На запад, с жирафами!

16 Домой

Когда срок моей армейской службы подошел к концу и я уже готовился к отправке домой, японцы начали бомбить Перл-Харбор, и меня снова вернули на фронт, вместе с другими американцами, хоть сколько-нибудь пригодными для военной службы, до самого конца войны.

Накануне возвращения в США мне успело стукнуть двадцать пять. Рад бы сказать, что повидал немало славных сражений и возвратился героем, что стал настоящим мужчиной, как и предсказывал шериф. Вот только взрослеть на войне — жестокий удел. Я входил в личный состав интендантской службы в Европе. Погребал мертвецов. Именно наш отряд приходил на поле битвы после сражения, забирал тела, выкапывал могилы. В армии поговаривали, что у меня «склонность к такой работе», и я до сих пор не понимаю, что это значит. Зато точно помню, после чего мне пришлось проявлять эту склонность: я имел неосторожность заявить одному офицеру, что уже «сыт смертями по горло», а тот только усмехнулся и буркнул: «Вот как». И вот меня отрядили на эту работу, чтобы я уж пресытился смертью наверняка. Гордости мне это занятие не внушало — это был просто долг, ничего больше. И пока я не научился выполнять этот страшный приказ, ничего не чувствуя, ни о чем не думая, даже толком не глядя на бездыханные тела, я грезил о том, чтобы глаза мне снова забила техасская пыль, лишь бы только не видеть столько смертей изо дня в день, изо дня в день…

Такие вещи мгновенно стирают из памяти события довоенной жизни, если только не ухватиться за какое-нибудь воспоминание покрепче. Многие держались за общение с возлюбленными и родней, писали письма людям, присылавшим им письма в ответ. А за что держаться сироте? То-то и оно… Дни наедине с мертвецами превращались в годы, а моя хватка потихоньку слабела, пока не разжалась совсем.

Когда все закончилось, я пересек океан и прибыл в Нью-Йоркскую бухту. Война не желала меня отпускать. Но пока мы плыли через неспокойное море, во мне проснулись другие чувства. Я вспомнил жирафов. Наш корабль кренился и раскачивался из стороны в сторону, а я вдруг осознал, что пересекаю тот самый океан, по которому плыли когда-то Дикарь с Красавицей.

Я закрыл глаза и мысленно перенесся из 1945 года, с палубы военного корабля, в 1938-й, когда разразился Великий ураган, прямиком в клетку с жирафами, плывущими в Америку. Другим солдатам не давали спать мысли о семье и доме. А мне — о жирафах, спасшихся от стихии. Я нашел, за что держаться. И пока мы боролись со штормом, я мысленно снова вез «великанов, что явились к нам прямиком из Господнего рая» через всю страну. Видел «паккард» в зеркале заднего вида, слышал, как Красавица лягает Старика. Чуть не падал с горы, знакомился с кланом Моисея, шпионил за толстосумом, стрелял в циркачей-воришек. Пытался остановить наводнение, боролся с пустынным пройдохой, наблюдал за тем, как нас спасает Дикарь, чувствовал прикосновение губ Рыжика. Снова слышал рассуждения Старика, которыми он поделился со мной при виде своего жилистого приятеля со слоном и собакой, — о том, что этот мир необъясним: как ты в него приходишь, где обретаешь себя, кем оказываются твои друзья…

И я вспомнил своих друзей.

Пока наш корабль швыряло по волнам, я твердо решил, что буду делать, когда мы причалим.

Найду их.

И ее.

И тебя.

Лайонеля Абрахама Лёве, мистера Великого Репортера, я отыскал в маленьком домике в Нью-Джерси, окруженном зеленой лужайкой. Он открыл мне дверь и так посмотрел на мою форму, что я сразу понял — его в армию не взяли, может, из-за плоскостопия, может, из-за неправильной формы черепа.

Я сразу ему сообщил о цели своего визита:

— Хочу поговорить с Рыжиком.

— С кем? — Он заметно напрягся.

— С Августой, вашей… супругой.

Он захлопнул за собой дверь и посмотрел мне в глаза.

— Она умерла несколько лет назад. Кто ее спрашивает?

Я отшатнулся, будто меня под дых ударили. А он тут же узнал меня — наверное, в этот момент маска прошедших лет и печать бесконечных смертей упали с моего лица и я снова сделался семнадцатилетним мальчишкой. Лайонель округлил глаза, а в них полыхнул злобный огонек. Лицо залилось краской, а в воздух взметнулся кулак.

