На запад, с жирафами!

1 Нью-Йоркская бухта

Лодки взлетели на воздух, по улицам понеслись бурлящие реки, провода то и дело искрили, точно фейерверки, а целые дома под людские крики уносило в море. На календаре было 21 сентября — именно в этот день случился Великий ураган 1938 года. Все побережье, от Нью-Йоркской бухты до Мэна, так пострадало от морского шквала, что об этом еще долго слагались легенды. Семь сотен человек ушли под воду, точно рыбы, и обрели на дне последнее пристанище.

В те времена о разгуле стихии заранее не предупреждали. Ты просто замечал, как бушует море, и гадал, что принесет с собой вон то темное облако, а потом на город обрушивались шквалистый ветер и ливень и приходилось изо всех сил цепляться за жизнь. Доску причала, за которую я ухватился, оторвало и подкинуло в небо. Я пришел в себя в какой-то канаве оттого, что незнакомый бродяга пытался стащить с меня ковбойские сапоги. Увидев, что я восстал из мертвых, он вскрикнул и бросился наутек. Удивительно, но я был цел, разве что весь в синяках и крови, да и подтяжки куда-то делись. Так что пока весь живой мир кричал — кто молил о помощи, кто — о катафалке, — я вытер с лица засохшую кровь, подтянул штаны и пускай и с немалым трудом, но поднялся на ноги.

Лодочный сарай, у которого я еще недавно стоял, унесло вместе с Казом, моим начальником и по совместительству четвероюродным братцем. Я нашел его среди кучи лодочных обломков — он лежал, проткнутый мачтой насквозь. Я — деревенский мальчишка-переросток со свежими шрамами на лице и огромным — размером с батат, получивший первый приз на сельской ярмарке, — родимым пятном на шее. Там и до бури смотреть было особо не на что. Хотя, признаться, тогда я выглядел получше. Сказал бы, что мне повезло, но в те времена я даже толком не знал, что такое везение. Сказал бы, что это был самый страшный день в моей жизни, но в ней бывали дни и пострашнее. Но могу заверить вас вот в чем. Мне тогда показалось, что на своем веку я уже не увижу ничего удивительнее этого урагана.

Но я ошибся.

Ведь последнее, что ожидаешь увидеть посреди разбитых в щепки лодок, домов, охваченных пламенем, и бездыханных тел, слушая нескончаемый вой сирен, — это парочку жирафов.

С моего прибытия сюда и полутора месяцев не прошло; мои разбойничьи легкие еще не успели очиститься от пыли из Котла. Да-да, сколь ни богобоязненна была моя матушка, я сделался самым настоящим деревенским разбойником: помыслы мои были не чище коровьей лепешки. Я был хитер, словно дикий кабан, и успел свести близкое знакомство с окружным шерифом. Пыль и грязь заполнили все мое существо, почти не оставив места для Святого Духа.

Лодочный сарай Каза — такой тесный, что там и портовой крысе не понравилось бы, — стал моим пристанищем, когда «пыльные тридцатые» с такой яростью обрушились на мой уголок Техаса, что на многие мили вокруг смели с карты всех, кто жил и трудился на этих землях. Некоторые — как мои матушка, папа и сестренка — нашли убежище от стихии только в могиле шести футов глубиной. Кто-то вместе с оки[4] брал курс на Калифорнию. Остальные, как я, пытались прибиться к родне — любой, какая только примет.

Из родственников у меня остался лишь человек по имени Каз с Восточного побережья. Я никогда в жизни его не видел, и для меня — семнадцатилетнего парнишки из Техаса — он был все равно что инопланетянин. Но делать было нечего: я остался один посреди разоренных пустошей, похоронив всех, кого любил, и мне некого было просить о помощи, не считая шерифа, к которому я не смел обратиться по причинам, в которых пока не готов сознаться.

Я просидел у могилы мамы, отца и сестренки всю ночь, а потом забрезжил рассвет. Так и не смыв с себя смертоносную пыль, погубившую всех нас, я раскопал в захиревшем мамином садике ее банку, набитую мелочью, и, пошатываясь, зашагал к шоссе без единой слезинки в глазах. И только когда рядом остановился огромный тягач и водитель поинтересовался, куда я держу путь, я вдруг понял, что онемел.

— Ты ведь оки?

Я попытался ответить. Однако с губ не слетело ни звука.

— Ты чего это, малый, язык проглотил? — спросил водитель.

И опять ни слова в ответ.

Окинув меня пристальным взглядом, водитель указал большим пальцем на пустой грузовой отсек и высадил меня на станции Мьюлшу прямо напротив участка, где сидел шериф. Я стал ждать ближайший поезд на восток и все поглядывал на дверь участка, понимая, что не сумею ответить на вопросы, которые непременно возникнут у шерифа, ежели он меня увидит. Стоило только поезду вместе со мной отъехать, как шериф и впрямь вышел на улицу и увидел меня, во все глаза смотрящего на него.

