Натюрморт с часами

Картины из жизни Богдана Шупута (V) Набережная Дуная — линогравюра, 20x15-

Действительно, у Эвицы больше не было сил терпеть грубиянов, и вскоре вместе с сестрой она переезжает куда-то на Дунай, недалеко от офицерского дома, но ближе к мосту Королевича Томислава. Теперь надо представить себе тихий домишко, на крыше поселились голуби-вяхири, с ядовитыми коготками, залетающие на чердак и вылетающие из него сквозь два ровных прямоугольных отверстия на фронтоне. Болезненного хозяина дома почти никогда не видно. На окнах опять множество легких цветов, тени иные, да и матери стало легче. Дунай прямо здесь, в жару можно, образно говоря, отодвинув цветочный горшок, опустить в воду босые ноги.

Богдан все еще учится живописи в Белграде. Приезжает, когда получается. Вот он, в открытом окне, обнаженный до пояса, мышцы напряжены, на коже пупырышки, как при ознобе (осень), после утренней зарядки, немного запыхался в ритме вивальдиевского бриза. Река желтая, вода поднялась, Телеп и Лиманы можно легко спутать с Венецией или с затонувшей Атлантидой.

Богдан озабоченно прислушивается к шуму воды и закрывает окно, заслышав шаги матери, и поэтому не видит, как Пал шагает по берегу в грязных сапогах, с какими-то полусумасшедшими родственниками жены, которые его на ходу колотят. Пал не обращает внимания, спешит, тянет за собой залатанные сети и примитивные адские капканы на крыс. Оброс желтой бородой, не брился с неделю. Он безработный, и потому решил поохотиться, вместе с этими, что его кроют на все корки, на ондатру (ее полно в старом канале, куда они и направились), ловит, свежует и продает окровавленные шкурки и отрубленные крысиные хвосты. Живет с отцом, но отношения плохие. Останавливается, одной рукой сворачивает сигарету, а те двое олухов валятся в грязь. Богдан закрывает створки окна. Пал поднимает глаза на скрип. Они друг друга не видят. Вся сцена производит впечатление постановочной.

(Зимой сорок третьего года Палу опять придется выйти на реку, потому что лишняя вода, плещущаяся в желудках детей, уже не помогает обмануть голод. Он будет раскалывать лед и входить в воду до подмышек, будет тянуть сеть руками, вот способ что-нибудь поймать, и, в первую очередь, скоротечный туберкулез. Какие-то дети, прямо через дорогу от старой квартиры семейства Шупутов, будут кататься по льду, какой-то ребенок почти провалится, когда ослабеют морозы. Но в том доме больше не будет диких голубей. Или их приручат, или кто-то передушит их голыми руками. Это мы рассказываем, чтобы нас не упрекнули в том, что мы пропустили одно время года, что пластинку бесконечно заедает).

В марте сорокового года в Нови-Саде случится страшное наводнение, люди будут сидеть на черепичных крышах и дымовых трубах, на работу добираться на лодках, рыбы будут кусать детей за уши. Тем летом ударит страшная жара, доводящая до обморока. Йовановичи уедут в свое загородное имение с виноградником, у Шупута перед глазами расплывется лицо Девочки, когда от жары он потеряет сознание.

Наверное, уже лет пять-шесть прошло, как я впервые появился у вас, — рассказывал он в легкой лихорадке.

Я помню, — скажет Миле и выжмет воду из салфетки в траву, — какая тогда бушевала гроза.

Мы боялись, что ветер сорвет дом с места и унесет его в неведомую даль, правда? А когда звезда взошла, и я вернулся в Нови-Сад, то застал дом по крышу в воде. Потоп был не такой, как этой весной, залило несколько соседних домов, но какое в том утешение несчастным? Мать и тетка, на столбе с телефонными проводами, обнявшиеся и мокрые, дрожащие.

Поспи немного, — успокаивал его друг. — Тебе наверняка станет лучше.

Богдан поднимается по неразмеченной дороге на виноградник Йовановичей. Со скоростью тридцать километров в час на него летит, как призрак, пустой автомобиль, черный, как безымянный рыцарь. Молодой человек отпрыгивает в сторону. Автомобиль проезжает мимо и с грохотом уносится. Чудо ослепляет Богдана, он даже не успевает испугаться. Поднимается из придорожной канавы, куда слетел, поскользнувшись, смотрит вслед машине, которой никто не управляет, встает на цыпочки, словно собираясь заглянуть в колодец и увидеть за рулем свое лицо. Вздрагивает, и вся картина идет волнами, мутнеет.

Сплевывает, делает пару шагов, все еще глядя вслед автомобилю, и сталкивается со старым Ловро, «прислугой за всё» у Иовановичей, сторожем виноградника, а по необходимости шофером, механиком, экономом, мажордомом, мечтателем. Ловро кашляет, пыхтит, как самовар, с зубным протезом в руке, поскальзывается, в изнеможении спешит за взбесившимся «мерседесом», словно от него сбежал гипсовый конек или невеста в первую брачную ночь. Они налетают друг на друга (взъерошенные петухи!), уф, ой, вскрикивают оба. У Ловро падают из рук зубы.

Это она, чертовка, — туманно объясняет Ловро, от него этого ожидают, он смотрит в землю, все еще размахивая руками, крупный экземпляр флюгера, не зная, что делать — бежать за автомобилем и остановить его, ухватив за задний бампер, ощупать полегшую траву, ладонью прикрыть дыру в голове.

Что ты такое говоришь, — спрашивает Богдан сдержанно, все еще в полушаге от бедолаги, но строгий к себе. Мыском запыленного ботинка (он долго шел вдоль стерни) переворачивает сточенную Ловрину челюсть, кажется, сделанную из обожженной глины, она на миг блеснула, кусачая и живая, как рыба, выброшенная на берег, механическая ухмылка кого-то, давно ушедшего.

Старый слуга благодарно улыбается, обнажая беззубые десны, на которых угадываются болезненные потертости, тычет указательным пальцем в сторону автомобиля, исчезающего за холмом. — Смотри, как я ее научил, — неразборчиво бормочет он. — Научил? — переспрашивает Шупут, — что это я, сам с собой разговариваю. Оба вздрагивают от звука автомобильного клаксона.

Теперь «мерседес» стоит, чуть набекрень, вплотную к дороге. Водительская дверь открывается, не быстро, и двое мужчин могут видеть две высовывающиеся ноги с голыми щиколотками (как рожки осторожной улитки), а потом и девчушку с каштановой головкой, одиннадцати-двенадцати лет, она выбирается из машины и задорно спрашивает: вы видели, видели?

Дивно, барышня, — кричит Ловро в восторге, — вы ехали, как взрослая.

Вы могли меня убить, — хрипло произносит Богдан и, чтобы скрыть вдруг появившуюся дрожь, начинает отряхивать брюки. Девчушка обдает его сердитым и разочарованным возгласом. В гневе стремительно несется под уклон, не останавливаясь на озабоченный вопрос брата, идущего ей навстречу.

Все в порядке, — улыбается Богдан другу, протягивая ему руку и подталкивая в тень разросшейся акации. — Дай-ка, я на тебя посмотрю.

И пока они собирают разлетевшиеся листы бумаги, похожие на червей тюбики с красками, ощетинившиеся кисти и все те мелочи, по которым мы узнаем художника, погруженного в природу, все окрест вдруг погружается во мрак из-за полнотелого облака, сползающего с Банстола. Все происходит так быстро, что крутящееся колесо упавшего велосипеда не успевает остановиться.

Ничего не случилось, господин Миле. Просто Девочка научилась летать, — спешит Ловро к автомобилю.

Надо же, — улыбается Миле, запихивая краски в карманы легкого пиджака, — а я уж не знал, что и подумать.

И в тот момент, почти звеня, начинает идти дождь.