Я не стал сопротивляться.

Просто отступил еще на шаг назад и остался стоять. После его удара из носа у меня полило. Он с минуту смотрел на меня, заливавшего кровью его веранду, а потом принес мне полотенце. Я уселся на ступеньку. Лайонель опустился рядом.

Мы немного посидели молча, дожидаясь, пока полотенце остановит кровь.

— Как она погибла? — тихо спросил я.

— Сердце остановилось, понятное дело, — ответил он. — Во сне. Где-то через год после рождения нашей дочери… Мы ведь так и познакомились.

— Как?

— Из-за ее сердца, — пояснил Лайонель, не глядя мне в глаза. — Я увидел ее на обочине, она стояла, прижав руку к груди. Я предложил довезти ее до больницы. Денег у нее при себе не было, а когда я предложил заплатить, она отказалась. Пришлось ехать в клинику для бедных и ждать там вместе с ней. Одышка прекратилась только тогда, когда ей поставили какой-то там укол. — Он немного помолчал. — Она привыкла к большим деньгам. Ее отец был одним из тех, кто вышел из окна на Уоллстрит после биржевого краха двадцать девятого года. Ей тогда было всего двенадцать. Несколько лет они с матушкой скитались по родственникам, старались сами как-то выживать, а потом мать сошла с ума и сбежала из дома. Августа отправилась ее искать. Я не один день помогал ей в поисках, надеясь, что смогу потом написать об этом неплохой материал и рассказать заодно о самоубийствах на Уолл-стрит, даже если мы матушку и не найдем. В годы Депрессии часто случалось, что люди исчезали без следа и больше о них уже никто не слышал. Но мы все-таки ее нашли. Хотя было уже слишком поздно. К тому времени я позабыл о статье, которую хотел написать, а Авги негде было…

Входная дверь со скрипом распахнулась.

На пороге стояла она! С его лицом и огненными кудрями.

— Зайка, или домой, — велел Лайонель. — Давай-давай. — А потом посмотрел на меня — скорее встревоженно, чем злобно. — Не надо впутывать мою дочь во все это. Ей же всего шесть, — прошептал он. — Она ничегошеньки не знает о мамином бунте… следовать за жирафами по стране, подумать только-совсем одной. И вы с этим вашим смотрителем ее не остановили! Она же женщина, в конце-то концов! Да еще с больным сердцем! Она могла там погибнуть! Но мало ей было этого… Ей всегда и всего было мало! — Он рассерженно вскочил.

А у меня еще осталось немало вопросов. Смогла ли Рыжик опубликовать свои снимки в журнале? Увидела ли Африку? Сумела ли расправить крылья?

Не успел я спросить об этом, как дверь снова распахнулась.

— Лайонель! Это кто? — спросила хорошенькая брюнетка в цветастом платье и с ребенком на руках. От нее приятно пахло лавандой.

Я тоже поднялся.

— Да так, дорогая, просто солдат, искал человека, который тут больше не живет, — ответил Лайонель.

— У вас кровь течет, — обратилась она ко мне.

— Да, дорогая, — ответил за меня Лайонель. — У него резко открылось кровотечение, но мы уже всё остановили, правда же, солдат? Я дал ему полотенце. Не беспокойся. Он уже уходит.

— Благослови вас Бог, сэр! Авги-Энн, гляди, этот человек победил в войне ради нас!

Авги…

Ты подошла ближе, и я увидел твою улыбку.

А Лайонель завел всю семью в дом и бросил мне на прощание нарочито громко:

— Уж извини, солдат, что не смог тебе помочь.

Дверь за Лайонелем Абрахамом Лёве затворилась, но я успел увидеть его взгляд. И в этих глазах читалась совсем другая история. Он любил Рыжика. До этой секунды я сомневался в этом, но отныне мне стало спокойнее за тебя.

Я отыскал библиотеку и пролистал каталог изданий журнала «Лайф». Я надеялся, что Рыжик сумела пробиться, даже без нашей помощи. Но, само собой, я ее не нашел. Повсюду была ее любимая Маргарет Бурк-Уайт со своими военными снимками со всего света. А Рыжика Августы не было.