После этого на каждой остановке я просто места себе не находил. Денег хватило, чтобы добраться до Чаттануги; там я пристроился на товарняк и ехал на нем, пока не увидел, как какое-то хулиганье стянуло с бродяги обувь, а потом скинуло его с поезда. Тогда я пересел на мотоцикл и продолжил путь, пока не кончился бензин, подворовывая еду по пути, точно бродячая собака, пока у меня самого этот мотоцикл не украл какой-то беженец с опасной бритвой на изготовку. Тогда мне пришлось отправиться напрямик к Казу, где меня ждало столько воды, сколько иссушенным жаждой глазам и не снилось.

Когда Каз спросил, кто я, черт побери, такой, мне пришлось нацарапать ответ угольком на причале. Он прочел, хмыкнул и проговорил: «Неудивительно, что дурачок, с такими-то родственничками», а потом заставил трудиться, чтобы заработать себе ужин. Сорок безмолвных дней и ночей я ютился на заплесневелой кушетке в дальнем углу лодочного сарая. Но теперь у меня и того не осталось. Снова некому было обо мне позаботиться, а мне — некого оплакать из недавно почивших: Каз оказался таким бессердечным негодяем, что я уже подумывал, как бы стащить у него деньжат и сбежать.

Вновь подтянув штаны, полные камешков, набитых туда стихией, я окинул взглядом то, что осталось от человека, ради которого я преодолел пол-страны. Потом потянулся вперед, стараясь не задеть окровавленную мачту, и ощупал карманы мертвеца. Не отыскав в них ничего, кроме амулета — кроличьей лапки на удачу, — я, охваченный еще одним ураганом — взрывом собственной ярости, начал пинать тело, и делал это так неистово, что ко мне вернулся дар речи. Я бил Каза ногами и проклинал его, серые небеса, черный океан, гнилостный воздух, матушкиного драгоценного Иисуса и его Отца — Всемогущего и жестокого — пока не поскользнулся и не упал на спину, подставив лицо мелкой мороси с неба. Тут-то дамбу внутри меня прорвало: я разрыдался и рыдал долго и безутешно, словно маленький мальчик, которому некуда идти. Впрочем, им я и был.

Наконец я поднялся, натянул сапоги, подвязал штаны обрывком веревки от лодки и вернулся к причалу.

Я сидел и в отчаянии смотрел вдаль, наблюдая, как к бухте один за другим приближаются искалеченные корабли.

И вдруг увидел жирафов.

К причалу подошло грузовое судно, основательно побитое непогодой, и началась разгрузка. Сам не помню, как вскочил на ноги и кинулся туда. Помню только, как стоял среди экипажа, одетого в форменные синие комбинезоны, и дивился происходящему. Прямо передо мной — под стрелой подъемного крана, который только-только снял их с палубы, точно кипу шин, — висело два жирафа! Один был живой, он покачивался в потрескавшейся, но по-прежнему целой клетке — величественное создание, огромное, точно дерево. Второй безжизненно раскинулся чуть ли не по всему причалу, а клетка расползлась кругом, будто мехи аккордеона.

В ту пору про жирафов мало кто знал, но я, успев немного проучиться в школе до начала бурь, видел их на картинке и потому знал, как называется это чудо. Глядя на поверженного гиганта, я был уверен, что смотрю на самый настоящий жирафий труп… Но тут он открыл глаз цвета печеного яблока и уставился на меня. От этого полного муки взгляда по моей юной спине побежали знакомые мурашки.

Я, мальчик с фермы, знал о животных все. Некоторые из них помогали в работе, другие давали молоко. Одних полагалось есть, в других стрелять, и точка. Я рано уяснил, что не стоит привязываться к поросенку, ведь уже очень скоро отец заставит тебя возблагодарить Господа за возможность съесть малыша целиком — не считая визга. Даже за то, что подкармливаешь бродячих собак, можно было схлопотать: нечего красть еду у семьи.

«Да что с тобой такое? Это же просто животное!» — часто повторял папа. Любить их — непозволительная слабость, ежели ты уже не дите малое, да и потом, по меркам геенны огненной даже самый страшный двуногий злодей куда лучше любого бездушного четвероногого — так меня учили. Вот только стоило мне заглянуть зверю в глаза, как я всякий раз видел в них столько души, сколько не находил ни в одном человеке, и когда мы встретились взглядом с тем жирафом, лежащим на досках, мне вдруг стало больно дышать. Глаз перестал вращаться и посветлел — я уже не раз видел такое у других зверей за миг до того, как отец решал, что с ними сделать: съесть, похоронить или сжечь. Я шагнул ближе, хотя понимал: моряки, которые и сами едва дышали, вот-вот оттеснят меня назад, где мне и место.

Удивительно: но они вдруг расступились, точно воды Красного моря — темно-синие, как их комбинезоны.

Прямо на нас надвигался блестящий, новенький тягач с прилаженной сзади хитроумной штуковиной, которой гордился бы сам Руб Голдберг[5].

По форме она напоминала приземистую букву «Т» и походила на самодельный двухэтажный товарный вагон, завалившийся вдоль всей грузовой платформы. Вверху были деревянные оконца, внизу несколько дверок, а с каждого бока — по лесенке. Я едва успел отскочить в сторону, прежде чем водитель — простоватый с виду малый с оттопыренными ушами и так густо напомаженными «Даппер-Дэном» волосами, что хватило бы и на смазку двигателя, — ударил по тормозам.

