На запад, с жирафами!

13 Через Нью-Мексико

По плану мы должны были сняться с места еще до рассвета, чтобы избежать встречи с другими гостями стоянки, а потом сделать останову и обиходить жирафов. Но когда все уже было готово к отъезду, Рыжик точно сквозь землю провалилась.

— Не могу ее найти, — подбежав к прицепу, прошептал я, чтобы не разбудить остальных постояльцев. — Бабушка из семейства оки сказала, что Августа исчезла сразу же, как высохла одежда. Но сумку с камерой брать не стала. Даже не знаю, где теперь ее искать.

— Может, она передумала с нами ехать или решила дождаться «паккарда», — ответил Старик — тоже шепотом — и уселся на пассажирское кресло. — А может, нашла себе других помощников. Нечего ее в этом винить, правда же? Наверное, она не хочет, чтобы ее обнаружили. И лучше всего просто оставить ее в покое. — Он кивнул на прицеп. — Опусти крышу.

— Но мы не можем просто взять и уехать!

Старик высунул локоть в открытое окно, тяжело вздохнул и посмотрел на меня.

— Я знаю одно, малец: ее тут нет, а нам пора ехать. Мы должны думать о красавцах.

И я тихо опустил крышу. Во мраке жирафов едва было видно. Потом я слез на землю, в последний раз окинул взглядом парковку, уселся за руль, и мы медленно двинулись в путь. Я то и дело оглядывался, пока стоянка не исчезла из виду. Мне не хотелось верить, что это и есть конец. Меня не покидало чувство, что здесь что-то не так, будто вчерашний день все никак не завершится, пускай в небе уже и забрезжила новая заря. Но одно я знал наверняка: как бы я ни всматривался в зеркало заднего вида, в нем уже никогда не появится зеленый «паккард».

На рассвете прямо посреди шоссе на нашем пути встретились три оврага — те самые, о которых предупреждал патрульный. Все три мы преодолели на первой скорости, причем мусора сюда вода принесла куда больше, чем на папину ферму. Рабочие уже расчистили дорожные полосы, но в выбоинах еще оставалась вода. Поэтому, пускай эта дорога и была асфальтированной, нервы мои были на пределе, пока мы преодолевали этот участок. У каждого оврага прицеп начинало трясти, а мне приходилось его выравнивать. Последний участок оказался самым сложным. Жирафов, не рискнувших высунуться наружу, бросало от одной стенки к другой, а искореженный пульман дрожал как банный лист.

— Может, нам остановку сделать? — спросил я Старика.

Он покачал головой:

— Нет уж, едем до конца.

Мы пересекли границу штата и наконец покинули пределы Техаса. Всего какая-нибудь миля — и мы уже ехали посреди невысоких, поросших кустарником холмов Нью-Мексико, штата, который, казалось, мечтал быть настоящей пустыней, но был еще к этому не готов. Солнце почти достигло зенита. Пришла пора подыскать местечко для остановки, чтобы осмотреть жирафов. Но я следил за дорогой только вполглаза, потому что все мысли мои занимала Рыжик. И наводнение. И ферма. Кажется, Старик разделял мое настроение, потому что в какой-то момент он поднял на меня взгляд и сказал:

— По-моему, мне уже пора услышать историю о том, что произошло на ферме твоего отца.

Я скользнул взглядом по юкке коротколистной, тянущей свои ветви к небесам. Переживания вновь поглотили меня, вот только на этот раз наводнение уже не придет мне на помощь.

Еще с самого побега к Казу я продумывал убедительную ложь, потому что боялся, что прошлое все равно меня настигнет, куда бы я ни бежал. Вот только после наводнения мне как никогда прежде хотелось остаться с жирафами, благополучно доставить их в Калифорнию — этого я желал даже больше, чем самому оказаться там. И я не знал, что поможет мне удержаться в водительском кресле: правда или ложь. Нельзя вечно влачить на своих плечах тяжкий груз; однажды придется его сбросить, особенно если тебе всего восемнадцать.

И потому я, глубоко вздохнув и покрепче вцепившись в руль, рассказал Старику всю правду.

— Мы собирались похоронить мою матушку, — начал я. — Только мы двое — отец и я, на церковном кладбище рядом с моей сестренкой.

На настоящие похороны денег не было, да и потом, на них все равно никто не пришел бы, ведь Аркадия давно опустела: кто-то тоже умер от пыли в легких, а кто-то сбежал вместе с владельцем местной хлопкоочистительной фабрики, который по совместительству выполнял роль проповедника в нашей церквушке. Когда матушка болела и ей день ото дня становилось хуже и хуже, я ждал, что мы вот-вот соберем вещи и тоже отправимся в путь, но этого не произошло.