Но пока я сидел в той самой библиотеке, в мире, но пока без спокойствия, я снова услышал последние слова Рыжика, обращенные ко мне в ту минуту, когда мы еще были рядом: «Ну и история с нами случилась, а, Вуди Никель?»

— Да, — ответил я вслух. — Замечательная история.

Мне захотелось кинуться назад и обо всем тебе рассказать. На долю твоей мамы выпало настоящее приключение — такое, от которого ее сердце пело, пускай потом и выбилось из сил. По пути она и впрямь увидела Африку — прямо в прицепе, в глазах жирафов, посреди магистрали, ведущей на запад, — а еще она оказалась отважным человеком с невероятной силой духа. Мне безумно хотелось, чтобы ты знала об этом. Но война сделала меня честным, что там говорить. Меня просили оставить тебя в покое — и я оставил. Все-таки ты их родная дочь, и меня с тобой ничего не связывает, кроме искренних чувств к Рыжику. Хотя, честно сказать, я до сих пор не знаю, кем была для меня твоя мама. Ни одно из определений не кажется точным. Слишком уж мало мы были знакомы, чтобы я имел право назвать ее любовью всей своей жизни, хотя именно так мне кажется теперь, когда пишу эти строки. Но если рассудить, что за такую долгую жизнь, как моя, человек проживает множество жизней покороче, то она точно была любовью моей первой жизни. Это я могу тебе сказать наверняка.

А из библиотеки я — с разбитым носом, и не только, — отправился через всю страну в Сан-Диего на поиски жирафов. Вошел в зоопарк — он нисколько не изменился с тех пор, как я видел его издалека. Замешкался ненадолго, завернул за угол — и вуаля! Прямо передо мной показалась табличка с надписями:

Но я сразу узнал в них Дикаря и Красавину — уже совсем взрослых, здоровых, огромных. Дикарь вымахал и стал выше Красавицы, и держался теперь царственно, точно принц. Я присел на скамейку рядом и долго еще любовался ими в полном блаженстве.

А вскоре из-за их пятнистых спин выскочил жирафенок. Судя по табличке на заборе, звали его Ди-Дэй[27], потому что родился он в тот самый великий день, 6 июня 1944 года, когда союзные войска высадились в Европе, — можете себе представить?! И был он уже выше меня самого.

В течение недели я подолгу просиживал на той скамейке. Я, конечно, не рассчитывал, что жирафы меня вспомнят, но хотел дать им шанс. Первые два дня они не замечали меня в толпе. А вот на третий, когда рядом не было смотрителей, я украдкой просунул через щели в заборе пару луковиц — посмотреть, что будет дальше. Первой ко мне подошла Красавица. На задней ноге у нее виднелся шрам, но она даже не прихрамывала. Красавица изогнула шею, обнюхала меня с ног до головы — как в ту первую ночь в карантине, — обвила луковицу языком и отправила в рот. А когда к ней присоединился Дикарь, окрестивший меня щедрой порцией жирафьей слюны, меня было уже не переубедить в том, что они узнали мальчишку, с которым когда-то путешествовали по стране.

И конечно, я хотел разыскать самого Райли Джонса. Увидеть его с жирафами, послушать еще разок, как он говорит на их наречии. Я бы тогда подошел к нему и сказал: «Ну здравствуй, Старик». Но день ото дня я заставал другого смотрителя, помоложе, пускай и не менее ловкого и подтянутого. Каждый день он приветствовал меня кивком, а я отвечал тем же. Но однажды он заметил, как я кормлю жирафов луком.

— Эй, солдат!

Позабытый было рефлекс тут же велел: беги! Но я только напряженно застыл.

— Да, сэр.

Он окинул меня внимательным взглядом, задержав его на родимом пятне у меня на шее.

— Как вас зовут?

Я выдержал паузу.

— А кто спрашивает?

— Не Вуди Никель, случайно?

— А откуда…

Он широко улыбнулся.

— Райли предупреждал, что вы рано или поздно нас навестите. Пойдемте со мной.

Смотритель представился Сайресом, Сайресом Баджером. По пути он, опустив руку мне на плечо, сообщил грустную весть. Старик тоже скончался в этом же году. Я опоздал всего на месяц.

— Мэйбел, это парнишка Райли, — объявил Сайрес, когда мы зашли в какой-то кабинет — судя по всему, бухгалтерию. — Это знаменитый Вудро Уилсон Никель собственной персоной!

