Наш советский новояз

Лишенцы

Слово это просуществовало сравнительно недолго.

В 1936 году была принята новая («сталинская») Конституция, в которой было торжественно зафиксировано, что в стране уже не осталось никаких «классово чуждых элементов», лишенных гражданских прав. И слова «лишенец», «лишенка», «лишенцы» умерли, выпали из живого языка. Встретиться с ними теперь можно было только в какой-нибудь книге, рисующей картины канувшего в прошлое нэповского быта. И там они выглядели смешными и вполне безобидными.

Вот, например, в «Записных книжках» И. Ильфа:

Или у Зощенко:

Или в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова:

В устах Остапа слово «лишенец» звучит не как политическое обвинение, а скорее как обидная бытовая кличка — вроде «поганец» или «паршивец».

Впервые столкнувшись с этим словом именно вот в таком, «аполитичном» контексте, я ошибочно умозаключил, что употреблялось оно только на бытовом уровне. И был очень удивлен, узнав, что это был не только бытовой, расхожий, но и вполне официальный политический термин:

Однако и в этом — официальном — контексте слова «лишенец», «лишенцы» тоже звучат довольно-таки безобидно. Ну, не подпустит тебя бдительный избирком к урнам для голосования — велика беда!

На самом деле, однако, такое благодушное отношение к положению лиц, лишенных гражданских прав, совсем не соответствовало реальному положению этих «классово чуждых элементов». А было их в СССР в 1929 году — по вполне официальным данным — около трех миллионов.

Официально в категорию граждан, «лишенных прав, которые используются ими в ущерб социалистической революции» (в соответствии с принятой 10 июля 1918 года «Декларацией прав трудящегося и эскплуатируемого народа РСФСР»), зачислялись нэпманы, торговцы, служители культа, бывшие служащие и агенты царской полиции, бывшие помещики, «иные классово чуждые и эксплуататорские элементы». Но критерий отбора, как явствует из последней формулировки, был весьма приблизительным, так что «лишенцем» практически мог оказаться кто угодно.

Это, конечно, был чистейшей воды произвол. Но — узаконенный.

Насчет телефона, может быть, еще можно было и поспорить. Но на вполне законном основании лишенцы не могли быть членами профсоюзов, состоять на советской службе, работать на фабриках и заводах; их дети не могли учиться в университетах и служить в Красной армии. Им было отказано в продовольственных карточках и государственном медицинском обслуживании. В постановлении СНК об исправительно-трудовых лагерях (1930) о лишенцах было сказано, что «наряду с контрреволюционерами» они «не могут занимать административно-хозяйственных должностей».

Пожалуй, только в свете всех этих разъяснений можно по-настоящему понять и оценить весь драматизм коллизии, изображенной хотя бы вот в таком небольшом юмористическом рассказе:

Автор смеется над незадачливым своим героем. И мы тоже смеемся с ним вместе.

Со стороны — оно, конечно, смешно. Но тем, кому эти анкеты приходилось заполнять, было не до юмора.

Пожалуй, только в одном художественном тексте того времени просвечивает истинный смысл этих анкетных вопросов:

Однако зловещий, угрожающий подтекст этого будничного и, казалось бы, такого невинного пункта советской анкеты здесь несколько затемнен тем, что, будучи обращен к убийце Пушкина, предстает перед нами как воплощение полного и абсолютного торжества справедливости.

Конечно, присутствует здесь и оттенок некоторой иронии по отношению к идее социальной справедливости, устанавливаемой такими способами. Но сама идея сомнению не подвергается. И не только по отношению к Дантесу.

С годами вопрос «Чем вы занимались до семнадцатого года?» постепенно утратил свою актуальность: людей, которые до семнадцатого года были взрослыми, а следовательно, могли заниматься чем-то нехорошим, по естественному ходу вещей в стране становилось все меньше и меньше. Но свято место пусто не бывает. На смену этому пункту анкеты пришли другие: «Находились ли вы во время Великой Отечественной войны на оккупированной территории?» и т. п.

Что же касается второго вопроса, который Маяковский предлагал задать Дантесу («Кто ваши родители?»), то он своей грозной силы не утратил и в более поздние времена.

В начале 50-х моя жена, устраиваясь на работу, в графе анкеты, где полагалось сообщить все, что надо, про ее отца, беспечно написала: «С 1937 года в семье не живет».