Мы лишились всего. И это еще мягко сказано. А теперь только и оставалось, что проводить матушку в последний путь. Мы одели ее, как могли, и папа притащил из амбара сосновых досок, чтобы соорудить гроб. Фургон опять сломался, так что мы решили запрячь нашу старенькую кобылку и отвезти матушкино тело на кладбище на телеге. Положили в нее тело и самодельный гроб, надели свои лучшие наряды, в которых ходили на службу по воскресеньям, а потом папа пошел за кобылой.

Его так долго не было, что я отправился на поиски. Отца я нашел в дальнем углу амбара, рядом с кобылой. Кроме нее, животных у нас не осталось: в прошлый неурожайный год мы съели и поросят, и цыплят, а корова погибла после недавней пыльной бури.

Сперва мне показалось, что и лошадь уже мертва. Но, подойдя ближе, я заметил, что она глядит на меня своими большими, как яблоки, карими глазами. Меня замутило. Я понимал — ее дни сочтены, но сама она пока этого не осознает.

Тогда-то — и только тогда — я увидел в отцовских руках ружье. Он протянул его мне и приказал избавить кобылу от мук, потому что я, дескать, должен научиться принимать смерть как часть жизни, да и пора мне уже стать мужчиной. Сказал он это таким тоном, будто точно знал, что я его послушаюсь.

Но я не взял ружья. Глядя в огромные, перепуганные, полные страдания глаза лошади, я понимал, что должен его взять. Но осознавал, что не могу этого сделать. Мне не хватало духу. Ведь эта старая кобылка была единственным животным, которое я знал всю свою несчастную жизнь — с первого своего вздоха. А как только немного подрос и овладел речью, стал отдавать ей приказы, ухаживать за ней, вспахивать на ней поля. В тот миг я, помилуй меня Господь, понял, что она — единственное живое существо, которое я любил в этой жизни, если не считать матушки. И я никак не мог стать тем, кто отнимет у нее жизнь — ведь она так тесно переплетена с моей собственной. Даже «из милосердия», потому что это слово ничего для меня не значило. Мне большого труда стоило не прокричать это в лицо отцу, пускай я и знал, что он неуважения не потерпит — как-никак он задавал мне порку и за меньшее. Вот только в тот день меня ни капельки это не пугало. Плевать мне было и на его крики. Я застыл как вкопанный. А он ткнул меня ружьем под ребра, а потом еще и еще, пока я не взял его в руки.

«Ну давай же, сегодня все от тебя зависит», — сказал он. Я заметил у него во взгляде что-то странное — нет, не злость, не печаль и не панику, а какой-то холод, точно, когда не стало матушки, его мелочная, жалкая душа зачахла и погибла, а мне теперь предстояло узнать, что же от нее осталось.

«Задело!» — крикнул он.

Но я не мог.

Отец ушел в дом и вернулся с привезенным с войны трофейным пистолетом, заряжая его на ходу.

«Давай же! — Он щелкнул барабаном револьвера и, поигрывая оружием, подошел ко мне. — Действуй!»

Напугал меня вовсе не револьвер, а дикий, обезумевший взгляд, от которого меня до самых костей пробрал холод. Я прицелился в него из ружья в расчете на то, что он опустит пистолет. Но отец даже бровью не повел, будто я наставил на него игрушку, будто я в жизни не смог бы пальнуть. Он по-прежнему шагал ко мне, не опуская револьвера, и не сводил с меня глаз, в которых плясал дьявольский огонь, до того жуткий, что мне и вздохнуть было страшно.

«Это же просто животное! — прокричал он и, подойдя ближе, ударил меня по руке так, что ружье отклонилось в сторону. — А ты уже не дите малое! Сейчас я сделаю из тебя мужчину!»

Приставив к моей шее дуло револьвера, он толкнул меня свободной рукой, а ружье, которое я держал в руках, повернул к голове кобылы. Та испуганно глядела прямо мне в глаза.

«Давай! А не то, Господь свидетель, я тебе сам башку снесу… трусливый, никчемный щенок!»

И я повиновался. Пуля вонзилась кобыле в голову, она подскочила от неожиданности, а потом ноги у нее подкосились. Кровь оросила мое лицо и сапоги, а безжизненный взгляд карих глаз так и остался на мне. Я заревел как младенец, а к горлу подступила тошнота. Я ненавидел отца за то, что заставил меня выстрелить в собственную лошадь — да и Господа Вседержителя ненавидел вместе со всем его милосердием.

Отец заговорил, лишь самую малость опустив револьвер. Мне казалось, что я знаю, что он сейчас скажет. Что его решение спасет нас обоих. Он сообщит, что пора сниматься с якоря. Пора уезжать в Калифорнию, как все. Пора жить, а не умирать.

Но вместо этого он на удивление нетвердым голосом произнес то, чему я никак не мог повиноваться.

«Ну что ж, а теперь потащили ее в амбар. Освежуем, продадим шкуру, а мясо высушим и съедим. Так и продержимся до нового урожая. Скоро будет дождь. Это чувствуется».

Я снова наставил ружье на него, потому что понял: уезжать отец и не думает. Он собирается остаться тут и дышать пылью, пока его легкие не забьются, как матушкины и сестренкины, да еще хочет меня обречь на такую же участь.

