Наши гости

В ДЕДУШКИНОМ ШАЛАШЕ

Пусть хоть что говорят, но я не думаю, что на свете может быть что-нибудь слаще сна. Правда, вкусных вещей много. И поесть вкусно приятно. И пить вкусные напитки тоже. И играть с ребятами очень даже неплохое дело. Но все равно слаще всего — сон. Потому что можно обойтись и без еды и без игр. А вот без сна — никак нельзя. В этом я сам убедился. В прошлом году я упал с урюкового дерева и сломал ногу. Доктор сказал, что мне придется лежать в больнице столько дней, сколько мне лет. Выходило, по одному дню на год. На первый взгляд кажется: подумаешь, один день в год. Но это легко сказать. А я подсчитал, и получилась целая неделя, да еще с половиной. И плюс еще один день. Я подумал, что ошибся, и стал пересчитывать. Для верности считал, загибая пальцы. Но, сколько ни считал, счет не менялся. Вот тогда я и понял, как много прожил на свете. И зачем нужно было жить столько? Было бы мне шесть или семь лет, тогда бы пришлось полежать всего неделю. Но теперь уже поздно сожалеть. Когда твою ногу до колена заковывают в гипс, да еще и подвешивают ее, куда ты денешься? Будешь лежать как миленький. Вот я и лежал с подвешенной ногой на узенькой больничной кровати. Не очень-то веселое занятие! А тут еще бородатая медсестра. Подойдет и ворчит: «Надо было хорошо вести себя, тогда не пришлось бы лежать в больнице. Выдумал с ветки на ветку прыгать! Разве ты обезьяна?»

Мне кажется, правильно говорят, если у женщины растет борода, она очень злая. У медсестры на подбородке, правда, торчит всего один волосок. Ну и что, что один, все равно ведь это борода. Когда сестра, склонившись над тобой, начинает сердито ворчать, кажется, что этот волосок вот-вот вонзится тебе в глаз. А рассердиться ей ничего не стоит. Лежишь, например, и чувствуешь: то бок зачесался, то спина. Не утерпишь же, если чешется. А она сразу начинает кричать: «Что ты чешешься, словно с собакой спишь!» Или кровать заскрипит, и опять раздается ее голос: «Ты что вертишься, как юла!» А если тебе становится тоскливо и ты вдруг засвистишь, то она и вовсе готова растерзать тебя. Сидит у входа в палату, вяжет что-то, но тут бросит все свои дела и подскочит к тебе: «Ты что, забыл, где находишься? Здесь тебе не баня, чтобы свистеть…»

Да ладно, теперь все это позади. Нога давно зажила, и меня выписали из больницы. Я опять могу бегать и прыгать и даже на деревья взбираться. Я бы, наверное, и не вспомнил про больницу, но просто хотел сказать, что можно обойтись без игр. И без еды можно обойтись. Не верите? Однажды к нам в гости приехала моя тетя. Как обычно, она привезла гостинцы. Развязала завязанный в большой узел платок. А там в маленьких узелках и горох, и кишмиш без косточек, и миндаль. Мама только попробовала понемногу от всех гостинцев, а остальное разделила между нами. Старший брат Кервен тогда еще не был солдатом. Он учился не то в шестом, не то в седьмом классе. И сестра Тазегуль тогда еще не была такой взрослой, как сейчас. Только-только начинала косички заплетать. Они торчали в разные стороны, как мышиные хвостики. Теперь совсем другое дело, теперь она взрослая девушка с двумя толстыми косами на груди. При виде гостей смущается, а когда мы с ней одни, важная такая, словно большой начальник. Но тогда и Кервен и Та-зегуль были просто школьниками. А я и вовсе был совсем маленьким, ни в каком классе не учился. Увязался было за братом и сестрой в школу, даже старый букварь Тазегуль взял с собой, а учительница погладила меня по голове и сказала: «Приходи в будущем году». Так я и вернулся с букварем домой. Дома скучно, особенно если нету ребят. И я очень обрадовался приезду тети. Только когда мама стала делить гостинцы, мне досталось меньше, чем Кервену и Тазегуль. Может, и не меньше, но мне так показалось. Я обиделся. Кервен и Тазегуль закричали: «На обиженных воду возят!» — и быстренько съели мою долю. А мама, вместо того чтобы отругать их, меня же и упрекнула:

— Ах ты жадина! Вот и сиди без угощения!