Прочитав это, кадровичка побелела.

— Репрессирован? — испуганным шепотом спросила она.

— Да нет, — сказала жена. — Просто ушел от нас. Разошелся с мамой и завел другую семью. Я даже не знаю, жив ли он.

Облегченно вздохнув, кадровичка порвала использованный бланк анкеты, выдала жене другой, чистый, и сказала:

— Деточка! Немедленно узнайте про вашего отца все, что полагается. Адрес, место работы. А если он умер, надо написать, где, когда и на каком кладбище похоронен.

Ну, а в еще более поздние времена вопрос «Кто ваши родители?», сохранив прежнее свое значение, обрел еще и новый, дополнительный смысл. Это случилось, когда шестой пункт анкеты (социальное происхождение) уже отошел на второй план, а на первый, постепенно заслонив все последующие и предыдущие, вышел пятый.

Лица еврейской национальности

Одна из ключевых примет советского новояза — эвфемизм.

Эвфемизм, как объясняет нам это академический Словарь русского языка, — это «слово или выражение, употребляемое взамен другого, которое по каким-либо причинам неудобно или нежелательно произнести (по причине его грубости, оскорбительности, невежливости и т. д.), например: „ждет ребенка“, „в интересном положении“ вместо „беременна“ и т. д.».

Словарь иностранных слов то же объяснение формулирует слегка иначе, объясняя, что эвфемизм — это «более мягкое слово или выражение вместо грубого или непристойного». И предлагает свой пример: «не сочиняйте» вместо «не врите».

Получается, что главный стимул, побуждающий говорящего — или пишущего — пользоваться эвфемизмами, — хорошее воспитание, деликатность, вежливость.

В советском новоязе (не только официальном, но и бытовом) стимулы, провоцирующие употребление эвфемизов, были другие.

Один из этих стимулов очень удачно — в свойственном ему и избранному им жанру стиле — объяснил Владимир Войнович:

Точность этого наблюдения можно подтвердить многими примерами, но я приведу только один, особенно замечательный тем, что речь пойдет о человеке ярко незаурядном, который, казалось бы, мог и не поддаться этому мороку.

Я имею в виду Бориса Леонидовича Пастернака:

Господи! Какая там смешанная, если даже заступничество московского городского головы В.М. Голицына не могло спасти его от еврейской процентной нормы и целый год он занимался с домашними учителями, дожидаясь, пока в гимназии освободится для него место.

Вот что писал по этому поводу князю Голицыну директор гимназии, который и рад был бы помочь, но, увы, ничего не мог тут поделать. Письмо это приводится в биографии Бориса Леонидовича, написанной его сыном Евгением Борисовичем:

Отец будущего поэта был вынужден последовать этому доброму совету, и на следующий год мальчик стал гимназистом, не нарушив при этом полагающуюся по закону процентную норму. Всего этого, разумеется, никак не могло бы быть, если бы национальность у Бориса Леонидовича и в самом деле была «смешанная».

Вернемся, однако, к метким житейским наблюдениям писателя Войновича:

К перечисленным выше стимулам, провоцирующим употребление эвфемизма (вежливость, деликатность и т. п.), здесь добавлен еще один: стыдливость. А применительно к одному из упомянутых писателем эвфемизмов, заменяющих сакраментальное слово («лицо еврейской национальности»), можно сказать даже и резче, определеннее: лицемерие.

В официальном советском новоязе лицемерие, лежащее в основе замены неудобопроизносимого слова эвфемизмом, было главной, в сущности, даже единственной причиной такого уклончивого словоупотребления.

Официальный советский новояз исключил из своего лексикона слово «евреи», заменив его разного рода эвфемизмами (сперва — «космополиты», позже — «сионисты»), по той простой причине, что все эти эвфемизмы носили ясно выраженный осуждающий, разоблачительный характер. Все они были политическими ярлыками (такими же, как в более ранние времена — «троцкист», «враг народа», «левый уклонист», «правый уклонист» и т. п.). Наклеивать же ярлык врагов народа на всех евреев до поры до времени было невозможно: это никак не укладывалось в рамки пролетарского интернационализма, верность которому — хотя бы на словах — необходимо было сохранять. Эвфемизмы, помимо всего прочего, как бы предполагали, что, помимо «космополитов» и «сионистов», есть еще и какие-то другие евреи, не погрязшие — или не совсем погрязшие — в пучине космополитизма и сионизма. Эти последние, впрочем, тоже находились под подозрением и время от времени должны были публично — с экранов телевизоров — заявлять о своей лояльности, проклиная космополитов, сионистов, еврейских буржуазных националистов и прочих выродков, с которыми они не желают иметь ничего общего. Для этих лояльных, законопослушных евреев как раз и был придуман отмеченный Войновичем свой, особый, не осуждающий и не разоблачающий, а безличный, нейтральный эвфемизм: «Лица еврейской национальности». Но народ-языкотворец довольно метко окрестил их «дрессированными евреями».

