На охотничьей тропе

Глава первая

Под утро разыгралась буря.

Ветер ошалело метался по камышам, заставляя их кланяться пожелтевшими макушками до самой воды, гнал пыль по просёлочным дорогам, кружил в яростном вихре опавшие листья с осин и берёз, завывал в печной трубе охотничьей избушки Вагинского промыслового хозяйства.

Оправдалось предсказание старого охотника Тимофея Шнуркова. Днём солнце нещадно палило, а вечером, на закате, упряталось в перистые облака, окрасив их в яркокровяной цвет. Тогда-то Тимофей, прищурив левый глаз и вздёрнув кверху остренькую и реденькую, будто кем-то выщипанную, бородёнку, долго рассматривал дымчатые тропы, сотканные из лучей, пробивающихся через облака. Заметил:

— Эх, и не ладно закатывается! Ветер, ребятушки, будет, сильный ветер. На озеро утром не вылезешь, нето из лодки выкинет.

Иван Благинин проснулся, когда в избушке было ещё темно. Ветер бросал горстями песок в окно, и стекло неприятно дребезжало. Монотонно поскрипывал ставень на ржавых шарнирах.

«Вот не во-время разбушевался, подумал Иван, перевернулся на другой бок и хотел было опять уснуть, но надоедливые звуки мешали. Он открыл глаза и начал всматриваться в окно, за которым разливался предутренний полумрак. А ну как ветер дня на три, а то и больше завернёт, пропала тогда охота. Вся надежда была на эти оставшиеся до конца сентября дни. Ещё несколько усилий и два задания были бы выполнены, так нет же… Куда теперь сунешься в такую погоду на лодке?.. Может, к обеду утихнет? — старался успокоить себя Благинин, — А если нет, что тогда?..»

Вспомнился день накануне открытия охотничьего сезона.

Промысловики приехали к бревенчатой избушке, выходящей окнами на камышовую отногу[1] озера Карагол вечером, на двух промхозовских машинах. Шумно выпрыгивали они из кузовов, вытаскивая котомки с продуктами, боеприпасами, одеждой и бельём. Сняли с машины лыжи и расставили их рядками под крышей, в тени, чтобы не покоробились на солнце.

Нестер Наумыч, добродушный и гостеприимный старик, развёл костёр, вокруг которого уселись охотники. Прожил он много, и может за этот почтенный возраст промысловики считали его хозяином избушки, а может потому, что он никогда, даже в междусезонье, не покидал её. Как умерла старуха, собрал все свои небольшие пожитки и навсегда переселился из деревни в охотничью избушку.

Промысловики поделились сельскими новостями, похлебали ухи, сваренной из наловленных к их приезду дедом Нестером карасей, а когда стали сгущаться сумерки. Борис Клушин, незаурядный баянист и песельник, затянул любимую песню:

Охотники словно ждали песни, подхватили её, и над степью расплескалась мелодия:

Когда песня приближалась к концу, к избушке подкатил мотоцикл.

С него соскочил в запылённом плаще, с полевой сумкой через плечо высокий, крепкого телосложения человек — парторг промхоза Афанасий Васильевич Жаворонков. Поздоровавшись с промысловиками, он подсел к костру. Отсвет пламени на миг выхватил из темноты его крупную голову с высоким лбом, на котором в беспорядке рассыпались пряди рыжеватых волос, казавшиеся сейчас почти огненными. Луч света заиграл разноцветными блёстками на целлулоиде орденской колодки, прикреплённой чуть выше нагрудного кармана вельветовой толстовки.

Дед Нестер подбросил в костёр дров — пламя поникло, и фигуру парторга стало едва видно во мраке ночи. После недолгих расспросов о готовности к промыслу, Жаворонков сказал;

— Только что из Николаевского участка. Боевое настроение у охотников. В прошлый сезон они немного от вас отстали, а теперь уверяют, что переходящее знамя возьмут в свои руки.

— Ишь ты! — воскликнул Тимофей Шнурков. Я так думаю, Афанасий Васильевич: кишка у них тонка.