Не успел я и глазом моргнуть, как мне уже вручили чек за водительские услуги, пускай и задним числом.

— Погодите-ка, — попросила Мэйбел и стала что-то искать в ящике стола. — Райли велел вам передать кое-что. — Женщина со смехом протянула мне мешочек, полный деревянных никелей. — Он мне велел сперва выдать вам эти самые никели и сказать, что это и есть плата за работу, но на такое мне наглости не хватило, — пояснила она.

Мэйбел держала мешочек на весу, пока я не взял его — пускай и без особого удовольствия.

— Приглядитесь внимательнее, мистер Никель, — попросила она, вложив мне в ладонь один из никелей. — Это подарок от мистера Джонса.

Деревянные монетки оказались жетончиками, дающими право на проход в зоопарк. Их тут были сотни.

Сайрес вывел меня на улицу, наслаждаясь выражением моего лица. На его месте Старик наверняка тоже не на шутку развеселился бы.

Когда ко мне наконец вернулся дар речи, я спросил:

— А как он погиб? Снова чахотка?

— Чахотка? — Сайрес скривился. — Нет, с легкими у него был полный порядок. Его убило курение: начался рак горла. Откуда вы вообще взяли чахотку?

— Он мне сам рассказывал, что заболел ей примерно в моем возрасте, после того, как едва не уехал на гастроли с цирком. А логом он отправился на Запад, стал тут ковбоем, начал коров гонять да питаться дрожжевым хлебом — и выздоровел.

Приятель Старика хлопнул себя по колену и расхохотался. Смеялся он так заливисто и долго, что я едва не оскорбился. Он вытер глаза и наконец пояснил:

— Вуди, к Райли эта история не имеет никакого отношения! Это же биография доктора Гарри, основателя нашего зоопарка. Это он в детстве пытался сбежать с бродячим цирком. Потом заболел туберкулезом, уехал на Запад, сделался ковбоем и вылечился. Ауже после стал доктором, перебрался сюда и забавы ради занялся зоопарком. Райли Джонс в жизни своей не гонял ни одной коровы!

То есть Старик солгал?

Я не мог поверить своим ушам.

— Но он же терпеть не мог лжецов!

Сайрес улыбнулся:

— Не стал бы я его так называть. Лжецов никто не любит. А вот хороший рассказчик всегда в почете. Правда же? Порой хорошая история — это лучшее из лекарств. Думаю, вы в этом уже убедились.

Я вскинул руки:

— Тогда какова его реальная история?

Сайрес пожал плечами:

— Готов поспорить, он беспризорник. О сиротском приюте он ни разу не упоминал, но как-то обмолвился, что уже к десяти годам остался один. В те времена такое частенько случалось, увы. А вот при цирке он и впрямь служил.

Я был так потрясен, что утратил дар речи, а когда он снова ко мне вернулся, я, запинаясь, спросил:

— А… как же рука? Ее ведь лев в цирке покалечил, правда?

Сайрес снова расхохотался. Я явно сумел поднять ему настроение.

— Дау него тысяча историй про эту руку, у старины Райли-то, благослови его Бог! — воскликнул он, покачав головой. — Но ты, сынок, не расстраивайся. Он эти свои шутки с каждым из нас проворачивал. Я как-то уличил его в том, что он умудрился за один день изложить две совершенно разные версии событий. Может, он уже родился таким. А может, рука и впрямь угодила в пасть крупному хищнику. Возможно, случилось что-то до того страшное, что он и говорить об этом не желал. И это его право. Есть вещи настолько личные, что о них лучше помалкивать. Но я уверен в одном: если б он мог окончить свои дни в пасти у льва, а не в цепких лапах болезни, он бы так и поступил, — закончил он и отошел от меня.

А я все стоял, выкатив от изумления глаза, будто напуганная мартышка.

Сайрес сделал несколько шагов, остановился и обернулся ко мне.

— Пойдем, сынок. Тебе еще надо познакомиться с Начальницей, — сказал он.

Через минуту я уже стоял перед самой миссис Белль Бенчли, знаменитой хозяйкой зоопарка. Она выглядела точно так же, как и в октябрьский день 38-го, когда стояла у входа в зоопарк, раскинув руки, и приветствовала жирафов, — тот же наряд и строгий учительский вид. Это обстоятельство так меня растрогало, что я едва сдержался под напором чувств. Мы столкнулись у котельной — как раз за ней располагался ее маленький офис.