Заслонив собой кобылу, я начал кричать: «Не буду я ее освежевывать и тем более есть!

И ты тоже! Я скорее тебя застрелю!»

Он изумленно уставился на меня — надо же, сынок-размазня впервые вздумал перечить! — и опустил пистолет. Я понимал: если и я опущу оружие, если загашу в себе ярость, которая мной овладела, он отхлещет меня ремнем, намотав его на руку, и всё — конец. Мы продолжим влачить жалкое существование, ведь нас некому спасти. Ведь поступить иначе мы не в силах. Для того чтобы избавиться от страданий, нужны решимость и сила, а у нас нет ни того ни другого.

Но я не опустил ружье. А только продолжил цедить ненавистные ему слова.

«Если теперь я мужчина, то давай и тебя избавлю от страданий! — крикнул я, потрясая оружием. — Если теперь я мужчина, то ты, получается, — нет! Ведь ты тоже мог спасти матушку, но не стал! — не унимался я, брызжа слюной, сам не свой от ярости. — Если теперь я мужчина, то ты нет, а не то бы меня от себя избавил!»

Безумный огонь в отцовском взгляде начал затухать. Я смотрел, как он слабеет, и вместе с ним ослабевала и моя ярость. Но на смену пришло что-то страшное — я и по сей день не могу вспоминать тот миг без содрогания. Отец снова поднял револьвер и прицелился в меня. Я видел, как палец лег на курок. А потом нажал на него. Я отпрянул, вскинув ружье, не сводя глаз с пальца на курке, не веря тому, что сам вижу. Жизнь замедлилась; казалось, во всем мире существует лишь дуло моего ружья и отцовский пистолет на курке. Пускай мои речи и были полны ярости, я не мог вот так выстрелить в родного отца — и не верил, что он пальнет в меня. И все же в тот миг мы — два существа с погибшей душой — стояли и целились друг в дружку.

А потом я вдруг понял… Мне ведь уже семнадцать, и вовсе необязательно тут оставаться, если так хочет отец.

Сам я могу уехать. И обязательно уеду.

Пора уже жить, а не погибать, пускай и без него.

Я шагнул назад, а потом еще раз, опустил ружье, решив, что просто уйду, но тут услышал, как он опять взвел курок.

Обернувшись — как раз вовремя, — я почувствовал, как пуля, пролетев мимо, опалила мне щеку. А потом грянул еще один выстрел — на этот раз из моего ружья, — и отцовское плечо дернулось. В него угодила пуля…

…И вот так мы стояли — все те же существа с погибшей душой, выстрелившие друг в друга.

Я пошатнулся, но смог устоять на ногах. И бросил ружье на землю.

Отец тоже опустил пистолет. Держался он как ни в чем не бывало, будто моя пуля и не попала ему в плечо.

А потом он ткнул револьвером себе в подбородок.

И выстрелил.

Я отскочил назад. Теперь передо мной было целых два трупа. Мои сапоги оросил новый кровавый фонтан, а тело, казалось, позабыло, как дышать. Под ноги излилась новая порция рвоты, а в голове засела единственная мысль…

Это из-за меня он покончил с собой…

А потом ее потеснила другая…

А я ведь и сам мог его прикончить. Не лиши он себя жизни, его погубила бы моя юношеская ярость. Я бы выстрелил в отца за то, что он заставил меня застрелить кобылу. Я бы выстрелил в него за то, что он позволил матушке и сестренке погибнуть от пыльной стихии. Я застрелил бы его, если бы он помешал мне покинуть дом. И это все — чистейшая правда.

— А я ведь и сам мог его прикончить, — закончил я свой рассказ, крепче вцепившись в руль.

Я долго не мог и слова вымолвить, пока Старик не обратился ко мне тем же ласковым тоном, каким говорил с жирафами.

— Сынок, — произнес он вполголоса, и от этого слова меня точно током прошибло. — Расскажи мне все до конца.

С трудом собравшись с духом, я продолжил:

— Во время пыльных бурь повсюду в воздухе было разлито электричество, точно его наколдовал какой-нибудь темный маг. Малейшая искра — и начинались пожары. Прямо на глазах могло вспыхнуть голубоватое пламя, и надо было затушить его побыстрее, пока оно не успело разгореться. Видимо, из-за перестрелки огонь и полыхнул.

Я примолк, обдумывая свои слова. Ведь на самом деле вовсе не перестрелка дала начало пожару, а моя собственная пальба. Когда я отпрянул от рвоты и крови, я начал стрелять в дом. Полностью разрядил ружье, потом взял отцовский револьвер, опустошил и его тоже, и еще долго щелкал курком вхолостую и кричал, кричал, пока не сорвал голос, а в воздух не взметнулись языки серебристо-синего пламени, будто я вдруг оказался в аду — впрочем, ровно так я себя и ощущал… А потом искры попали на деревянную стену, и занялся настоящий огонь, пожравший мое родное гнездышко. Этого я рассказывать не стал. Солгал умолчанием, как выражаются люди глубоко верующие, лишь бы только Старик не узнал о моем собственном безумии, порожденном пыльной стихией.

Я сказал только:

— Дом загорелся в два счета. Его было уже не спасти — да и нечего толком спасать.

Потом я рассказал, что опустился на землю и стал смотреть, как огонь уничтожает наше жилище. А когда все было кончено, когда я вновь смог подняться на ноги, я вытащил из амбара еще досок и сколотил новый гроб. Тело отца я положил рядом с матушкиным, сам навалился на телегу и покатил ее к кладбищу, чтобы похоронить обоих родителей рядом с сестренкой. Я просидел у их могилы до самого утра, а потом, пошатываясь, пошел в матушкин погибший садик, вырыл банку с монетками и бежал.

Но сперва вырыл еще одну могилу — старательно, как только мог, — для своей кобылы, рядом с тем местом, где она погибла.

— Я никому не позволил бы ее съесть. Никому! — тихо проговорил я. — Даже канюкам и койотам. Но они все равно ее нашли.

Я закончил свой рассказ, но тот еще долго меня не отпускал. Стоило мне заново пережить те минуты, как остатки ярости вскипели в душе с новой силой. Казалось, еще немного — и я сам полыхну жарким пламенем, прямо тут, за рулем. Я понимал, что огонь надо бы загасить, но никак не боролся с ним. Машина дернулась, и я ударил по тормозам, сосредоточившись на приборной панели, на поездке, на чем угодно, кроме жжения в груди, а когда наконец собрался с духом, посмотрел на Старика.

Он сидел, сдвинув федору на затылок, и безмолвно смотрел на дорогу, высунув локоть в окно. А когда заговорил, его голос тоже звучал едва слышно.

— Люди смотрят на тебя с подозрением, стоит только признаться, что ты питаешь теплые чувства к животным. Они сразу говорят на это, что у зверей нет души, нет представлений о добре и зле, нет ценностей, сравнимых с людскими, — сказал он. — Уж об этом судить не возьмусь. Порой мне кажется, что это животным впору говорить такое о нас. — Он покачал головой. — Зверь может выдрать тебе сердце. Искалечить тебя. Убить, повинуясь одному лишь инстинкту, и беззаботно продолжить свой путь, точно ничего и не случилось. В общении с ними есть свои законы, и нетрудно просчитать, чего будет стоить их нарушение. А вот с людьми сложнее. Даже добрые могут порой причинить тебе зло, а уж о злых и говорить нечего. — Он отнял руку от окошка и потер искалеченные пальцы. — Вот почему я предпочитаю животных. Даже если они убьют меня. Возможно, однажды так и случится. — Он осекся.

А я все ждал продолжения. Казалось, он вот-вот расскажет мне про свою руку. Или о том, почему Персиваль Боулз так его назвал. Или обо всем сразу. Мне не терпелось это услышать — услышать все что угодно, лишь бы освободиться от себя самого. Но Старик снова высунул локоть в окошко и затих, чувствовалось, что сейчас его надо оставить в покое. Но я не послушался. Вцепившись в руль с такой силой, что тому впору было согнуться, я задал вопрос, которого больше всего страшился:

— Вы сообщите шерифу? Старик покосился на меня:

— С какой стати? Нам надо доставить жирафов в Сан-Диего.

— Но ведь отец из-за меня застрелился.

— Неправда. Это было его решение.

— Но я же и сам в него выстрелил. Я едва его не убил!

— Ты его припугнул.

— Что?

— Помнишь, что ты сказал в Теннесси? — проговорил Старик. — «Я его припугнул. Если бы я хотел его застрелить, он бы уже покоился с миром». — А потом, точно этого объяснения было достаточно, он снова воззрился на дорогу и добавил, немного помолчав: — Это первая твоя история, но не факт, что единственная. Тебе решать.

Мне так и не суждено было узнать, что он скажет дальше, потому что ровно в этот момент прицеп так затрясло, что нам даже показалось, что колеса оторвались от земли. Потом тряска повторилась, и нас обоих выбило из кресел. Не сговариваясь, мы оглянулись на пульман.

— Притормози вон там, — велел Старик, указав на пыльную, облупившуюся табличку впереди:

Заведение это находилось чуть поодаль от дороги, и мы не успели его толком рассмотреть — впрочем, у нас и без того головы были забиты. Но когда мы подобрались ближе, нас накрыло дурное предчувствие. Мы увидели цистерну с водой на сваях, а по соседству с ней — покосившийся домик с по-луобвалившейся крышей. Я взял курс на автозаправку. Но обе колонки оказались сломаны — причем давно, если верить глазам, — так что я проехал мимо и только тогда притормозил.

— Не нравится мне тут, — признался Старик. — Давай проверим жирафов и поедем дальше.