Я еще больше разобиделся.

— Не надо мне никаких гостинцев! — закричал я. — Я совсем не буду есть… И десять дней, и тысячу дней буду ходить голодным…

— Ходи, ходи! — засмеялась мама.

Я чуть не заплакал, но слово свое сдержал. Только один раз, спрятавшись, выпил воды из кумгана[1], а так в тот день ни крохи во рту не было… Вот видите, оказывается, можно и без еды прожить. А вот попробуйте обойтись без сна. Я, например, не могу. Уж сладок больно сон. И особенно утренний. Просыпаться-то я просыпаюсь, но вставать не хочется. «Еще немножечко посплю. Еще чуть-чуть…» — и лежу в полудреме. Потом приходит мама, и все кончается тем, что она откидывает мое одеяло: «Завтра же перенесу твою кровать на солнечную сторону шалаша, посмотрим тогда, как ты будешь валяться! Солнце припечет, быстро поднимешься!»

Но я знаю, что мама только грозит, на самом же деле не сделает этого. Потому что я сплю вовсе и не на кровати, чтобы можно было перетаскивать ее с места на место. Постель у меня знаете какая? Наверное, ни у кого такой нет! Две пустые железные бочки из-под керосина, на которые уложены доски. По углам отец с дедушкой вбили четыре высоких кола, а на них натянули полог. По вечерам, как только комары оживают, я, мама и дедушка забираемся под полог. А иначе эти противные комары не дают даже чаю попить. Одно спасение под пологом. И только когда уже пора спать, мама уходит в шалаш, дедушка забирается на стог сена. Под пологом на своей постели остаюсь я один.

Я забыл сказать, что это лето я, мама и дедушка живем не в ауле, а на бахче. Здесь ни улицы нет, ни дома. Только дедушкин шалаш. Да моя постель под пологом. Да тамдыр[2], в котором мама печет чурек[3]. Ну и, конечно, хлев, в котором живут ишак и верблюдица.

Еще когда мы собирали вещи, чтобы ехать сюда, дедушка сказал: «На бахче очень хорошо. Проснешься утром и вдруг увидишь серенькую крольчиху. Прибежала прямо к шалашу, сидит и жует цветочки люцерны…»

В первое же утро, едва открыв глаза, я сразу же в одних трусах побежал к грядке с люцерной. Люцерна высокая, мне до пояса. Я ползал в ней, искал крольчиху, но ее нигде не было.

— Не огорчайся, — стал утешать меня дедушка, — не сегодня, так завтра обязательно увидишь. Может, она окотилась.

— А что это значит? — спросил я.

Дедушка сказал:

— Родила детенышей. Пройдет немного времени, и увидишь ее вместе с маленькими крольчатами.

Дедушка много раз видел ее. Уши большие, как у нашего ишака, губа раздвоенная. Прыгает и в люцерне, и в грядках с фасолью и морковкой.

А мне вот не везет. Ну хоть бы один разок увидеть ее. Я еще ни разу в жизни не видел диких кроликов. Однажды эта крольчиха даже приснилась мне во сне: будто бы бежит за шалашом, своровав морковку. «Эй, крольчиха, постой! Не убегай, я не трону тебя!» — кричу я. И сам от собственного голоса просыпаюсь. И никакой крольчихи нет.

Но сегодня я не побежал ее искать. Сколько же можно без толку ползать по люцерне? Может, она и вовсе никогда больше не появится, эта крольчиха с большими ушами и раздвоенной губой. Убежала и живет со своими крольчатами где-нибудь в другом месте. Я сел на постели и прислушался. Кругом тихо. Знаю, мама сейчас отправилась на грядки с дынями снимать с них плющ. А дедушка погнал пастись верблюдицу. Он каждое утро, пока еще стоит прохлада, некоторое время пасет верблюдицу возле огорода, а потом спутывает ей передние ноги и отпускает в заросли верблюжьей колючки.