Пассажирская дверь распахнулась, наружу выполз морщинистый мужичонка, чье лицо больше напоминало морду мула. Все эти годы я звал его Стариком — но теперь, когда пишу эти строки и когда мне куда больше лет, чем ему тогда, могу вас заверить: Старику было немногим больше пятидесяти. На мужчине были мятый пиджак, белая рубашка, пожелтевшая от времени, печально обвисший галстук. Пальцы одной руки были крючковатыми, точно ветки, а затылок прикрывала шляпа федора — она казалась до того потрепанной, что даже сложно было понять, какой она была раньше: с плоской тульей или с высокой, украшенной впадиной.

Хлопнув дверью, Старик заспешил в сторону капитана порта, обладателя густых бакенбард, издали помахавшего ему парой телеграмм. Но затем решительно прошел мимо, устремившись к жирафам, точно на всей пристани для него никого больше не существовало.

Сперва он подошел к неразвалившейся клетке, в которой стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, самец, и начал с ним разговаривать, понизив голос; казалось, он сообщает зверю какую-то тайну. Жираф замедлил движения. Потом Старик потянулся к нему и ласково погладил, после чего животное и вовсе перестало раскачиваться. Затем старик опустился на корточки рядом с самкой, лежащей на досках, и начал с ней такую же беседу. Та задрожала. Старик просунул руку между поломанных прутьев, коснулся ее шерстки и, пока она лежала, неподвижно, точно бревно, гладил своей крючковатой рукой ее большую голову. Самочка закрыла глаза. На мгновение воцарилась такая тишина, что слышно было только тяжелое жирафье дыхание, успокаивающий голос Старика да шум волн, бьющихся о причал.

Капитан порта, тяжело ступая, приблизился к Старику и замахал у него перед носом телеграммами. Старик взглянул на одну из них и швырнул ее на землю — с яростью, которая была мне так знакома, — это тоже был человек с характером, да еще каким!

Тут из домика, где размещалось портовое начальство, вышел капитан корабля — лицо у него было в кровоподтеках, форма порвана, — и матросы в комбинезонах, все как один, повернулись к нему.

Старик уставился на капитана.

— Это ты убил моего жирафа?!

— Уважаемый, — начал капитан порта, — эти люди потеряли в море своих товарищей и чудом доплыли до берега, а уж со зверюшками вашими или нет — вопрос второй, вы же с этим не станете спорить?

По лицу Старика было понятно, что станет, да еще как!

Горстка матросов в комбинезонах гневно уставилась на Старика. Казалось, они вот-вот на него накинутся. И все же лицо у него было такое, точно он вовсе не против стычки.

— Мы ее сюда довезли… — прокричал чей-то голое.

Он оборвался на середине фразы, но ее окончание повисло в воздухе: «А теперь сам ее спасай, мерзавец».

Рука Старика по-прежнему покоилась на большой голове поверженного зверя.

Пока на причале крепло всеобщее недовольство, к нему приблизился побитый серый фургон с облупленной надписью на дверце — я различил на ней одно только слово: «ЗООПАРК». Из машины выскочил коренастый, холеный юноша в белом плаще — с виду точь-в-точь студент колледжа, — с черным докторским чемоданчиком под мышкой. Он прошествовал мимо нас — неспешно, точно на прогулке, — и приблизился к Старику.

— Надо ее на ноги поставить, а не то ей уже не спастись, — заявил ветеринар вместо приветствия.

Старик сделал знак капитану порта, тот свистнул двоих грузчиков с ломиками в руках, и те начали высвобождать плененное клеткой животное. Старика быстро охватило нетерпение. Он и сам принялся тянуть за поломанные прутья, вцепившись в них крючковатыми пальцами. Когда животное высвободили, веревка, обвязанная вокруг его туловища и ног, натянулась: стрела крана приподнялась, постанывая, точно живая, а вместе с ней и жираф. Длинноногое создание пошатнулось, и моряки в комбинезонах тут же кинулись к нему, чтобы помочь старику поддержать самочку. Еще одно движение стрелы — и все получилось: бедняжка встала на три ноги, и так резко, что все, кроме Старика, отскочили назад от неожиданности. А потом увидели жуткую картину. Задняя правая нога от колена до самого копыта выглядела так, словно по ней молотком прошлись. Самочка задрожала, силясь устоять на трех тоненьких ногах.

— Тише… девочка… тише… — ворковал Старик, пока ветеринар ощупывал ее.

— Внутренние органы не пострадали, — сообщил он. — Вся беда в ноге.

Сперва я подумал, что это добрые вести, но потом вспомнил, что лошадей и не за такое пристреливают.

Ветеринар открыл чемоданчик, промыл ногу, наложил на нее шину, забинтовал и отошел в сторону, уступив место грузчикам. Те собрали и утащили грузовые панели, лежащие вокруг животного. Когда они закончили, Старик, не прерывая своего жирафьего наречия, отцепил веревки от крана.