Жирафы высунулись в окошки и тут же спрятались обратно, подняв неслыханный шум. Казалось, один из них пытается выбить копытом боковую дверцу — так сильно она дребезжала.

Я поспешил к дверцам, покрытым вмятинами, чтобы их открыть, и скользнул взглядом по дальней части скособоченного здания. А потом застыл как вкопанный.

Медведь. Пума. Енот. Гремучие змеи.

Все — в клетках.

Залитых кроваво-красными лучами солнца…

— Здорово, путники! — произнес высокий голос откуда-то из-за клеток. Нам навстречу вышел пренеприятный типчик — таких волосатых и пучеглазых коротышек, одетых в кожу с ног до головы, я еще не видывал. На одном глазу у него поблескивало бельмо, а другим он внимательно смотрел на нас. — Добро пожаловать в «Кутерс»? — провозгласил он и, взяв палку, принялся тыкать ею в зверей.

— А ну прекрати! — вскричал Старик.

— Да я ж просто хочу, чтобы они перед вами покрасовались, — заявил подслеповатый недотепа, так и не прервав своего занятия. — Вы ведь мои первые клиенты за черт знает сколько времени?

— Да ты их так переубиваешь всех! — возмутился Старик, кивнув на клетки, выставленные под жаркое солнце.

— А ты почем знаешь?

— Я в настоящем зоопарке работаю, — с негодованием сообщил Старик. А потом, покосившись на прицеп, заглушил в себе гнев и достал кошелек. — Нам надо только проверить жирафов, ничего больше. Мы заплатим за постой и поедем дальше.

— Мать моя женщина, да я не прогадал? — вскричал коротышка, торопливо отобрав у Старика деньги. — Когда я увидел, как вы подъезжаете, я сказал себе: «Кутер, да в этом прицепе наверняка целое стадо жирафов!» Но решил пока помолчать, чтобы вы сперва подтвердили, что тоже их видите. А то еще подумаете, что я сбрендил! Погодите минутку.

Он исчез в хибаре.

Вспомнив окончание моего литл-рокского кошмара, я потянулся к подставке для оружия. На улицу коротышка вернулся с двуствольным обрезом.

— Нет-нет-нет, это ты брось, — сказал он и прицелился в меня.

Подскочив к стойке, он схватил стариковское ружье и дробовик и швырнул их в кусты. Последний долетел аж до самой дороги.

— Черт возьми, да в чем дело?! — вскричал Старик. — Я же тебе заплатил. Еще хочешь? Что тебе вообще нужно?

— А ты сам-то как думаешь, мистер Настоящий Зоопарк, — отрезал коротышка. — Мне жирафы нужны. Но я человек разумный. У вас их двое. Я заберу одного. Чтобы каждый остался доволен.

Старик наградил пустынного пройдоху взглядом, от которого впору было провалиться сквозь землю.

— Не получишь ты жирафа. И стрелять в нас не станешь. Тебя за это вздернут, и ты это сам знаешь.

Кутер улыбнулся — от воспоминаний об этой улыбке мне и девяносто лет спустя не по себе. А затем он сказал:

— Так-то оно так. Но за стрельбу в животных у нас не вешают, а жираф — это животное. Так что, если мы не поладим, я просто пристрелю одного из них и скормлю своим зверушкам. — С этими словами мерзкий недоумок со всей силы стукнул по стенке прицепа, и оба жирафа высунулись в окошко. Кутер тут же прицелился в них из обреза. — Пиф-паф! — выкрикнул он. — Пиф-паф!

Было видно — Старик готов голову ему оторвать, и коротышка тоже это заметил, потому что тут же взял врага на прицел.

— Может, вам наглядной демонстрации не хватает, а? — спросил он. А потом подошел к своим клеткам и застрелил енота. Кишки разлетелись во все стороны.

— Черт бы тебя побрал! — ругнулся Старик.

Коротышка сощурился.

— Знаешь ли, я и сам в этой жизни далеко не ангелочек, но богохульства на своей территории не потерплю, тем более что Господь сегодня благоволит старине Кутеру. Так что за языком следи. Это же относится к твоему юнцу. Недаром у него на шее дьявольская метка, — сказал он, указав дулом на мое родимое пятно. — В общем, я забираю одного из ваших зверей. Выбирайте какого. Даю вам минуту.

— Нет, погоди… — взмолился Старик.

— Уважаемый, я этим хоть весь день забавляться могу. Мне-то что.

Коротышка открыл клетку с зайцами, достал одного за шкирку и кинул поверх клетки с пумой. Тут костерок моей ярости разгорелся в жаркое пламя. Я знал, что мы сейчас услышим. Заячьи крики ужасно похожи на младенческие, если зверек погибает не быстро. Именно поэтому уже к десяти годам я стал превосходным стрелком, лишь бы только никогда больше их не слышать. И пока пума ела зверька живьем, пачкая клыки его внутренностями, стоны несчастного зайца не смолкали. Он всё кричал, кричал, кричал, и наконец самообладание, каким я заручился, досказав свою историю, вконец меня оставило. Я бросился на коротышку, а в следующий миг рухнул лицом на землю. Старик подставил мне подножку прежде, чем недоумок успел выстрелить. Под пристальным стариковским взглядом я поднялся на ноги. Воцарилась тишина, если не считать мерзкого смеха Кутера.

А потом мы услышали чей-то жалобный, глухой голос.

— Не стреляйте… — донеслось из прицепа.

— Это что же, девка? — Коротышка резко к нам повернулся. — У вас там и девка есть? Ну-ка давайте глянем!

Я распахнул боковую дверцу в загончик Дикаря. И увидел Рыжика — она пряталась за длинными жирафьими ногами.

Старик застонал.

Кутер захихикал еще громче.

— Взяли даму на прицеп, как я погляжу! Всегда хотел сделать так же!

Рыжик выбралась наружу, сметая с лица налипшие соломинки, а Кутер с хитрой ухмылкой подошел ближе.

— Ну раз уж она у вас уже всему обучена, может, отдадите ее мне вместе с жирафом? — предложил он, обведя дулом ее бюст.

Рыжик оттолкнула обрез и хотела было броситься к нам, но коротышка силой остановил ее и продолжил оглаживать своей пушкой. Я смотрел на это, и от осознания того, что не могу ей ничем помочь, искры ярости в моей душе жарко запылали — совсем как в то утро, когда я выстрелил в отца. Если еще мгновением раньше, когда истошный заячий стон выбил меня из равновесия, я едва удержался от того, чтобы не начистить этому наглецу с обрезом в руках его наглую задницу, нисколько не боясь схлопотать от него пулю, то теперь, при виде того, как он оглаживает Рыжика, я уже никак не мог отделаться от безрассудных мыслей. Должно быть, Старик прочел это по моему лицу, потому что тут же подошел поближе и громко проговорил:

— Надо сказать ему правду, малец, так будет лучше, — прогремел он и многозначительно поглядел на меня. Потом повернулся к коротышке и кивнул на Красавицу. — Она ранена.

Кутер сощурился и сделал Старику знак, чтобы тот показал рану.

— Мне больной жираф ни к чему. Дай-ка гляну, что там да как.

Рыжик торопливо отошла в сторону, а Старик распахнул боковую дверцу загончика Красавицы и тоже отступил.

— Ты тоже отойди, встань с другой стороны, — велел мне коротышка и стал ждать, пока я послушаюсь.

Эта самая дверь доставала нам со Стариком до плеча. А вот коротышка без труда вошел бы в нее, даже не наклонив головы. Красавица стояла у самой двери, всего в нескольких дюймах от него, и перебирала передними ногами.

— Видишь? — спросил Старик у Кутера. — На задней ноге. Смотри внимательно.

Так и не опустив обреза, дуло которого по-прежнему смотрело на Старика, Кутер сунул нос в загончик, совсем как Эрл в ту ночь, когда на прицеп напали хулиганы. Но стоило его лицу оказаться в непосредственной близости от Красавицы, как он поспешно высунулся обратно.

— Погоди-ка минутку. — Он уставился здоровым глазом на Старика. — А она пинается? А то ведь вам это было бы ой как кстати.

— Животные лягаются только задними ногами, — сообщил Старик мягким, точно бархат, голосом. — Это всем известно.

— Ну-ну, — сказал Кутер и снова сунулся в загончик.

Мы со Стариком затаили дыхание в ожидании, когда он подберется достаточно близко, чтобы Красавица могла его пнуть и всех нас спасти.

Вот только Кутер-то к ней подошел. А она пинаться не стала. Глядя на нас сверху вниз округлыми глазами, она только топала, фыркала и раскачивалась.

Но лягаться — нет, не лягалась.

Кутер высунулся обратно.

— Погоди-и-и-ка минутку. С какой стати ты вообще вздумал это мне рассказать? Надуть меня решил? Если ты говоришь, что ранен этот жираф, возможно, на самом деле захворал другой! А может, ты мне рассказываешь, будто болен этот жираф, чтобы я подумал, что на самом деле болеет другой, когда как на самом деле второй здоров, а первый хворает! Ха! Ловко придумано! — Он пригрозил мне обрезом. — А ну покажите второго жирафа.

Старику даже не хватило духу поглядеть на меня. Мы оба понимали: легкий путь к отступлению отрезан. Дикарь в жизни никого не лягнул.

Тогда-то я и понял: дело принимает скверный оборот. А уж этого я никак не мог допустить. Особенно теперь, после ураганов, гор, медведей, толстосумов, наводнений — и это не говоря уже о худшем дне в моей жизни. Кутер заглянул в дверцу Дикаря, на этот раз наставив дробовик прямо на жирафа, но даже эта картина меня не испугала. А все потому, что, когда тебе восемнадцать и ты так и кипишь от внутренней ярости, порой наступает такой момент, когда уже не получается просчитывать последствия.