Я сидел и думал:

«Что делать? Чем заняться?» В ауле хорошо! Там ребят много, выбеги на улицу и играй. А здесь надо самому себе придумывать развлечения. Я всего дня три-четыре назад приехал сюда, а уже мне скучно. Всю зиму ждал каникул, хотел поехать к дедушке на бахчу, а теперь вот сижу и думаю, скорее бы начинался учебный год. Если слушать маму, то надо утром, проснувшись, поиграть немного на песочке. А потом умыться, позавтракать и сидеть в шалаше, не вылезая на солнце. Но разве можно так жить? Не дождешься, пока кончится день. А летние дни особенно длинные. И впереди их знаете сколько? Почти сто!

Я сидел и думал об этом и вдруг вспомнил: пока не вернулась мама, надо поскорее сбегать к арыку. Потому что мама не пустит меня туда. Она меня хорошо знает. Когда я иду к арыку, я не скоро возвращаюсь домой. Арык, поросший по краям камышом, не так далеко от нашего шалаша. Я бегом добегаю до него. Здесь достаточно развлечений. Я сажусь на берегу, отламываю куски высохшей под зеленой травкой глины, и начинаю бросать их в арык. Они с плеском падают в воду, образуя на ее поверхности круги. А потом, выпуская пузырьки, медленно опускаются на дно. На противоположном берегу квакают пучеглазые лягушки. Каждый раз, когда раздается всплеск воды, они испуганно прыгают в воду. Сначала я боялся, что они утонут, но им в воде не страшно. Они плавают, ныряют. Вроде бы только что были в воде — и опять слышно, на берегу квакают. А те самые или другие — не разберешь. Руки мои все в глине. Я споласкиваю их в арыке, а заодно и лицо. Здесь легко умываться. Никто не пристает к тебе, чтобы ты мыл руки с мылом, чтобы чистил щеткой зубы. Да и вообще на бахче ни к чему щеткой чистить зубы. Целыми днями только и грызешь зеленые дыни, морковь, так что зубы сами по себе очень чистые…

Возле арыка можно даже ничем не заниматься. Просто сидеть и смотреть на течение воды и то удовольствие. Посмотришь — вроде бы обыкновенная проточная голубая вода. Но если посмотреть попристальнее, то на поверхности ее увидишь всякую живность. Вот плывет навозный жук. Наверное, упал в воду вместе с навозом. Ему все равно, куда плыть, главное — не упустить свою добычу. Сидит себе на комочке навоза, крепко обхватив его лапками. А вот другой путешественник — совсем маленький жучок. Плывет, уцепившись за соломинку. Наверное, страшно ему. Однажды утром я сидел возле арыка. Вдруг что-то шлепнулось в воду. Посмотрел, а это черепаха. И плывет как-то чудно: брюхом кверху. Когтистые ноги широко разбросаны. Шею вытянула. Обычно глазки ее еле прорезаны, а сейчас они выпучены. И морщинистая морда синяя-синяя. Вначале даже не верится, что это черепаха. Ведь, когда ее видишь в песках, она совсем другая. Карабкается на сыпучие холмы, как маленький танк. Кроме нее, никто так не умеет. Надменная такая. И морды не покажет, даже если захочешь посмотреть. А сейчас она жалкая. «Ах ты трусиха. Посмотри, лягушка вдвое меньше тебя, а как легко ныряет вниз головой, и то ей ничего. А ты лежишь на спине, даже перевернуться не можешь». Я схватил в руки прутик и, наступая на колючки, побежал вдоль арыка. Дотянулся до черепахи и перевернул ее брюхом вниз. Теперь она сама выберется на берег, если захочет.

— Зачем ты вытаскивал эту тварь! — ворчит дедушка, когда я рассказываю ему, как спас черепаху. — Лучше бы они все потонули!

Говорит он так потому, что черепахи погрызли всходы дыни. И тогда дедушка, ругаясь, снова посадил на этой грядке, но уже не дыни, а огурцы, причем поздний сорт. «Нет, надо мне покончить с этими дармоедами», — говорит дедушка сердито. Роет большую яму и складывает в нее всех черепах, которые ползают по огороду. А потом ему становится жаль их: «Подохнут с голоду». Он складывает черепах в мешок, уносит подальше от огорода и высыпает. «Пока вы оттуда доберетесь, все дыни вырастут!» — говорит он.

Я только было собрался отправиться к арыку. Вдруг угол полога за моей спиной легонько приподнялся. Смотрю, дедушка. Подошел неслышно, кошачьим шагом, стоит и улыбается.

— Ого, ты уже проснулся, соня!