Раненое животное снова пошатнулось. Но сумело устоять.

Старик с ветеринаром тут же начали о чем-то торопливо переговариваться, понизив голоса. Я подался вперед, чтобы лучше слышать.

— Но если я от нее откажусь по причине ее болезни, это будет смертный приговор, и вы это знаете! — воскликнул Старик.

Ветеринар сдвинул брови и посмотрел на тягач с прицепом в форме буквы «Т».

— И за сколько вы планируете добраться?

— Если повезет, за пару недель.

Ветеринар покачал головой:

— «Лучше бы вдвое быстрее.

Старик всплеснул руками:

— И как же я это устрою? Ехать придется медленно, а с больной ногой уж тем более!

— Именно из-за ноги у вас в распоряжении от силы неделя. Советую хорошенько подумать, что делать.

— Вот как. И что же вы предлагаете?

Вдалеке раздался гудок уходящего парохода. Ветеринар проводил его взглядом. Мужчина так и кипел от злости.

— Отправьте на списание обоих. Не хочется раньше времени разочаровывать миссис Бенчли. Их ведь еще отправят в карантин, а после него уже будет понятно, выдержит ли самка, — но это если вы вообще доберетесь до места. Послушайте меня, Джонс, я бы вам посоветовал рассказать миссис Бенчли всю правду. Ну и что, что мы поставили самку на ноги перед отправкой, — скорее всего, путешествие ее убьет. И лучше, чтобы миссис Бенчли обо всем узнала заранее, а не когда вы станете ломать себе голову, что делать с мертвым жирафом.

Когда ветеринар уехал, Старик подошел к капитану порта и подписал какие-то бумаги. Потом кран подцепил клетки, которые за это время успели починить, и водрузил их на грузовую платформу, после чего грузчики привязали их покрепче. Затем моряки, похлопывая друг друга по спинам в знак одобрения, разошлись кто куда, Старик постучал по крыше своей машины, подавая водителю сигнал к отправке, и у меня на глазах двух зверей-великанов с другого конца света, которых я раньше видел лишь на картинке, увезли прочь на двух грузовиках.

Я уставился вслед жирафам, и мысли тут же вернулись к моей собственной жизни — жизни бездомного мальчишки. Какое мне было дело до чудесных существ, если я и с собой-то не мог разобраться. Чем сильней отдалялись грузовики, всё уменьшаясь и уменьшаясь, тем страшнее становилось мое жалкое будущее. Я набрал в легкие побольше воздуха. Под ребрами запульсировала боль, и когда тягач уже стал исчезать из виду, меня едва не вывернуло наизнанку.

Под подошвой у меня что-то зашуршало, и я опустил взгляд. Оказалось, что я стою на телеграммах, брошенных Стариком на мокрую пристань. Подняв их, я быстро прочел и запомнил — от первого до последнего слова.

В первой говорилось:

ВЕСТЕРН ЮНИОН

22 сент. 38 = 0600А

Кому: миссис Белль Бенчли

Зоопарк Сан-Диего

Сан-Диего, Калифорния

УРАГАН. КОРАБЛЬ ПОСТРАДАЛ.

ЖИРАФЫ ЖИВЫ. СОВЕТ ПО ДОСТАВКЕ

ВОСТОЧН.-АФР. ТРАНСП. КОМП.

А во второй:

ВЕСТЕРН ЮНИОН

22 сент. 38 = 0715А

Кому: мистеру Райли Джонсу

офис капитана порта

Нью-Йоркская бухта, Нью-Йорк

[ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ]

ВСТРЕТИТЬСЯ С ВЕТЕРИН. ИЗ БРОНКС. ЗООПАРКА В ПОРТУ. ОСМОТР ПЕРЕД ОТПРАВКОЙ В КАЛИФОРНИЮ.

ББ

Телеграммы размокли и мягкой кашицей выскользнули у меня из пальцев. Но в глазах еще стояло то самое ослепительное, последнее слово — не менее чудесное для мальчишки, бежавшего от пыльных бурь, чем жирафы. Калифорния!

Жирафов везут в края, где текут молоко и мед. Даже Моисей с избранным народом так не грезили о Земле обетованной, как несчастные фермеры о «Калифорние». Каждый знал: надо только добраться до нее, не погибнув по пути, и заживешь как король: будешь рвать плоды прямо с деревьев, а виноград — с лоз.

А если идти следом за жирафами, разве можно заблудиться?

Изумление мое стало огромным — как и планы, которые тут же выстроились в голове. Я весь вымок до нитки, глаз у меня наполовину заплыл, во рту не хватало пары зубов, ребро болело, точно по нему кто-то лупил колотушкой, а одна рука едва слушалась. Но это все не имело значения. Потому что одно-единственное сияющее, светлое слово, пляшущее перед моим взором, подарило мне то, чем мог похвастаться далеко не всякий мальчишка, осиротевший по милости Пыльного котла. И пускай жил я во времена, когда такой вот подарок скорее губил, чем спасал, но я обрел проблеск надежды.

Грузовики с жирафами завернули за угол и исчезли.

И я со всех ног бросился следом по лужам и грязи, насколько это вообще было возможно с моими-то изувеченными костями.

Примерно с милю я бежал по мостовой следом за жирафами. Рабочие, расчищавшие улицы, откладывали лопаты и пялились мне вслед. Пожарные, которые вытаскивали за руки тело из дождевой канализации, тоже прервали работу и уставились на меня. Электрики, возившиеся с оборванными проводами, застыли, остановив на мне взгляд. Чуть ли не в каждом доме измученные непогодой люди глазели из окон и кричали приятелям, чтобы те тоже скорей посмотрели, как я бегу за неторопливой процессией, не ведая, куда мы держим путь и что делать дальше.

Выезд из Туннеля Холлавда оказался перекрыт, и грузовики остановились, но к ним тут же с ревом подкатил мотоцикл, и полицейский, сидящий на нем, крикнул водителям, чтобы те следовали за ним в верхнюю часть города, хотя в той стороне было полно надземных дорог, под которыми клетки могли вообще не проехать.

Перед надземной дорогой на 9-й авеню из одной из машин выскочил человек с шестом в руке и, убрав в сторону оголившийся провод, измерил длину просвета.

— Одна восьмая дюйма! — зычно объявил он. Процессия медленно скользнула под мост.

Мы преодолели еще один квартал. И снова из кабины выскочил мужчина с шестом.

— Четверть дюйма! — крикнул он.

Еще пара кварталов…

— Половина!

Так повторялось раз за разом, пока жирафов везли через весь город. Минуты превращались в часы. Ист-Ривер все еще не вернулся в свои берега, соседние улицы затопило, а на одном из окрестных заводов случился пожар, так что полицейский повел нас на запад. Мы быстро пересекли Центральный парк под взглядами лишившихся крова горожан и всякого уличного сброда — зеваки пялились на жирафов из-под размокших досок и мостиков, не в силах поверить, что это происходит на самом деле. Тягач все ехал и ехал; вскоре впереди показался мост Джорджа Вашингтона. Полицейский вел всю процессию прямиком в Нью-Джерси. Тут-то я запаниковал: на своих двоих мне мост никак не пересечь!

На другой стороне улицы какой-то парнишка соскочил с мотоцикла и кинулся в ближайший магазин, указывая кому-то на жирафов и бросив своего «железного скакуна» на мокром асфальте, точно грошовый велосипед. Не успел мотоцикл толком завалиться набок, как я уже на него уселся. Не теряя из поля зрения полицейского, я оседлал «электрическую лошадку» и дважды ударил ногой по ее брюху. Она метнулась сперва влево, затем вправо, будто ретивый мустанг, а потом понеслась вперед.

Когда я наконец догнал жирафов на мосту, меня плотным кольцом окружили репортерские машины — и откуда они только взялись! Из окон выглядывали камеры, а на фоне мрачного неба то и дело полыхали фотовспышки.

На той стороне моста к процессии присоединились даа нью-джерсийских полицейских на мотоциклах. Они сопровождали жертв бури до тех пор, пока мы не подъехали к заброшенному депо и не остановились у ворот с надписью:

За воротами виднелись кирпичные сараи, крытые железом, — они были повсюду, насколько хватало глаз. Мы оказались на федеральной карантинной станции, где осматривали всех животных, ввезенных в страну, — от коров и лошадей до верблюдов и буйволов, а теперь еще и жирафов.

Охранник жестом разрешил грузовикам въехать на территорию, а репортеры плотной стеной выстроились у ворот. Я остановился на обочине — у огромного дуба с торчащими из земли корнями — и едва успел выключить двигатель, как все журналисты кинулись по машинам. Только один репортер — в костюме, при галстуке, с кокетливо сдвинутой федорой на затылке — вышел из эффектного зеленого «паккарда», притормозившего как раз позади меня, и направился к будке охранника.

— Подожди тут, — велел он своему фотографу, который взобрался на крышу машины.

А следующий миг отпечатался в моей памяти так глубоко, что и по сей день переливается в ней яркими красками. Я посмотрел на фотографа и с изумлением обнаружил, что это девушка.

На вид она была куда моложе своего франтоватого спутника. На голове — густая шапка рыжих кудряшек, настоящая огненная буря, которую ей наверняка приходилось укрощать по утрам. А еще она была одета в брюки — никогда прежде я не видел вживую женщин в брюках. Но она была вполне реальной и стояла на капоте «паккарда» в белой девчачьей блузке, двухцветных туфлях и самых настоящих штанах. А я глядел на нее, и мне казалось, что я снова в пучине урагана. Даже если это и не была любовь с первого взгляда, то что-то мучительно на нее похожее.

— Привет, шкет! Тоже пришел поглядеть на жирафов? — спросил этот милый Рыжик, смерив меня взглядом невыносимо прекрасных глаз.

Они были зеленовато-карие, и я, точно зачарованный, подошел ближе, но заметил это лишь тогда, когда фотовспышка — до того яркая, что и слепца ослепила бы, — ударила мне в лицо.

— Лайонель! Сюда, скорее! — крикнула она.

— А ну отойди от нее! — крикнул репортер и грубо оттолкнул меня.

Пошатываясь, я отошел в сторону. Перед глазами по-прежнему стояла пелена.

— Ну зачем ты с ним так? — спросила девушка журналиста, а я тем временем спрятался за поваленным дубом. — Я-то думала, ты захочешь с ним поговорить для статьи, мистер Великий Репортер!

— Бог ты мой, Авги! Ты что, не видишь, что это мелкий разбойник, который горло тебе перережет за пару монет? Нечего наивность из себя строить: он пялился на тебя, — возразил репортер. — Поехали. Охранник сказал, что жирафы пробудут в карантине двенадцать дней. Все, что надо, я разузнал, а тебе еще предстоит работа, некогда тут развлекать бродяг!

Спустя минуту их уже и след простыл. Уехали и полицейские. Жирафов тоже не было видно. Я остался один за многие мили от знакомых краев. Ночь подступала, а я понятия не имел, что же мне делать дальше.

Я припрятал мотоцикл за поваленным деревом, уселся на корточки неподалеку от коровьего трупа и стал ждать. Когда я уже порядком устал отбиваться от назойливой мошкары, так и норовящей отведать моей кровушки, к воротам подъехал серый грузовик с надписью:

Охранник пропустил внутрь коренастого ветеринара, и меня охватило беспокойство: а вдруг захворавший жираф так и не смог устоять на ногах? Я решил выяснить это самостоятельно.

Отыскав у забора подкоп, сделанный енотом, я протиснулся в него. А потом, весь перепачканный в грязи, поспешил к самому большому и высокому зданию, от которого как раз отъехали грузовик с надписью «ЗООПАРК» и портовой тягач с грузовой платформой, а еще отошла горстка каких-то ребят в рабочей одежде цвета хаки.

Я заглянул внутрь. В сарае было темно, все стены уставлены тюками сена. Слева стояла койка, посередине — тягач Старика, а справа размещался огромный — до самого потолка — проволочный загон, куда завели обоих жирафов. Самочка с покалеченной ногой сумела сохранить равновесие. Теперь жирафы стояли мордами друг к дружке, обвившись шеями так тесно, что даже трудно было сказать, где кончается один и начинается другой. Точно они и сами не могли поверить, что выжили, и решили, что отныне будут вместе давать отпор всем невзгодам.

Старика — а, судя по телеграмме, звали его мистер Райли Джонс — нигде не было видно, а вот водитель, достав из кабины большое сочное яблоко, прислонился к машине и с аппетитом его поедал. Я проследил, как он слопал его до огрызка, а потом спрятал в сене, и запомнил куда. С самого урагана я еще не ел, поэтому даже огрызок, покрытый чужой слюной, и тот казался мне лакомством. В Трудные времена чувство голода было извечным спутником — что моим, что всех тех, кого я знал. Когда бури погубили домашний скот, нам, пострадавшим, пришлось питаться луговыми собачками[6]и гремучими змеями да еще варить супы из перекати-поля. Такой становится жизнь, когда не знаешь, чем подкрепишься в следующий раз. Тут уж невольно превращаешься в дикого зверя, постоянно думающего, чем бы утолить голод.

Водитель утер рот рукавом, вразвалочку подошел к загону и затряс проволоку, напугав жирафов, потом расхохотался и повторил свою выходку. Переминаясь с пятки на носок и крепко сжав кулаки, я боролся с желанием выбить ему парочку передних зубов. Злоба так захлестнула меня, что я не услышал, как вернулся Старик, а когда опомнился, было уже слишком поздно. Пришлось пулей заскочить внутрь и притаиться за тюком сена.

Старик с самого порога начал раздавать водителю приказы.

— Эрл! — крикнул он. — А ну иди сюда!

Потом я услышал, как он отпустил водителя до утра и со скрипом закрыл за ним двери сарая, заперев меня внутри. Проклиная свою безмозглую голову, я стал ждать, когда представится возможность незаметно выскочить наружу.

Наступила ночь. Тишину в сарае прерывали только фырканье да топот жирафов. Старик щелкнул металлическим рычажком на стене, по соседству со своей койкой, и лампочки, свисавшие с потолка, тут же вспыхнули; кругом сделалось светло как днем. Я съежился — между мной и Стариком не было ничего, кроме сена. Едва посмотрев в мою сторону, он непременно бы меня заметил. Но он не сводил глаз с жирафов. Он смотрел на них с такой нежностью, какой никак нельзя было ждать от столь сурового человека. А потом заговорил с ними на все том же жирафьем наречии, таким ласковым тоном, что даже меня стало клонить в сон. Когда он замолчал, слышно было только сопение жирафов. Старик снова щелкнул выключателем, лампочки погасли, и сарай потонул во мраке, разбавляемом лишь слабым светом, который лился в высокие окна, забранные решеткой. Старик плюхнулся на койку и вскоре захрапел, издавая звук, напоминающий рев циркулярной пилы.

Само собой, это был шанс для побега. Но надо было еще разжиться припасами — без них я уйти никак не мог. Бесшумно, но быстро я подошел к машине, взобрался на подножку и высмотрел на сиденье в кабине два мешка: с яблоками и сладким луком. Я достал из каждого по штучке: лук припрятал в карман, а яблоко сунул в рот и в два счета перемолотил его зубами.

А когда потянулся за следующей луковицей, почувствовал на себе взгляд. Готовясь к возможной драке, я резко обернулся. Всего в каких-нибудь десяти шагах от меня стояли, прильнув к ограде загона, жирафы и, повернув головы на длинных шеях, внимательно глядели на меня.

На свете есть немало того, из-за чего можно застыть как вкопанному. И в этот список точно входит ситуация, когда на тебя из-за хлипкого ограждения пялится парочка созданий весом в две тонны. Конечно, стоило бы отскочить в сторону. А я подошел поближе, к самому загону, и принялся разглядывать этих зверей во всем их великолепии: мой взгляд скользил от огромных копыт до широких туловищ и выше — по пятнистой шее до шишковатых рожек. У меня и самого имелась длинная шея, но даже она заныла от боли: до того сильно пришлось запрокинуть голову, чтобы разглядеть этих великанов.

«Да они могут этот загон в два счета разломать», — подумал я тогда. Но они, казалось, ни о чем таком и не помышляли. Жираф-мальчик даже прикрыл глаза. «Он спит стоя, как моя старая кобылка», — догадался я, скривившись от болезненных воспоминаний. А вот жираф-девочка по-прежнему смотрела на меня своими коричневыми глазами цвета печеного яблока — точь-в-точь как тогда на пристани, разве что теперь глядела она свысока, и это еще мягко сказано.

Доводилось ли вам смотреть зверю в глаза? Прирученный обыкновенно смотрит испытующе, словно пытается угадать, что вы станете делать дальше и чем это грозит ему самому. А вот взгляд дикого зверя, решающего, полакомиться ли тобой или отпустить, промораживает до костей. Жираф смотрел на меня совсем по-другому. В его глазах не читалось ни страха, ни дурных помыслов. Нос с крупными, точно канталупы[7], ноздрями обнюхал сквозь прутья мою макушку, а я не стал сопротивляться: что толку, если ноги не слушаются? Меня обдало волной теплого пахучего дыхания, а волосы промокли от жирафьей слюны. Потом длинношеяя красавица ткнулась носом в ограждение, пытаясь достать луковицу, которую я по-прежнему сжимал в руке. Я поднял ее повыше. Жираф-девочка скользнула длинным языком меж прутьев и выхватила угощение из моих пальцев, а потом забросила его себе в рот и одним движением проглотила, а потом опять прильнула к ограде, и меня снова окутал ее запах. От нее пахло шерстью и океаном, а еще веяло навозом с чужеземных ферм. Не успев опомниться, я вытянул руку и коснулся пятнышка у нее на боку. Оно было большое, точно стариковская задница, а формой напоминало перевернутое сердечко.

Казалось, мы целую вечность стояли с ней вот так, и моя ладонь лежала на ее теплой шкурке, но вдруг я почувствовал, как по пальцам скользит чей-то язык. Это мальчик-дикарь, вытянув длинную шею над спиной подруги, добрался до меня. Я отдернул руку от ограды, но его язык потянулся следом. Жираф тыкался мордой в прутья, стараясь дотянуться до кармана моих брюк — явно почуял припрятанную в нем луковицу. Я запустил ладонь в карман, чтобы достать угощение, и наружу выпала кроличья лапка Каза. Она пролетела через ограду и упала рядом с огромным копытом девочки. Только когда язык ее приятеля забегал по моему кулаку, я сумел оторвать взгляд от потерянного талисмана и наконец угостить жирафа-мальчика луковицей.

Пока жирафы притопывали и помахивали хвостиками от наслаждения, я глядел на кроличью лапку, так и лежащую у жирафьего копыта. И решил, что мне надо достать талисман — ведь удачей сейчас разбрасываться ну никак нельзя, неважно, что дни прежнего владельца этого оберега завершились не слишком удачно.

Я аккуратно пролез между прутьями в полной уверенности, что сумею быстро схватить лапку и выскочить обратно. Но стоило только сомкнуть пальцы на кроличьей шерсти, как длинношеяя дикарка встрепенулась и пнула меня больной ногой, качнув мощным бедром. Удар оказался такой силы, что я, упав навзничь, аж подскочил над землей, а потом попятился и выскочил из загона. Но когда обернулся, увидел, что она глядит на меня с таким обиженным видом, что впору умолять о прощении. Тут Старик захрапел так громко, что вполне мог перебудить весь соседний округ; я тут же очнулся от жирафьих чар. Спрятав кроличью лапку в карман, я, пошатываясь, направился к дверям сарая. На полпути я вспомнил про водительские припасы, которые можно было прихватить с собой, — и, черт возьми, решил не упускать такой шанс. Снова метнулся к машине, набрал полные руки и вдруг понял, что больше не слышу стариковского храпа, зато слышу топот сапог. Если сейчас же не бросить награбленное и не кинуться бежать, он меня схватит — это как пить дать.

Но расставаться с добычей я не собирался.

Слева где-то на уровне пояса я разглядел в прицепе тягача дверцу. Жонглируя награбленным добром, я дернул за нее, и она, к моему изумлению, распахнулась. Я нырнул внутрь, приземлившись на моховой настил, и добыча рассыпалась по углам. Закрыть дверцу за собой времени не было, я просто сидел и ждал, когда меня за уши выволокут отсюда, а сердце бешено колотилось в груди.

Но все обошлось. Под звуки голоса — Старик вновь принялся успокаивать жирафов — я закрыл дверцу. Вскоре он прошел мимо меня, шаркая своими подошвами, а потом опять послышался храп. Сердце мое застучало спокойнее. Я слопал все яблоки и луковицы, какие только нащупал, и бросил измученные кости на моховой настил, чтобы немного передохнуть перед новой попыткой побега. Но веки закрылись сами собой, я не смог воспротивиться. Этот невероятный день забрал у меня все силы.

Я услышал, как жирафы тихонько поют друг дружке. Тогда я еще не успел забыться мертвым сном, но уже казалось, что это все мне снится. Их песнь напоминала низкое раскатистое урчание — трум-м-м-м… и успокаивала ничуть не меньше стариковского жирафьего наречия.

«Нью-Йорк сан»

22 сентября 1938 года

ЖЕРТВЫ УРАГАНА В КАРАНТИНЕ

Атения, Н.-Дж. 22 сентября (вечерний спецвыпуск). Жирафам, которые чудом спаслись от страшной бури, разразившейся посреди океана, пришлось прокатиться по затопленным и перегороженным улицам Манхэттена, чтобы попасть на карантинную станцию Американского бюро животноводства, которая располагается в Атении, Нью-Джерси. После карантина их ждет долгое путешествие через всю страну в зоопарк Сан-Диего по приказу его знаменитой директрисы миссис Белль Бенчли.

— Доброго утречка, радость моя. Пора завтракать. — Кто-то ломится в дверь у меня за спиной.

От неожиданности сердце в груди так и подскакивает. Приходится отвлечься от записей. Потираю грудь, кричу санитару:

— Уходите!

И вдруг краешком глаза замечаю пятнистую Красавицу, длинная шея которой дотянулась до моего окна на пятом этаже. Она жует комок бумаги и, кажется, вот-вот плюнет им в меня. Я не в силах отвести от нее глаз, а сердце охватывает такой же трепет, что и в тот день, когда я впервые увидел ее на причале вместе с Дикарем, и я благодарю небеса за то, что мне вновь довелось испытать те же чувства.

— Слышал, вы вчера похулиганить вздумали? Стали телик боксировать? Ну и дела… — говорит санитар в накрахмаленной форме, глядя на меня. — А теперь еще и на завтрак опаздываете.

Этого санитара я недолюбливаю. Волосы у него вечно грязные, как у водителя Эрла, а еще он со мной разговаривает как с дурачком. Сам голос его раздражает не меньше, чем приступ чесотки в промежности. Эрл стоит всего в нескольких дюймах от Красавицы, и мне страшно, что он ее спугнет.

— Я не пойду, — быстро отвечаю санитару.

— Ну что вы говорите такое. Поехали. — Он берется за ручки моего кресла-каталки.

Хватаюсь за край стола.

— Я не могу, я… — пытаюсь произнести «занят», но сердце так бешено колотится о ребра, что карандаш едва не выпадает из рук.

Грязнуля отступает назад:

— Ладно, ладно.

Стискиваю покрепче карандаш — это маленькое деревянное сокровище — и гляжу на Красавицу. Она смотрит на меня с укоризной.

— Нечего так на меня смотреть, — сипло дыша, говорю ей я. — Клянусь, прерываться не буду. Я все расскажу, — уверяю я ее, торопливо записывая происходящее. — Видишь, Красавица?

— Какая еще красавица? — переспрашивает Грязнуля, пока я пишу. — С кем это вы разговариваете, радость моя?

В комнату сует нос еще один санитар, проходивший мимо по коридору.

— И этот сморчок вчера чуть не разбил телевизор? — спрашивает он у Грязнули шепотом, воображая, будто я не слышу.

— Ага, а теперь вот с какой-то мертвой девчонкой болтает, — отвечает тот, тоже шепотом.

— Доложишь врачам? — спрашивает Коридорный Голос.

— Да не. Тогда уж надо про всех докладывать, — отвечает Грязнуля.

— Если доживу до таких лет, пристрелите меня, — снова говорит Коридорный. — Я тебе вот что скажу: приглядывай, чтобы он не переутомился, а то еще откинется в твою смену. Это ж мерзость. У меня вот вчера один такое выкинул. А чем это он тут занимается? Строчит, будто его палкой кто подгоняет… погоди, а он, случайно, не мои ли слова записывает?

— Именно их, — отзываюсь я, прибавляя скорость.

— Ладно-ладно, радость моя, — примирительно шепчет Грязнуля. — Мы уже уходим.

— И дверь за собой закройте! — кричу я.

Я застрял в фургоне тягача, а нам пора в путь.