— А что, не отстанете?

— Как можно отставать. Знамя у нас, у нас и будет, — ответил за Тимофея заведующий участком Сергей Селивёрстович Прокопьев.

— Не поддадимся!., — зашумели охотники.

— Ах ты, премудрость!.. — Тимофей Шнурков сдёрнул с головы войлочную шляпу и ударил ею по колену. Не будь я Тимофей Шнурков, если от кого-нибудь из них отстану. Дружок там у меня есть, Василий Терентьевич, первейший охотник. И ему я не сдам.

— Правильно, Никанорыч. Не уступим!..

— Ну, а я что сказал?! Записывай, парторг, наши обещания.

Костёр вновь вспыхнул ярким пламенем, озарив возбуждённые лица промысловиков. Жаворонков с любопытством посматривал то на одного, то на другого, улыбался, думая о чём-то своём. Когда шум умолк, он, прикуривая папироску от уголька, заметил:

— Быстро решаете. Записывай — и точка! Нет, такая спешка нужна только на перелёте. Опоздал выстрелить — утки и пролетели. А тут надо всё взвесить, да и вам ещё ничего и не сказал про обязательства николаевцев.

— А, что они?

— Они крепко подумали. Подумали и решили: дать полтора сезонных задания. Вот вам и договор прислали, — Жаворонков вытащил из полевой сумки лист бумаги, на котором крупными буквами было выведено: «Социалистический договор на соревнование».

Установилась тишина. Лишь потрескивают дрова в костре да время от времени с ближнего плёса[2] доносится призывный крик кряковых уток. Охотники задумались Полтора сезонных задания — это не мало! Какая удача-то будет?.. Охота, что труд золотоискателя: попал на россыпь, только успевай намывать, а то неделями будешь по крупинке золото собирать и грамма не накопишь. Так и на охоте. Порой неделями ходишь по степи, пока перехитришь какого-нибудь волка-старичину или лисицу-огнёвку или хотя бы с десяток ондатр отловишь, а порой привалит такая удача, что за неделю добудешь больше, чем за месяц. Вот тебе и золотая россыпь! К тому же нужны знания, опыт, сноровка. Так-то, просто, зверя не возьмёшь. Не зная повадок лисицы не считай, что ты хитрее её!

Тогда-то Благинин и заявил:

— Считаю, что обязательство николаевцев всем нам под силу. А я думаю о большем: обещаю два сезонных задания выполнить.

Заговорили все сразу.

— Что николаевцам-то. У них участок побогаче, зверя побольше. Где нам до них!

— Салимка думает, что надо мало-мало больше их добыть.

— Хватит с нас и ста двадцати процентов. Высоко будем забираться, как бы не споткнуться.

— Этак-то, мужики, стыдновато соревноваться: они за полтора задания, а мы за меньшее. Негоже, негоже..

Немногие охотники молчали, считая, что, как решит большинство, так тому и быть.

Не принимал участия в обсуждении договора и Илья Андронников. По-медвежьи неуклюжий, приземистый, он молча стоял в сторонке и равнодушно слушал споривших.

Илья такой грузный, что непонятно, как держится на тонких кривых ногах. Из-под низко надвинутой на лоб фуражки спускается чёлка аккуратно подстриженных волос. На почти безбровом лице выделяются большие чёрные глаза. Если они смотрят на человека, то кажется, что ощупывают со всех сторон. Одет он в меховую куртку, крытую жёсткой материей зеленовато грязного цвета, такого же цвета галифе и бурые сапоги из кожи собственной выделки. От его одежды и обуви всегда исходит запах дёгтя и нафталина. «Бережливый!» — думают о нём.

— А ты чего молчишь, Илья? — вдруг обрушился на него Тимофей Шнурков. — Ты здесь посторонний или как? Присутствующий?..

— А мне чего кричать, — зевая, проговорил Андронников. Задание мне промхозом дано — это и есть моё обязательство. Я должен его выполнить. А будет удача, и больше отловлю.