— Знаете, кто это? — ослепительно улыбнувшись, сказал Сайрес. — Это тот самый парнишка, о котором нам Райли все уши прожужжал. Мистер Вуди Никель!

— Вот так встреча! — Она протянула мне руку. — Как ваши дела? Расскажите скорее! — А следом завязалась приятнейшая из бесед, но вскоре ее прервала телефонная трель, и Начальница скрылась в своем кабинете.

Сайрес провел мне экскурсию по зоопарку и сопроводил к выходу. Но перед тем как уйти, я хотел задать еще один вопрос о Старике, пускай и не знал, хватит ли мне на это духу. Я надеялся разузнать побольше о страшном прозвище, которое толстосум дал Старику.

— Не поймите меня неправильно, — робко начал я, подбирая слова. — Но… за годы работы мистера Джонса в цирке не случалось ли такого, что он вступал в драку из-за жестокого обращения с животными и драка эта кончилась бы… смертью? — Лишь на такую формулировку мне и достало смелости.

Сайрес посерьезнел. Его ответ запомнился мне на всю жизнь, в мельчайших подробностях.

— Нет, о таком я ни разу не слышал. Однако Рай — ли никогда не мог остаться в стороне, если кто обижал животных, но то же можно сказать о любом из нас. — Он склонил голову набок. — Дай потом, каждый заслуживает второго шанса. И уж кому-кому, а одному беглецу из Пыльного котла Райли точно его подарил, правда же? — Сайрес похлопал меня по плечу. — Он тебе рассказывал, почему так поступил?

Я покачал головой.

— Он сказал, что так ему красавцы велели. — С хитрой ухмылкой, предназначенной скорее Старику, чем мне, Сайрес отвернулся было, чтобы уйти. — Ты это, не забывай нас! — крикнул он мне напоследок. — Райли обожал рассказывать о вашем приключении, да и Гигант с Пятнышком всегда тебе рады.

Гигант с Пятнышком. Я чуть было его не поправил, но осекся, решив, что это не имеет никакого значения. Важно лишь то, что они живы — и я тоже. Рыжика уже не вернуть, да и Старика, но жирафы по-прежнему со Мной, а значит, и Августа с мистером Джонсом. До чего странно: с иными людьми можно прожить бок о бок множество лет, но так толком и не узнать их, а с некоторыми достаточно и считаных дней — и ты проникаешься ими на долгие годы. По пути к жирафам я укрепился в мысли, что больше никогда не упущу стариковских красавцев из виду. Я приехал в Калифорнию и разыскал их. Я обрел свою землю обетованную — тот самый дом, о котором всегда мечтал.

Я устроился работать на городское кладбище. «Склонность» же есть, что еще делать. По пути на Запад я подумывал попроситься на место Старика и тоже стать смотрителем — желательно при Красавице с Дикарем. Но миссис Бенчли сохранила рабочие места для всех своих подчиненных, которые ушли на фронт в военные годы, чтобы им было куда возвращаться. Да и за месяц работы на кладбище я успел повредить спину. Выкопал слишком много могил, наверное. И в итоге стал кладбищенским ночным сторожем — должность сама по себе удивительная, ведь за мертвыми особо не нужно присматривать. Но мне она подошла: я и так никогда особо не дружил со сном, а за годы войны бессонница моя только усилилась. Долгие ночи я коротал за чтением книг, которые так любил мистер Джонс, — тех, что написал «мистер Фенимор Купер». И хотя от многих старомодных словечек в них в сон клонило даже меня, эпизоды с участием Соколиного Глаза радовали мою душу — я даже загибал уголки у страничек, чтобы перечитывать их вновь и вновь.

Вскоре жизнь моя упорядочилась. Дни я проводил в зоопарке, а ночи — на работе. Каждое утро я приходил к самому открытию. Взяв с собой салями и хлеба — а также горсть луковиц, — я проходил на территорию, пустив в ход очередной жетончик — «деревянный никель», и завтракал со своими друзьями жирафами, вспоминая Старика и жалея, что он не может к нам присоединиться. Порой ко мне заглядывала сама миссис Бенчли. Она садилась рядом и тоже смотрела на пятнистых великанов. Вскоре смотрители уже прозвали меня «жирафолюбом». И меня это устраивало. Вполне.

Потянулись долгие годы, и жизнь моя стала самой обычной — такой, какой ей и полагается быть. Я старался стать порядочным человеком — вот удивился бы дерзкий мальчишка, которым я был, когда приехал к Казу. Я не упускал возможности покормить бездомную собаку или кошку — вообще любое бездомное существо, что только встречалось мне на пути, — и никогда не доверял людям, не любящим животных. Влюблялся в женщин, уважаемых и не очень. На троих даже женился. Все они были рыжие — но это, наверное, никого не удивит, — и всех я пережил. Своих детей у меня не было, только взрослая приемная дочь — ее и самой уже нет в живых. Однажды она мне подарила дощечку с надписью: «Время, проведенное с животными, продлевает жизнь» — и пошутила о том, что теперь, дескать, понятно, как я дожил до ста.

Вот только отношения с Красавицей и Дикарем были для меня важнее человеческих, а слово «семья» утратило для меня всякие границы. Я следил за тем, чтобы у них всегда было вдоволь лука, радостно принимал слюнявые приветствия Дикаря и гладил пятнышко в форме сердечка на теле Красавицы. Я наблюдал, как они расцветают в океане чужой любви, и чувствовал это так остро, точно она была моей собственной.

Я видел, как сбываются предсказания Старика и близость жирафов к людям учит их восприимчивости к чудесам этого мира, которую они ни за что бы в себе не развили сами. Я даже успел полюбоваться на то, как они бегают на свободе в парке, сооруженном в пустыне сотрудниками зоопарка, вместе со стадом себе подобных и с обитателями других зверинцев. То была настоящая «жирафья крепость», если можно себе такое представить.

Помнится, Старик говорил о том, что животным известна тайна жизни. Пускай в иные моменты мне и казалось, что жирафы вот-вот заговорят, многословными они в общении со мной не были и секретами делиться не спешили. И все же я быстро понял, что за все то время, которое я провел в их обществе, — наслаждался их компанией по примеру Старика, глядел на мир их прекрасными глазами, что смотрят на нас чуть ли не с небесной высоты, как это делала Рыжик, чувствовал божественное величие, любуясь «великанами, что явились к нам прямиком из Господнего рая», как некогда глава негритянского клана, — я все же узнал тайну жизни, и жизни счастливой. Может, ровно такой участи для меня и желал Старик.

Но годы шли, и смотрители в зоопарке сменяли друг друга. Да и не только смотрители — все работники уходили на покой, даже директриса зоопарка Белль Бенчли. Пожалуй, я успел рассказать свою историю тысячу раз, прежде чем все, кто знал Старика, ушли в мир иной. А потом надо было бы повторить ее еще столько же раз для новых знакомых, но этого я делать не стал, уверенный, что отныне моя история важна лишь для меня одного, что для других людей все это — лишь скучные стариковские россказни.

Я стал молчаливым — кладбищенское безмолвие потихоньку заглушало все внутри меня и вне. А по прошествии времени я и вовсе начал думать о том, что прав был Сайрес Баджер, когда рассказывал мне об искалеченной руке Старика. Он сказал тогда, что есть на свете вещи «настолько личные, что о них лучше помалкивать». И я помалкивал долгих тридцать лет. Свою жизнь я делил лишь с жирафами, и они отвечали мне тем же. Нас троих объединила общая история, а потом Красавицы и Дикаря не стало.

Шли годы. Десятилетия.

А я все жил.

Говорят, что время лечит любые раны. А я хочу рассказать, что оно само по себе может их наносить. И если ты живешь долго, то непременно случается такой момент, когда ты осознаешь, что в памяти у тебя осталось куда больше событий, чем ждет в будущем. Именно в этот момент самые важные истории — те, которые и сделали тебя тем, кто ты есть, — выходят в памяти на первый план, а ты сам начинаешь пристальнее присматриваться к тому себе, которого считал безупречным.

И вот когда я проводил в мир иной всех, кого только любил в этой жизни, — тех, кто унес с собой немаленькую частицу моей души, — я наткнулся на старый номер журнала «Лайф». Пока я его листал, я невольно задумался о Рыжике, старике, жирафах и впервые за десятилетия вернулся в далекое-далекое прошлое, к мальчишке, который вез через всю страну жирафов, спасшихся от урагана. Я содрогнулся при мысли о том, каким негодяем бы стал, если б ураган не свел меня с жирафами, и задумался о силе подлинных историй души, способных стереть даже самые страшные события. Я мог прожить всю жизнь в тени Пыльного котла и гитлеровских ужасов. Но эти испытания стали для меня менее болезненными, а все из-за парочки зверей, с которыми я когда-то познакомился.