Я прыгнул прямо на обрез.

Одной рукой я схватил запястье коротышки, а другой — само оружие, самонадеянно полагая, что без труда его выбью.

Но негодяй и не собирался ослаблять хватку.

Хоть ростом он и не вышел, но весил явно больше сотни фунтов, а еще сопротивлялся так остервенело, точно в него вселился сам Люцифер. Кутер по-прежнему стоял, просунув голову в загончик Дикаря, держа его на прицеле. Я обернулся к Старику за помощью, но тот убежал поднимать оружие, раскиданное коротышкой, а Рыжик стояла и того дальше — я заметил ее лишь краешком глаза. Прицеп заходил ходуном, и мне большого труда стоило удерживать обрез в ровном положении. Жирафы в панике бились о стены своих загончиков, пинали растрескавшееся дерево, вскакивали на дыбы… а потом из горла Дикаря начали вырываться нотки того самого ужасающего жирафьего вопля.

Заслышав их, Рыжик сделала ровно то, чего делать никак было нельзя.

Тоже кинулась на обрез.

Покрепче уцепившись за ствол обреза, она рванула его на себя, лишь бы отвести дуло от Дикаря. Мы все втроем налетели на стенку вагончика, и каждый пытался тянуть обрез в свою сторону, дергал, выкручивал, пока наконец коротышка не отвел прицел от жирафа и не направил дуло на Рыжика. Каким-то чудом ему удалось вывернуться и, применив против нас нашу же силу, ткнуть дулом прямо Рыжику в ребра.

Кровь тут же ударила мне в голову. Я понимал: всего одно нажатие курка — и Рыжику конец. От такого ранения, да еще в живот, не оправляются. В те времена их еще не умели лечить. Да еще посреди пустыни. Даже если б Рыжик тут же выпустила ствол и бросилась наутек, она не успела бы увернуться от пули. Ее медленная, мучительная смерть стала бы той расплатой, которую я никак не мог просчитать загодя.

Она поглядела на меня. И я догадался: она все понимает.

И в эту секунду жирафы, словно тоже осознав всю серьезность ситуации, одновременно встали на дыбы и так сильно стукнули по вагончику, что Рыжик потеряла равновесие и, вскрикнув, упала на землю.

Заслышав человечий вопль, Дикарь выкинул штуку, на которую, как мы думали, был и вовсе не способен.

Это благословенное создание лягнуло Кутера.

Жираф стукнул копытом по его черепушке. Раздался неприятный, глухой звук.

А следом грянул выстрел, и в воздух взвилось пороховое облачко.

Негодяй повалился на землю. Из уха у него сочилась кровь, а я так и обмер над ним, все еще сжимая обеими руками обрез.

К нам подошел Старик со вскинутым на изготовку ружьем.

— Это ж надо такое устроить, — пожурил он нас. — Жираф спас ваши никчемные задницы.

Наблюдая за тем, как Рыжик поднимается на ноги, я думал о том, что едва не сотворил. А потом поглядел на Кутера, лежащего неподвижно.

— Он мертв? — тихо спросил я.

Старик вырвал у меня из рук коротышкин обрез.

— Понятия не имею. Да, собственно, и плевать, — заявил он.

А потом мы услышали шум воды. Пуля из обреза угодила в цистерну, стоявшую на сваях, и вода хлынула сквозь дыры. Старик мрачно — и притом без тени удивления — посмотрел на пустеющий резервуар.

— Вы сообщите шерифу? — спросил я — второй раз за день.

Старик резко обернулся и воззрился на меня, точно на человека, которому изрядно напекло макушку.

— Тебе что, охота дружбу с местными служителями закона заводить, а?! — проревел он. — А о красавцах наших ты подумал в этом своем приступе гражданской сознательности, а? Что они сделают с Дикарем? Никто ведь и не посмотрит на то, что он спас нас от этого полудурка. Все-таки Дикарь — животное, а этот сукин сын, чтоб его! — человек. Мы тут на несколько недель застрянем. Даже если Дикаря и не прикажут усыпить, оба жирафа могут за это время погибнуть естественной смертью. Ну уж нет. Увольте! Они поедут в Сан-Диего. Прямо сейчас. Немедленно, черт побери! — Он положил дробовик и обрез на капот, сунул руку в окно, достал свою федору и куда-то направился.

— Вы куда?! — крикнул я вслед.

— Да так, забыл кое-что.

Он натянул на голову шляпу, достал свое ружье из придорожных кустов, подошел к клеткам с животными и выпустил всех до единого. Зайцы с медведем побежали к холмам, даже ни разу не оглянувшись. Даже гремучие змеи и те поспешили скрыться. А вот пума — другое дело. Она сыто облизнулась, смахивая с усов капельки заячьей крови, и холодно воззрилась на Старика, а потом выпрыгнула из клетки. Старик пальнул из дробовика в воздух, и тогда зверь наконец метнулся в кусты.

— Поехали! — крикнул нам Старик.

Я уставился на тело коротышки, распростертое на земле.

— А что, если пума вернется?

— Да и пускай, — отрезал Старик, но потом, видимо, передумал. Он взял Кутера за ногу и потянул куда-то. Я схватился за другую ногу. Но вопреки моим ожиданиям Старик потащил его не к домику. А к медвежьей клетке. Туда-то мы его и запихнули, по соседству с полупустым ведром с водой, и накрепко закрыли дверцу.

— Поехали уже, а то я ему еще труп енота пихну в придачу, — проворчал Старик и направился к тягачу. — Если коротышка жив, то сам как-нибудь выберется. А если умер, сгниет как миленький. Он не заслуживает даже стать ужином для зверей.

Жирафы по-прежнему перетаптывались с ноги на ногу и фыркали. Старик вернул ружье и дробовик на подставку, а обрез Кутера вышвырнул в кусты, после чего мы сели по местам: я, Старик и Рыжик между нами. Мы взяли курс на шоссе, а вода из цистерны тем временем собралась в небольшое грязное озерцо на земле. Прямо перед нами выросла табличка:

Я сшиб ее и проехался сверху, а потом мы свернули на дорогу, ведущую на запад.

Пару миль в кабине висело молчание, разбавляемое только моими бесконечными «извини»: я то и дело задевал рукой ногу Рыжика, обтянутую штаниной, когда переключал скорости. Ощущение было такое, будто воздух стал густым, как патока. Двигаться было сложно, а мысли страшно замедлились. И я был такой не один. У Рыжика стали дрожать руки, она то и дело шмыгала, а потом ее и вовсе прорвало.

— Давайте остановимся, — взмолилась она. — Пожалуйста…

Впереди открылась запыленная зона отдыха с каменными столиками для пикника и видом на небольшой каменистый уступ. Мы быстро остановились по соседству, и я выскочил из кабины, чтобы выпустить Рыжика. Пошатываясь, она подошла к столу, даже не плача, а рыдая. Старик старался на нее не смотреть, а я, напротив, не мог отвести глаз, пока она не успокоилась и не пригладила растрепавшиеся волосы. Тут-то меня и самого накрыла волна чувств.

Мы попытались напоить жирафов водой. Но они не захотели. Старик влез по стенке, поднял крышу и начал успокаивать их на своем жирафьем наречии и гладить так ласково, как только мог. Я тоже вскарабкался наверх и последовал его примеру. Пришлось приложить немалые усилия, чтобы сохранять равновесие — и моральное, и физическое. Я ждал, что небеса вот-вот обрушатся, что взвоют сирены, что случится что-то страшное и значительное — под стать чувствам, которые ярились во мне после победы над обезумевшим коротышкой.

— Это всё? — спросил я, глядя назад, на дорогу. — Конец?

— Думаешь, всегда ясно, где он, конец истории? — спросил Старик.

Его голос дрогнул — кажется, в этот миг даже ему было неспокойно. — Ежели история заканчивается так, как тебе самому хочется, то ты, считай, везунчик. И если это и впрямь конец, то он чертовски счастливый.

Мы долго гладили жирафов и что-то ласково им говорили, и наконец они снова поверили, что вокруг безопасно. Красавица перестала топать, а Дикарь, шумно фыркнув, медленно прилег отдохнуть.

Только тогда мы со Стариком слезли на землю и уселись рядом с Рыжиком.

Телеграфная служба Ассошиэйтед Пресс

… Сент-Луис

Пост-Диспэтч

Сан-Франциско-бюллетин

Сан-Хосе-Меркьюри-геральд

Сиракьюс пост-стэндард

Сент- Чарльз-Баннер-уикпи

Сент-Джосеф ньюс-пресс

Буффало-курьер-экспресс

Лафайетт-мессенджер

Уотербери-репабликан

Провиденс-джорнал

Лос-Анджелес-автоньюз

Форт-Додж мессенджер

Канзас-Сити-стар

Балтимор-Американ

Гранд-Рэпидс-пресс

Сакраменто-юнион

Хартфорд-курант

Эль-Сентро пост

Вашингтон-стар

Детройт ньюс

Амарилло-Глоуб…

ЖИРАФЫ-ПУТЕШЕСТВЕННИКИ ВЕЗУТ НАМ МИР И РАДОСТЬ

АП-спецвыпуск. 14 окт.

Двое жирафов, родившихся на востоке Африки в британской колонии, везут нам долгожданное облегчение от ежедневных леденящих кровь сводок о скорой войне в Европе. Они продолжают свое путешествие на специальном автомобиле и держат путь в зоопарк Сан-Диего, восхищая путешественников и местных жителей по всей стране. Главные герои прессы, воспылавшей интересом к маленькому зоопарку на западе, они сумели сделать так, что их одиссея завладела вниманием утомленной публики так цепко, как еще ни одна история за последние годы…