— Как так? — загорячился Тимофей. — Это ты с кем думал?.. Это, значит, ты как последний трус: идите в атаку, а я со стороны посмотрю, как оно будет. Побеждать будете — к вам присоединюсь, а нет — на меня не надейтесь, не подмогну.

— Это уж не твоя забота, Шнурков, — сердито оборвал Андронников и отвернулся от Тимофея, делая вид, что разговор окончен.

— Нет, нет, ты не отворачивайся, ты скажи… Шнурков ухватил Илью за воротник меховой куртки. Ты мне отвечай!

— Отойди от греха, Тимофей, а то жена тебе бородёнку малость пощипала, я ж тебе начисто её выдеру! — раздражённо пробурчал Андронников и легонько оттолкнул от себя старого охотника.

— Вот чёртова скотина! — выругался Шнурков, презрительно сплюнул в сторону и отошёл от Ильи.

Промысловики, занятые обсуждением договора, не обратили внимания на разговор Тимофея Шнуркова с Андронниковым, но Благинину этот случай запомнился.

Промысловики долго ещё подсчитывали возможности, доказывали друг другу, выслушали мнение заведующего участком и, наконец, решили: принять вызов охотников Николаевского участка.

«Эх, и нескладно получается! — вздохнул Благинин, вспомнив недавнее собрание. Этак и болтуном можно оказаться. Сейчас два задания не выполнишь, в следующий месяц погода помешает, вот и цена твоему слову. Медный пятак в базарный день».

Верно, чтобы взять на себя такое обязательство, выполнить за сезон два задания, у него были все основания, реальные подсчёты. Когда другие промысловики ещё занимались домашними делами, он уже был в районе закреплённых за ним водоёмов. Пробираясь пешком через плетни валежника, по зыбкой лабзе[3], прыгая с шестом по косматым кочкам или часами просиживая на лодке в рогозовых зарослях, Иван наблюдал за ондатрой, ведя разведку, плёл из камыша и расставлял на воде десятки кормовых столиков[4].

К открытию сезона он уже знал о запасах ондатры, о пунктах её обитания. Наиболее точный учёт был, пожалуй, только у заведующего производственным участком Сергея Селивёрстовича Прокопьева, который всё лето проводил на водоёмах, определяя запасы зверьков для составления графика облова угодий. И вот теперь все расчёты рушатся — погода мешает. А ведь парторг после того, как был подписан договор с николаевцами, предупреждал: «Смотри, Благинин, держи слово. Ты у нас направляющим пойдёшь, по тебе весь коллектив охотников равняться будет». Вот тебе и равняйся… И вдруг вспомнил: «Капканы-то стоят на водоёмах. Половина добычи может погибнуть. Ястреба-тетеревятники, совы доберутся до ондатры, все шкурки попортят. Нельзя этого допустить. Всякий тебя после этого браконьером назовёт, скажет: коршунью ценных зверьков скармливаешь. Но что же делать, что?»

Благинин ещё долго лежал, закинув руки под голову, и соображал, на что решиться. Пришел на память эпизод из фронтовой жизни.

Однажды командир сказал, перед строем: «Надо взорвать мост на речке Чаче. Охрана большая. Поручение опасное. Кто сам желает пойти?»

Иван первым изъявил желание. Командир посмотрел ему в глаза и спросил:

— Не испугаешься? Одному ведь надо итти…

Нет. Сибиряки не из робкого десятка.

И Благинин с ящиком взрывчатки проскользнул ночью мимо патрулей и дозоров, уничтожил мост и благополучно вернулся назад. А ведь знал какой опасности тогда подвергался, но не испугался. Так почему же раздумывал сейчас? Или испугался ветра, больших волн? И он как-то сразу решил: «Еду утром на Лопушное».

Охотники поднялись рано. Они выходили из избушки, смотрели, как неистовствует ветер и возвращались назад. Спать больше не ложились, но на промысел никто не собирался.

— От ты, проклятущий, разбаловался! — ворчал Тимофей, сидя на топчане, поджав под себя по-монгольски ноги. — И когда только управу на него найдут. Нажал бы кнопку — и стоп, прекращайся за ненужностью.

— Ну, уж ты тоже скажешь. Ветром не управишь, заметил Салим Зайнутдинов — маленький, сухонький, но быстрый в движениях охотник из татарского селения, которые нередко встречаются в Чёмской степи.

— Сейчас всё могут, — убедительно заявил Тимофей. — Вот я слышал, — что гончих уж электрических изобрели. Из алюминия для лёгкости сделаны. Вышел в лес, нажал кнопку, она и побежала по следу. Нюх сильней, чем у сеттера. Добежит до места, где зверь залёг, встанет, как вкопанная, и даже ногу одну отставит. И начинает по радио лай свой передавать. А иногда даже сообщает, какого зверя держит. Слышишь в наушники: «Лису, мол, положил, Тимофей Никанорыч, поторапливайся…» Это, значит, для того, чтобы знать, на кого заряд в стволе иметь. Вот она, техника-то!

Очередная сказка всезнающего Тимофея. И кто это тебе все сообщения доставляет? — заметил Фирсов, кряжистый промысловик лет сорока — сорока пяти, с окладистой, в мелких завитушках бородой и нависшими пучками густых бровей над глубоко впавшими глазами, которого все называли просто, по отчеству: «Ермолаич». Умный и начитанный, он умел правильно во всём разобраться, и охотники считались с его мнением.

— Уж достоверно известно, Ермолаич. Авторитетнейший человек сказывал…

Это мы знаем. Ты ведь с неавторитетнейшими и дело не имеешь. Сам сват королю, кум министру.

Что ни день, то и новое враньё. И где только у человека столько выдумки берётся, — вмешался в разговор Андронников.

Враньё, враньё!.. — передразнил Андронникова Тимофей. — А ты вот попробуй так хорошо, от души соврать.

— Ну, раз от души, тогда ладно, — примирительно сказал Андронников.

Благинину надоело слушать болтовню охотников, он скинул с себя одеяло и начал одеваться.

— Ты куда это собираешься, Иван, не на Лопушное ли? — полюбопытствовал Тимофей Шнурков.

— А что ж, и на Лопушное. Запрет разве поставлен?

Тимофей сначала нс поверил, что Благинин собирается на промысел, но когда тот начал натягивать высокие болотные сапоги и брезентовую куртку с капюшоном, возмутился:

— Да ты что, ошалел, Иван, что ли? В такую погоду добрый охотник собаку не выгонит на улицу, а ты…

— А что ж по-твоему — пропадать ондатре? Коршун, он всегда на готовенькое пожалует.

В разговор вмешались другие охотники, стараясь убедить Благинина не выезжать на озеро.

— Волны-то сейчас какие. Лодку на Лопушном, что щепку на море, кидать будет, — заметил Ермолаич.

— Ой, Иван Петрович. Салимка тебе не даёт совет ехать. Перевернёт лодку — не выберешься.

— Не езди, Иван, подожди. Говорят, ночной ветер только до обеда. Может утихнет, — обнадёжил Благинина Тимофей Шнурков.

Благинин понимал беспокойство о нём товарищей, да и сам хорошо знал по опыту, что нельзя выезжать на озеро, но мысль о том, что пропадут шкурки ценных зверьков, капканы, а главное не будет выполнено обязательство, заставляла его колебаться.

Иван сидел у стола, подперев голову руками, и задумчиво смотрел в окно, за которым раскачивалась одинокая сгорбившаяся берёзка, стуча обломанными сучьями в стекло.

«И ей одной трудно, бьётся ветками в окно, будто помощи просит», — подумал Благинин и, встав с табурета, начал молча стягивать с себя брезентовую куртку.

— Давно бы так. А то разлетелась сова и сама не знает куда! — скороговоркой выпалил Тимофей и, довольный, подмигнул Салиму. Тот похлопал Благинина по плечу и успокаивающе сказал:

— Не унывай, мой дружка, всё целым будет. Наше нам достанется.

После завтрака каждый занялся своим делом. Охотники заряжали патроны, в другой половине избы рыбаки чинили сети, дед Нестер теребил на похлёбку уток, Ермолаич, примостившись у окна, читал вслух «Тихий Дон». Тимофей Шнурков и Борис Клушин, подсев поближе к тёплой печурке, расставили на шахматной доске фигуры. То и дело раздавались их бойкие восклицания: «Шах королю!», «Гардэ!», «Ишь, попёрся со своим конём!», «А мы вот твою пешечку рубанём». Вокруг столпились «болельщики», подсказывая то одному, то другому играющему. Благинин же ко всему был безразличен Он часто выходил из избушки, всё посматривал — не утихает ли ветер, брёл даже на пристань и долго наблюдал, как пенистые волны, словно живые существа, с шумом выбрасываются на берег. Возвращался в избушку ещё более хмурый. Дед Нестер участливо спросил:

— Покой потерял?

— Потерял. Места себе не нахожу, сознался Иван Когда же солнце стало показывать на полдень. Благинин тихонько, чтобы не видели товарищи, пошёл на берег, захватив с собой брезентовую куртку и резиновые сапоги. Завернув за угол избушки, он натянул на себя одежду (так-то лучше, а то опять отговорят!), взял вёсла и пошёл к пристани. Повстречался дед Нестер с ведром воды.

— Пошёл? — спросил дед.

— Пошёл. Нестер Наумыч. Не могу в избушке отсиживаться, не могу. Не снимешь сейчас капканы, потом вообще их не соберёшь. Пока до промхозовского склада доберёшься, сколько горячих денёчков потеряешь.

— Эго верно. Но ты уж поосторожней.

— Ладно, ладно, дед. Ты вот с полным ведром повстречался. Хорошая примета, весело проговорил Иван и, не оглядываясь, пошёл к озеру.

Дед Нестер долго смотрел на удаляющегося Благинина, на его ладно скроенную фигуру и уверенную твёрдую походку, подумал: «Молодость!.. Этот своё возьмёт. И я когда-то таким был: горячим, норовистым».

Старчески сгорбившись, Нестер Наумыч пошёл к избушке.

Благинин оттолкнул лодку от пристани, легко прыгнул на корму и вскоре был на средине озера. Здесь долблёнку подхватило волной, бросила с гребня вперёд. Она ныряла в провалы между волнами, и порой казалось, что вода захлестнет её и увлечёт в бездну. Но ветер теперь дул в спину, долблёнка быстро продвигалась вперёд. С каждой минутой Благинин становился увереннее в благополучном исходе своего плавания по бушующему озеру. И вот он уже спокойно всматривается в изрезы береговой линии. Как изменилось озеро!.. Длинное, но не очень широкое, убегающее к большой воде Карагола, оно скорее походило на речку, впадающую в широкий водный бассейн.

В тихую погоду озеро красиво: волны спокойно выплёскиваются на прибрежную топкую лабзу; высоким и густым плетнём стоят камыши, да редко, на вязком берегу, точно расставленные километровые отметки, растут одинокие кусты тальника, склоняя свои кудрявые головы к самой воде; на зеркальной поверхности воды колышутся, словно размахивая крыльями, широкие листья, похожие на лопухи, отчего озеро и получило название Лопушное. Летом в них раскрывают свои бутоны белые лилии. Сейчас же оно потеряло свою нарядность и выглядело суровым. Волны белыми чудовищами прыгают на раскисшую лабзу, подминая её под себя; камыши в осенней жёлто-серой окраске неистово раскачиваются под порывами ветра, загребают воду верхушками; лопухи покрылись пенистыми барашками; птицы, всегда дружными стайками качавшиеся на равнине Лопушного, забились в глухие заросли. Лишь большие чайки-клуши, выискивая рыбёшку, низко носились над вздыбленными волнами.

Благинин выплыл на плёс, где у него были расставлены капканы. Здесь волны были мельче — камыш широкой спиной загораживал доступ большому ветру. Буря изменила облик береговой линии, нагнала рогозового валежника, уничтожив охотничьи приметы, и капканы разыскивать было трудно.

Не менее полчаса Благинин затратил на поиски ловушек и однако был доволен: промысел оказался удачным, немногие капканы остались пустыми. Видно, чуя непогоду, ондатра вечером усиленно сновала по плёсам, разыскивая корм.

Предстоял трудный путь обратно. Плыть, когда ветер дует в лицо, куда тяжелее и опаснее, чем по ветру. Прежде чем отправиться назад, Иван принял некоторые меры предосторожности: связал капканы вместе с добычей и прикрепил их к сидению, чтобы не потонули, если перевернёт лодку, нарубил кочек и накидал в носовую часть долблёнки — лишняя тяжесть не даст ей крутиться на волнах.

Пока путь пролегал по просекам камышей и мелким плёсам, Иван без большого труда гнал лодку навстречу волнам, но лишь вышел на открытую воду, как её стало бросать из стороны в сторону.

Вал полной грудью наскакивал на судёнышко, поднимал на свой гребень и бросал на другой вал. Вода взлетала кверху, заливалась за борт лодки.

Вскоре одежда охотника стала мокрой до нитки. Осенняя вода растекалась по телу, но Благинин не чувствовал холода, наоборот, лоб его покрыли мелкие росинки нота, которые скатывались на кончик носа и затем на куртку, чёрные, с вороным отливом волосы, выбившиеся из-под фуражки, слиплись в бесформенные сосульки. Он грёб изо всех сил, мускулы рук уже болели от напряжения, а плыть было ещё далеко.

«Одолеет ветер, не дотянуть до пристани», — думал Иван, стараясь держаться ближе к берегу, хотя знал, что прибрежная лабза не принесёт ему спасение.

Там, где озеро делает крутой поворот, на долблёнку наскочила крупная волна, повернула её поперёк, другая хлынула через борт. Благинин старался направить нос лодки навстречу ветру, но в ней уже было вполовину воды и она плохо повиновалась. Новый порыв ветра остервенело захлестнул лодку волной, и та, поддавшись, перевернулась.

«Конец!..» было первой мыслью Ивана, когда холодная волна ожгла его тело. Новым валом лодку отнесло от охотника, отрезав путь к спасению.

Говорят, что утопающий хватается за соломинку. Так и Благинин. Сильными взмахами рук он подвигал отяжелевшее тело к берегу, а что ждёт его там? Зыбкая лабза, на которую встанешь, и она погребёт тебя. За ней камыши, плёса, снова лабза и лишь там, где-то далеко, может быть через полкилометра, твёрдая земля.

«Не выбраться!» — мелькнуло в голове охотника, но тут же появилась упрямая мысль: «Бороться до конца!»

Силы иссякали. До лабзы оставалось каких-нибудь десять-пятнадцать метров, но сознание, что на наносно-илистой почве ему нет пристанища, уменьшало силы и ту волю к жизни, которая не раз выводила его из опасности.

«А не лучше ли сразу?.. — подумал Иван Прекратить движение и…»

Ему стало всё безразличным. И вдруг почудилось, что кто-то сзади его сказал: «Только пузырьки пойдут», и в этом голосе было столько ехидства, что по всему телу пробежала нервная дрожь.

«Пузырьки, пузырьки…» — суетилось в напряжённом мозгу надоедливое слово. «Не бывать этому!» хотел крикнуть Иван и захлебнулся попавшей в раскрытый рот водой. И тут, как сквозь туман, он увидел куст. Тальниковый куст, раскачиваемый ветром, казалось, манил его к себе, обещая спасение.

«Туда!» сообразил Иван, и он больше ничего не видел, кроме развесистого куста, протягивающего к нему руки-ветви.

Тимофей Шнурков сегодня дал волю своему красноречию. Он понимал, как мучительно безделье для охотников и, проиграв партию в шахматы, начал рассказывать, перемешивая были с небылицами. Промысловики кружком уселись вокруг Тимофея и на этот раз слушали его не перебивая.

— А то был и такой случай, — ровно льётся речь старого охотника. — Попросил я однажды своего дружка-машиниста свезти меня уток пострелять. Посадил он меня в свою будку, едем. Паровоз мчит, аж ветер в окне волком воет. Подъезжая к Труновскому, я заприметил с километр в стороне от линии озеро. Уток на нём тьма-тьмущая. Ей-богу, не вру! И такой у меня охотничий азарт разгорелся, так меня на это озеро потянуло, как на свидание к моей Матрёне, когда я за неё ещё сватался. Говорю машинисту: «Сверни паровоз, постреляем». Ну он, верно, подвернул к озеру. Едем тихонечко вдоль берега, а я прямо из окна пуляю. Целый тендер уток набил. Радёхонек до смерти. Да на радости-то и оплошал. Сложил дичь на притулицу у паровозной топки, пока домой ехали, она и изжарилась. То-то моя Матрёна была довольна: как из столовой готовенькое блюдо получила…

В это время распахнулась дверь, и в избушку ворвался порывистый ветер. Вошёл дед Нестер, поставил ведро с водой на железную печурку и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— А ведь Иван уехал на Лопушное.

— Врёшь?.. — вырвалось у Тимофея.

— Право слово, уехал.

Охотники взволнованно заговорили.

— Ошалел мужик, да и только.

— Да-а… в такую погоду.

— Буйная головушка!..

— Салимка знает: в такую погоду нельзя ездить. Лучше семь раз дождь, чем один раз ветер. Выручать надо мой дружка.

— Это ты верно, Салим, — поддержал Зайнутдинова Тимофей, — всем надо ехать.

— А чего ехать, — невозмутимо заметил Андронников, потягиваясь и лениво почёсывая выступившую щетину на жирном подбородке, или нас буря на воде не застигала. Приедет, лодка у него добрая.

— Приедет ли? — ли? усомнился Ермолаич. — А вдруг…

Никому не хотелось думать об этом «вдруг», и охотники старались отогнать эту мысль, как надоедливого комара.

Однако слова Андронникова поколебали созревшее было решение ехать на выручку Благинина. Верно ведь, были случаи и в их охотничьей жизни, когда на промысле застигала буря, но всегда они благополучно возвращались на берег. Часть охотников высказалась за то, чтобы ехать немедленно, часть за то, чтобы подождать. Решили подождать. Однако, никто уже не мог сидеть спокойно, разве только Андронников, который внешне ничем не выдавал своего беспокойства.

Тимофей пытался отвлечь охотников рассказами — ничего нс получалось. Салим выкуривал одну трубку за другой, то и дело покачивая стриженой головой и что-то бормоча. Дед Нестер старался занять гнетущее время приготовлением ужина. Ермолаич частенько выходил к пристани, долго всматривался в даль озера, ожидая, не появится ли в волнах лодка, возвращался в избушку и, присаживаясь на топчан, вздыхал.

Прошло больше часа. В избушке установилось печальное молчание, как на похоронах. Лишь ветер стучал оконным ставнем, да около избушки выла Салимкина собака. И каждый боялся нарушить это жуткое молчание.

— А страшно сейчас на озере. Одному… — проговорил, наконец, Павлик — сынишка Ермолаича, белобрысый мальчуган, пришедший в избушку навестить отца. Сказал он шёпотом, но всем показалось, что он громко крикнул. И сразу все пришли в движение.

— Салимка решил ехать, — выдохнул Зайнутдинов и начал быстро одеваться.

— Конечно, чего ещё ждать, — заторопился и Тимофей. — Может там сейчас… — не договорив, он выбежал из избушки.

За ним последовали другие.

Вскоре одиннадцать лодок отплыло от берега. Последним пришёл на пристань Андронников, нехотя столкнул лодку на воду, вспрыгнул в неё и вскоре догнал товарищей.