Время шло, а я жил дальше.

А когда мне было уже за девяносто, время и вовсе меня оставило.

Я перестал ходить в зоопарк. Душа рвалась туда, а телу уже не хватало сил. Чего я не заметил, так это того, что и разум мой обессилел. Свои самые жестокие трюки время проворачивает незаметно. Даже воспоминания, которые тело лелеет больше всего, превращаются в подобие зацарапанной грампластинки, игравшей слишком уж долго, стертой с обеих сторон, ставшей и тише, и глуше. И вот ты уже оказываешься в инвалидном кресле, в многолюдной комнате отдыха с другими стариками, наблюдающими парад картинок на телеэкране и внемлющими чужим историям.

Этим и могла закончиться моя история — это долгое прощание одного из ветеранов Второй мировой; старого как мир человека, чей разум вышел из строя куда раньше тела.

Но все сложилось иначе.

Накануне, уже после того, как мне сообщили, что я живу на этом свете куда больше века (нетрудно догадаться, до чего удивительно было услышать такую весть), я увидел на телеэкране в многолюдной комнате отдыха жирафа. Туман, окутавший мое сознание, мгновенно рассеялся, и я услышал бархатный, раскатистый голос диктора. Он сказал, что жирафы почти исчезли с лица земли, подобно слонам, тиграм, гориллам и носорогам. Войны, браконьеры, захват территорий — все это опустошает джунгли и заставляет умолкнуть леса, превращая зоопарки в подобие ветхозаветного Ковчега, при виде которого и сам Ной вряд ли сдержал бы слезы. Тысячи животных, птиц и даже деревьев находятся под угрозой вымирания, сказал он, напомнив мне о Старике и его рассказах об огромных стаях странствующих голубей.

Их уже никак не вернуть.

Диктор еще что-то рассказывал, а на экране появлялись фотографии обреченных растений, зверей и птиц — казалось, если никто не переключит программу, то мы увидим тут полный список людских бесчинств, остановить которые невозможно; вот я и кинулся прямо в кресле к телевизору и ударил по нему, чтобы хоть так положить им конец.

Но пока ко мне бежали санитары, я, откинувшись на спинку кресла, осознал, что, даже если расколотить все телеэкраны на свете, жирафов это не спасет. Старик тут бессилен. Но как такое возможно? Мир, в котором нет головокружительной жирафьей радости, огромных птичьих стай, заволакивающих все небо, лесного великолепия, возвышающего душу, казался уродливым, безжизненным и бесплодным. В таком мире только и место что для бурь, тараканов и им подобных.

Господь Всемогущий, если они и впрямь могут вымереть, то пусть я вымру вместе с ними!

Мне отчаянно хотелось покинуть эту жизнь — навсегда, — но я боялся, что, как и прежде, останусь.

А потом, впервые за восемьдесят лет, я увидел сон.

После путешествия с жирафами кошмары мои прекратились. Уж не знаю, почему они так мне досаждали, но в итоге покинули меня, стоило мне только отказаться от бродячей, беспризорной жизни, которую я вел еще мальчишкой. А после войны я поехал искать Рыжика и увидел тебя. В ту ночь, задремав в поезде на Сан-Диего, я увидел Рыжика Августу в старости. Она привиделась мне в маленьком красном домике. В моем сне Августа открыла посылку, и из нее показался жираф. Этот сон меня потряс. Я боялся, что удар от мистера Великого Репортера дал начало новым кошмарам, еще беспощаднее прежних. И жираф, присланный по почте, — это еще полбеды. Но Рыжик — ей ведь не суждено было состариться! Но после этого сны перестали мне сниться. На долгие десятилетия я вернулся к жизни без грез и кошмаров, и это меня устраивало.