Несмотря на все эти государственные хитрости, сознательные — а тем более несознательные — советские граждане, конечно, понимали, что под космополитами и сионистами подразумеваются не отдельные какие-нибудь паршивые овцы, которые портят все стадо, а именно евреи. Все. Без исключения.

Говорить об этом вслух, конечно, не полагалось, но случалось, что кто-нибудь нет-нет да и проговаривался. Вот, например, такой эпизод, коему я сам был свидетелем. Дело было в Литературном институте, где я учился.

Шла знаменитая кампания по борьбе с космополитизмом.

Вокруг бушевал самый что ни на есть доподлинный суд Линча. А на председательском месте за столом президиума, доброжелательно и даже, я бы сказал, поощрительно наблюдая за ходом этого суда, важно восседал заведующий кафедрой марксизма-ленинизма нашего института профессор Леонтьев.

— В президиум поступила записка, — вдруг возгласил он, — в которой утверждается, будто под видом борьбы с космополитизмом наша партия ведет борьбу с евреями.

Зал притих. В том, что дело обстоит именно так, никто не сомневался. Отрицать это было трудно. Однако и признать справедливым такое клеветническое утверждение было невозможно. Все с интересом ждали, как профессор вывернется из этой им же самим созданной тупиковой ситуации. (Если даже такая записка и в самом деле была послана в президиум собрания, отвечать на нее было совсем не обязательно: никто не тянул профессора за язык, не заставлял зачитывать ее вслух.)

Убедившись, что аудитория готова внимать его объяснениям, профессор начал той самой классической фразой, к которой прибегал обычно в таких случаях во время своих лекций:

— Товарищ Сталин нас учит…

И, раскрыв специально принесенный из дому сталинский том, он торжественно прочел заранее заготовленную цитату:

— «Советский народ ненавидит немецко-фашистских захватчиков не за то, что они немцы, а за то, что они принесли на нашу землю неисчислимые бедствия и страдания».

И, назидательно подняв вверх указательный палец, заключил:

— Вот так же, товарищи, обстоит дело и с евреями.

Болвану Леонтьеву за такую откровенность могли и влепить — не строгача, конечно, что-нибудь полегче. Как говорил в таких случаях Эренбург, — «баю, баю, баюшки, будут нагоняюшки». Но скорее всего и нагоняюшек никаких не последовало: никакой государственной тайны Леонтьев ведь не выдал, это был секрет Полишинеля.

В более поздние — уже брежневские — времена был создан так называемый Антисионистский комитет, во главе которого был поставлен дважды Герой Советского Союза, герой Отечественной войны генерал-полковник Драгунский. Так вот, однажды, представляя этого геройского генерал-полковника, начальник политуправления пограничных войск сказал;

— Председатель антисемитского комитета…

Такая вот фрейдистская оговорка. А может, и не фрейдистская, и даже не оговорка вовсе. Может быть, высокий начальник именно так и понимал существо дела. И правильно понимал.

Лицемерие, как было сказано однажды, — это та дань, которую порок платит добродетели. Однако до поры до времени эту дань им все-таки приходилось платить.

Помню, прочел я как-то в одном старом издании стихотворений Михаила Светлова (в новых, более поздних изданиях этих строк уже не было):

И вдруг меня осенило, что «лицо еврейской национальности» — это ведь не что иное, как бывшая жидовская морда! Просто калька. (Так в лингвистике называется слово или выражение, построенное по образцу соответствующих слов и выражений чужого языка путем точного перевода их составных частей соответствующими словами или морфемами родного языка. В данном случае — это калька не с чужого языка на свой, а с «неприличного» на «приличный».)

Недавно, когда в связи с чеченской войной место евреев в иерархии советских нацменьшинств заняли кавказцы, эта старая моя догадка подтвердилась анекдотом: