коммерция на договорных началах. Только это между нами, понимаешь? — Илья подмигнул Салиму, оглянулся по сторонам и продолжил: — Ты слышал, Тимофей рассказывал, что на Савоськиной гриве лось прижился. Вот я и соображаю: надо бы нам с тобой его того… в котёл.

— Это как так в котёл? — Салим остановился от неожиданности. — А запрет? Нет, Салимка закон уважать любит…

Несколько минут шли молча. Чуть слышно доносился скрип снега под лыжами удаляющихся от них охотников. В ближнем березняке громко закудахтал куропач, видно, попавшийся в зубы лисице.

— И т-ты не смей! — вдруг крикнул Салим.

— Чего орёшь, услышат! — Андронников прикрыл рог Салима шершавой ладонью. — Как вон тот куропач закудахтал… Я поразведаю лося, а потом сходим да чинно и благородно стукнем его.

— Салимка тебе сказал: нет.

— Да ты не ломайся, как медный пятак. Всё это тихо будет. А ведь подумай: мяса на всю зиму семье, денежки… Хрустящие полусотенки, эх! — И Андронников даже прищёлкнул языком.

— Ты браконьер! — с дрожью в голосе проговорил Зайнутдинов. — Я парторгу говорить буду.

Андронников захохотал громко и раскатисто.

— Браконьер! Эва, куда загнул. И никто тебе не поверит: не пойманный — не вор. — Андронников помолчал, притворно глубоко вздохнул и добавил: — Эх, темнота!

Салим молча быстро пошёл вперёд, Андронников догнал его и, идя рядом, уверенно проговорил:

— Ты ничего никому не скажешь. Нет, Салимка, язык тебе теперь прикусить надо. Допустим, прийдёшь ты к Жаворонкову и расскажешь обо мне. Пропал я тогда, вышвырнут из промхоза. Ну что ж, повинюсь парторгу: грешен, мол, во всём грешен. И козу на Гудалихе я убил, и на Кругленьком я браконьерничал. Но не один я виноват, Салимка мне помогал. Даже взятку от меня принял. Думаешь, оправдаешься? Ошибку, мол, допустил, товарищ парторг. Не поможет. Да к этому приплюсует, что охотничьи секреты таишь, отказался отлавливать хомяков. То-то!

Салим побледнел. Опустив вниз голову в собачьем малахае, он, казалось, что-то выискивал в глубоком снегу.

— Но я молчу. Молчу, молчу!.. — успокоил его Илья.

Зайнутдинов продолжал итти вперёд, но теперь уже устало, словно прошёл на лыжах не менее тридцати километров.

— Так я поразведаю, а потом скажу тебе, — снова напомнил Андронников и, надвинув шапку поглубже на уши, броском отвернул лыжи в сторону, легко побежал по снежной равнине. Салим долго смотрел ему вслед.

Зайнутдинов частенько стал задумываться над предложением Андронникова. Два противоположных мнения боролось в нём. «Нельзя итти, нельзя нарушать охотничьи законы. Всякий с презрением отвернётся после этого от тебя, браконьера», — говорил внутренний голос. «Иди! — твердил другой. — Не пойдёшь, хуже будет. Андронников исполнит свою угрозу. Что тогда? Выгонят тебя, Салимка, из промхоза. А так тихо всё будет, никто и не узнает. Соглашайся!» А тут ещё Андронников не даёт покоя, выберет время, когда никого из охотников поблизости не окажется, уставится острыми глазками и начинает стращать: «Ну, надумал?.. Нет? Смотри, жалеть будешь. Не знаешь ты ещё Илью Андронникова! Он что задумает, на своём поставит».

Зайнутдинов сначала всё отнекивался: «подожди…», «подумаю», «сейчас некогда, вот переставлю капканы, тогда…» А сегодня утром он вышел из избушки, Илья — следом за ним, прижал к стене и, взявшись за пуговку салимкиной шубы, так её крутнул, что вырвал вместе с куском овчины, прошипел: «Ну, сколько ещё ждать. Сморчок ты, а не охотник. Последний раз спрашиваю. К вечеру не решишься, тогда…» — и, не договорив, ушёл в избушку, так хлопнув дверью, что с крыши посыпалась на Салима земля.

«Злится-то он, наверное, потому, что боится, как бы я его не выдал, — думал Салим. — Да кто его знает, человек он какой-то тёмный, непонятный. Но что делать, на что решиться…» И чтобы оттянуть время до того момента, когда он скажет роковое слово: «Согласен!», а может быть в надежде на то, что Илья договорится ещё с кем-нибудь другим, проверил капканы и ушёл к себе в село, решив там прожить денька два-три.

Лишь только Салим переступил порог своего дома, как его окружила детвора. Кареглазый Ибрагимка взобрался на спину, Зинур — на руки; четырёхлетний толстяк Сафи, переминаясь с ноги на ногу, дёргал за полу отцовской шубы и тянул: «Ата, а ата[8], гостинчик принёс?», Амина и Хадыя, годами постарше, обнявшись, стояли тут же и вопросительно смотрели на отца; лишь Сабира не было дома, наверное в школе.

Салим вытащил из кармана шубы кулёк с медовыми пряниками и, раздавая каждому, приговаривал:

— Получай, это тебе косой заяц гостинец прислал, а это тебе, это тебе…

Сафи отвернулся от отца и плаксиво проговорил:

— Не хоцю от зайки…

— А тебе вовсе и не от зайки. Это Амине и Ибрагиму заяц прислал, а тебе рыжая лисичка. Стала на задние лапки, махнула хвостом и говорит: «Отнеси Сафи пряник, самый сладкий».

Сафи обрадованно схватил пряник, просеменил к деревянному дивану и уселся на нём, свернув ноги калачиком.

Зайнутдинов смотрел на детишек и улыбался, забыв о том, с каким чувством шёл он домой, спасаясь от назойливого требования Андронникова. Он снял с себя шубу, повесил на вешалку у двери и подошёл к Фатьме, которая, отложив в сторону вязальные иглы, наблюдала, как дети расправляются с пряниками.

— Что с Минкомал? Не лучше? — спросил Салим, с надеждой глядя на жену.

— Худо, Салим, шибко худо, — на красивое лицо Фатьмы легла печаль. — Был доктор, говорит: посылай быстрей Минкомал в санаторий. А то может болезнь в хроническую перейти.

Салим задумался: «В санаторий? На какие деньги сейчас посылать? Промысел только-только по-настоящему наладился. Деньги будут, да не сразу. А Минкомал надо посылать быстро. Тяжёлый недуг свалил её. Шла осенью домой из гостей от бабушки Рабиги, попала в сильный дождь, вымокла, да ещё через воду в займище перешла и заболела. Воспаление лёгких прошло, а вот ревматизм развился. Доктор говорит: может перейти в хронический Ой, плохо, Минкомал!»

Фатьма, понимая, о чём задумался муж, подсказала:

— А ты попроси директора. Пусть поможет. Добудешь зверя, рассчитаешься. Не забывай, Минкомал у нас старшая, скоро невестой будет. Ты бы знал, как она переживает. Смотришь на неё, и сердце заходит от жалости.

— Директора попросить? Ой ли!.. Будет ли толк?!.

— А ты попробуй.

Салим подошёл к комнате, в которой находилась больная дочь, и приоткрыл дверь. Минкомал, такая же красивая, как мать, но теперь худенькая и бледная, с выдавшимися вперёд скулами, полулежала на мягких подушках. Услышав скрип двери, она вскинула взгляд на Салима — в глубоко запавших глазах было столько недевичьей печали, что, казалось, собери её всю в чашу, выплесни на лёд, он не выдержит и растает.

— Ну как, Минкомал, плохо? — полушёпотом спросил Салим.

Минкомал слышала разговор родителей и, чтобы успокоить отца, сказала:

— Нет, ата, лучше. Скоро совсем хорошо будет, — и попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось. Губы у неё как-то неестественно скривились, и Салиму показалось, что она заплакала.

— Ничего, Минкомал, ничего, — дрожащим голосом проговорил Салим. — В санаторий поедешь, вылечат тебя. — И, повернувшись к Фатьме, привалился к косяку, с минуту постоял в раздумье. В затуманенном мозгу всплыл образ Андронникова, вспомнились его слова: «Подумай, деньги будут. Хрустящие полусотенки!» Тяжело проговорил:

— Будет путёвка, Фатьма. Будет наша Минкомал здоровая…

Фатьма с благодарностью посмотрела на Салима

Благинин натолкнулся на лисью тропу у Горелого колка. Он не торопясь шёл по следу, который уводил всё дальше и дальше. За ним неотступно следовал Филька Гахов. Он привязался к опытному охотнику и целыми днями пропадал в степи с Благининым, постигая хитрую науку промысла. Иван, казалось, забыл о неприятном для Фильки случае или просто не напоминал о нём. Он терпеливо знакомил подростка со всеми тонкостями промысла ондатры, лисиц, горностая и других зверьков, которые водились в степи. Многое познал Филька: и как устанавливать капканы в хатке ондатры, и как распутывать лисьи следы, где следует искать колонка, об охоте с флажками и многое другое, что раньше для него было загадкой. А главное, Благинин научил его любить природу, уметь извлекать из неё пользу и в то же время беречь её.

Лисья тропа привела в неширокий лог, её пересекла другая.

— В чём дело, Филя? — спросил Благинин, останавливаясь у перекрестья двух троп. — Где теперь лису искать надо?

— Это тропы разных лисовинов, одни следы мельче, другие покрупнее, — ответил Филька. — Обоих искать надо.

— Правильно! — Иван был доволен учеником. — Одна пошла на Савоськину гриву, другая к Караголу. Вот ты и иди по второй тропе. Попробуй сам поставить капканы, как я тебя учил. Это тебе вроде экзамена. А потом найдёшь меня на гриве, я по этой тропе пойду.

— Ладно, дядя Иван, — с радостью согласился Филька, направляясь в сторону Карагола.

«Будет толк из парня, — думал Благинин, идя по следу. — А ведь не научи его, могла и заглохнуть охотничья страсть. Скитался-скитался бы по степи без толку, как перекати-поле, надоело бы, и не быть ему охотником. Не понимают у нас многие этого, таят в себе секреты».

Следы опетляли склон и вышли на вершину гривы. «Где-то недалеко тут», — подумал Иван, останавливаясь, чтобы набить табаком трубку.

Зажигая спичку, он услышал, как в конце гривы резко хлестнул выстрел, затем другой.

«Стреляют? В кого бы это?» — соображал Иван, всматриваясь вдаль. Примерно в полкилометре от себя он увидел, как на склоне гривы у стога сена суетились две маленькие фигурки.

Благинина ожгла догадка: «Браконьеры!»

Забыв о лисе, Иван направился в их сторону. «Браконьеры ли? Может ошибся? Мало ли чем могут заниматься люди в это время в степи», — думал он, ускоряя движение.

Завернув за стог, охотник оторопел. На снегу, распластав могучую тушу, лежал лось. Из-под него торчали две пары лыж. Видно, он был так тяжёл, что охотникам пришлось использовать это простейшее приспособление, чтобы подтащить тушу к стогу. Андронников и Салим, быстро работая ножами, сдирали шкуру, на не успевшем ещё остыть теле лося подрагивали живчики.

— Так! — громко сказал Благинин. — Поохотились, значит?

От неожиданности Салим и Илья вскочили на ноги. Андронников уронил нож на снег.

— По-охо-ти-лись… — неопределённо протянул Илья. Салим стоял, спрятав свой окровавленный нож за спину и опустив голову на грудь.

Воцарилась неловкая тишина.

«Пропали!.. — думал Андронников. — Снова жалобу напишет. В тюрьму укатают или, в лучшем случае, из промхоза выгонят и оштрафуют тысчонок на десять. Что же делать, что? Стукнуть его, да и дело с концом, давно поперёк дороги стоит. Кто знать-то будет, мало ли что может с человеком в степи случиться. Неосторожность с ружьём. А может попробовать договориться, предложить ему третью часть мяса? Да едва ли пойдёт он на это. — И решил: —А всё равно, попробую. Откажется, тогда уж только один выход…» — И, овладев собой, Илья проговорил:

— И на твой пай хватит. Лось добрый…

— Что-о, на мой пай?.. — Иван бросил выразительный, полный ненависти, взгляд на Андронникова. Такой взгляд заставил бы содрогнуться любого закоренелого преступника. — Не выйдет, Илья! Не продаюсь, ворованный кусок мяса в горле застрянет.

— Ну, как знаешь. Была бы честь предложена. А между прочим, это всё остаётся между нами.

— Между вами может быть и остаётся, а между нами ничего общего нет.

Лицо Андронникова побагровело, глаза налились кровью, нервно задёргалось веко. Судорожно сжимая кулаки, он прохрипел:

— Не доводи до греха, Иван. Мы одни в степи… Мало ли какие случайности на охоте бывают. Говорят, один раз в году ружьё само стреляет.

— Бывают. Но ты не стращай, не боюсь! — Иван в упор посмотрел на Андронникова, который содрогнулся от этого пронизывающего взгляда. — Ты хочешь, чтоб я молчал?.. От таких, как ты, зверь, птица гибнет, а я молчи. Ты думаешь: тебе всё можно, в степи закона нет. Врёшь, есть! У тебя закон всегда с собой должен быть в голове, и в ней же, на одной полочке, охотничья совесть…

— Что… что ты от меня хочешь! — выкрикнул Илья и, обдав Благинина водочным перегаром, ухватил его за воротник меховой куртки. — С огнём играешь, Иван. Ты меня знаешь, я на всё… на всё могу решиться. Я…

— Знаю, как же! Чем похвастал. Ты однажды жену родную чуть до смерти не забил только за то, что она на базаре продешевила рыбёшку продать. Уж ты такой! — стараясь держаться спокойным, проговорил Благинин и с силой оторвал от себя Илью.

Не ожидая такого от Ивана, Андронников отскочил в сторону, минуту молча смотрел на охотника и вдруг в исступлении кинулся, словно разъярённый зверь, на него, свалил на снег, стараясь схватить дрожащими руками за горло. Иван вывернулся из-под Андронникова и подмял его под себя, однако тот напряг свои силы и снова оказался сверху.

Салимка смотрел, как сцепились в мёртвой схватке два охотника, и растерянно топтался на месте, не зная, что предпринять. И вдруг он затрясся от ужаса, в голове мелькнула мысль: «Всё! Погиб Иван!» Илья, оказавшийся опять под Благининым, дотянулся до охотничьего ножа, валявшегося у распластавшейся туши лося, взмахнул им в воздухе — лезвие ослепительно блеснуло на солнце. Зайнутдинов в испуге закрыл лицо руками, шатаясь подошёл к стогу и обессиленно к нему привалился. «Что ж это я… почему не помешал? Эх, Салимка!» — тоскливо думал он, боясь открыть глаза и увидеть окровавленное тело Ивана, неподвижно лежащее тут же, рядом с загубленным лосем.

Какая жуткая тишина! Будто в доме, где лежит покойник. Не скрипит снег, не гудит ветер, путаясь в берёзовом колке на склоне гривы. И вот он наедине с человеком, который в припадке бешенства поднял руку на Благинина. Страшно!

— А ты… ты чего смотришь, сволочь! Вместе ведь… — донёсся до Салима хриплый голос Андронникова.

Зайнутдинов вздрогнул и открыл глаза. Недалеко от него стоял Благинин и вертел в руках нож Ильи.

— Жив! — крикнул обрадованно Салим и хотел было кинуться к Благинину, но в это время Андронников схватил ружьё, стоящее у стога, взвёл курки и рывком выбросил его к плечу, направляя стволы в грудь Ивана.

— Врёшь, гад, всё равно не уйдёшь от меня!

Благинин побледнел. «Убьёт!» — мелькнула в голове мысль, но в этот миг Салимка, до сих пор ко всему безучастный, кинулся к Андронникову и повис на ружье, бормоча:

— Нельзя, мой дружка, нельзя…

На гребне гривы показался Филька Гахов, плавно скользя на лыжах по проделанной Благининым лыжне.

Андронников опустил ружьё.

— Твоё счастье, — невнятно проговорил Илья, потупя взгляд.

Благинин и Андронников разошлись в разные стороны, в душе ненавидя друг друга. Салимка, бросив вдогонку Илье короткое: «Шайтан!» — пошёл один по направлению охотничьей избушки, без лыж, утопая по колена в глубоком снегу.