Но накануне, когда толпа санитаров доставила меня сюда и уложила на кровать, я закрыл глаза и уловил звук, который в последний раз слышал в восемнадцать… мягкий, насыщенный, похожий на урчание трум-м-м-м — песнь жирафов. Тут-то я и понял, что сплю. Потому что увидел в окне собственной комнаты на пятом этаже Красавицу: она глядела на меня и фыркала — звала встать с постели и выйти к ней. И во сне я так и поступил. И вновь оказался на вершине вагончика где-то в Виргинии, в отчаянных попытках совладать с головой Красавицы и запихнуть ее в загон. Рыжик снова поведала мне о жирафах на небе на полотнах художников в Париже, и эти давние истории накрыли меня мощной волной, тут же ожили, и я подумал, что в них все мы можем жить вечно.

А потом прицеп исчез. Я вновь оказался в постели, и мне опять приснилась Рыжик — пожилая, в маленьком красном доме с посылкой, в которой оказался жираф.

И тут я понял, что это вовсе не Рыжик.

А ты.

Я подскочил на кровати, мгновенно проснувшись, и в сознании моем сон довершился финальной картинкой: как я снова еду с жирафами, а рядом со мной Старик и твоя матушка. Только на этот раз с нами путешествуешь и ты. Ты сидишь в салоне «паккарда», пока Рыжик щелкает фотоаппаратом. Ты становишься свидетелем тому, как она во время потопа жертвует своей мечтой ради спасения жирафов. Ты рядом, когда Дикарь спасает ее — и тебя саму, пока не рожденную, от пули негодяя, притаившегося в пустыне. Ты тоже сидишь на крыше прицепа и слушаешь рассказы Рыжика о мировых шедеврах и легендах. Она рассказывает и другую историю — нашу.

Тебе.

Тут-то я и осознал, до чего я глуп и эгоистичен.

Только глупец считает, что истории ничего не стоят, хотя в итоге именно они имеют значение и остаются в веках. Так, может, тебе узнать нашу? Узнать о том, как два славных жирафа спасли меня, тебя и твою матушку — женщину, которую я любил? Только эгоист утаскивает с собой в могилу истории, повествующие не только о нем, но и о других.

Не пора ли тебе услышать о храбром сердце твоей матушки и ее смелых мечтах? Не пора ли познакомиться с ее друзьями, пускай нас уже и нет на этой земле?

А следом я понял, что есть одна вещь, которую может сделать и старик. Я отыскал карандаш и начал писать.

Я знавал не много настоящих друзей, но среди них было два жирафа: один из них пощадил меня от смертоносного удара копытом, а второй спас мою никчемную сиротскую жизнь — и твою, бесценную.

Их уже нет с нами. И меня наверняка тоже. И если телевизионщик не врал, в мире уже не осталось жирафов — как и слонов с тиграми и голубей, о которых рассказывал Старик.

Но ты, я точно знаю, ты есть. Как и эта история — не только моя, но и твоя тоже. И если она погибнет вместе с «великанами, что явились к нам прямиком из Господнего рая», это будет ужасным упущением — моим упущением. Ведь если я и видел когда Господень Лик, то только когда смотрел на огромные морды жирафов. И если и есть такая история, которую мне хотелось бы оставить после себя — ради них и ради тебя, — то вот она.

Здесь и сейчас, пока еще не поздно, я записал ее. Если в мире, лишившемся трепетных жирафов, еще осталось волшебство, если Господня благость, которой я любовался, глядя на этих чудесных великанов, еще не иссякла на земле, добрая душа прочтет эти карандашные каракули и сделает то, на что у меня уже нет сил.

И тогда одним ясным, благословенным утром жирафы, Старик, я — и твоя матушка — отыщут извилистый путь к тебе, чтоб воссоединиться навеки.

Опускаю карандаш и слышу шум у окошка.

Это Красавица.

Она снова вытягивает изящную шею совсем рядом со мной, и сердце опять сжимается, как и в тот день, когда я впервые увидел ее с Дикарем на пристани.

— Красавица, мы справились, — говорю я ей и киваю на свои записи. — Ты рада? Я — очень.

Она довольно фыркает, обдав меня россыпью капель слюны.

Я хочу спросить у нее, зачем она вернулась. Но тут сердце пропускает удар… потом еще… и еще… один. И я все понимаю. В последний раз смотрю на своего настоящего друга, пока он не исчез.

Прощай.

Опускаю дрожащую ладонь на старое, старое сердце и улыбаюсь, глядя на последние строки.

Пора ставить точку.

Пора идти…

Протягиваю руку и закрываю окно…