Навстречу рассвету

ГОЛУБЫЕ ГОРОДА

Я сходил на пологий берег Комсомольска-на-Амуре со смешанным чувством восхищения, удивления, сомнения. Наверное, как многие, впервые приехавшие сюда, я испытывал гордость и мысленно ахал: «Скажи, пожалуйста, и я в Комсомольске!» Казалось, мое присутствие здесь роднит меня с теми первыми героями, приезжавшими сюда отнюдь не из любопытства и не в командировку.

Про Комсомольск столько написано убедительного! Но, как видно, одних знаний мало, чтобы осознать все и разумом, и сердцем. Оценки современниками тех или иных фактов, событий не однозначны. Эта неоднозначность входит в будущее различием исторических оценок. Время просеивает их и в конце концов оставляет лишь самые весомые, которые и становятся исторической правдой. Но помимо исторических фактов существует еще и, так сказать, историческое эхо. Отголоски многозначных былых страстей долго мечутся среди людей.

До чего же несовместимым кажется содеянное здесь с краткостью времени! Невольно прикидываешь. Когда на этот берег сошел первый строитель? Как раз в тот год, когда ты в школу, в первый класс, собрался. Ты кончал десятилетку, боролся с самим собой, а кто-то боролся с тайгой, строил заводы, преобразовывал целый край. И все остальное на твоей памяти. И отмечено оно для тебя какими-то частными этапами твоей личной биографии. И в это самое время вершилось такое? Не верится! Чудо. Чудо!..

Когда я добирался сюда, то и дело вспоминалась мне песня о голубых городах, у которых названия нет. И казалось мне, что песня эта — в первую очередь о Комсомольске-на-Амуре.

Все в этом городе — рассказы людей, музейные экспонаты, памятники — напоминает о Великом Начале. О нем написано столько книг и статей, что любой новый рассказ будет пересказом. Но если о других городах можно рассказывать, не вспоминая прошлого, то здесь это просто бестактно.

Обычно начало Комсомольска датируют 10 мая 1932 года — днем, когда на этот берег высадился первый десант строителей. Но все началось еще раньше.

Вначале было слово — правительственное решение о закладке в районе Пермского-Дзёмги предприятий тяжелой промышленности, принятое 23 февраля 1932 года. Начало можно было бы отодвинуть и еще на пятнадцать лет, как сделал это поэт и перво — строитель Комсомольска Николай Поваренкин: «Казалось, мы шагали в наступление, что началось в семнадцатом году».

А впервые люди поселились на этом берегу в 1860 году, когда были основаны село Пермское и нанайское стойбище Дзёмги, что в переводе означает «березовая роща». Лес, как можно понять из этого названия, здесь был в достатке, но ничем другим местность не радовала. Вот как описывал ее в 1867 году капитан корпуса лесничих А. Ф. Будищев: «Необширная береговая возвышенность… хотя на вид кажется местностью, удобною для заселения, но ни по пространству своему, ни по качеству земли и положению с другими местностями не предвещает хорошей будущности, так как место низменное, удаленное от склонов гор настоящего материка и со скудною почвою».

Капитана можно понять: он глядел глазами крестьянина. Но правительственная комиссия, приехавшая сюда через 65 лет после Будищева, оценивала этот берег с позиций индустриального будущего всего края. Ей понравилась лесистая болотистая равнина, образованная отступившими от берега сопками. Как в один голос уверяют теперь первостроители в своих мемуарах, энтузиазм у всех был столь высок, что и самые большие трудности были не в трудность. Болота? Их можно осушить. Леса? Их можно выкорчевать. Всего и делов-то…

Среди документов, хранящихся в местном музее, я увидел докладную записку начальника экспедиционного отряда начальнику Дальпромстроя. В пей указывалось, на что на первых порах могли опереться строители. Перечислено все: 47 изб, амбары, бани, сараи, скотники… Под столовую предлагалось отвести часовню, под магазины — амбар и сарай. Но как ни теснись, а даже и первой группе строителей места не хватало. Расчет был на палатки. В них вполне можно было пережить лето. А зиму? О зиме в докладной записке ничего не говорилось. Ясно, почему: раз приедут строители, то уж дома-то они себе как-нибудь построят.

Но строителям первым делом пришлось взяться не за дома, а за корчевку деревьев и рытье канав, по которым можно было бы спустить болотную воду. Приказ № 1, подписанный начальником Дальпромстроя И. Каттелем 10 мая 1932 года, ставил первоочередные задачи: осушение и раскорчевка промышленной зоны и прорубка первой генеральной просеки, связывающей район села с большим Силинским озером. «Для исполнения этих работ, — говорилось в приказе, — использовать весь личный состав рабочих, ИТР и служащих, прибывших на строительную площадку». Строить жилье было некому.

Здесь все было первое — первые метры дорог, первый номер газеты «Амурский ударник», первое комсомольское собрание с необычной повесткой дня: «Штурм тайги». Вскоре прогудел и первый гудок первого промышленного предприятия — небольшого лесозавода и открылся первый кинотеатр «Ударник».

Города в обычном понимании еще не было, но титул города он уже получил и имя тоже — Комсомольск. Это многих вводило в заблуждение. И не только приезжавших сюда молодых строителей, ожидавших попасть именно в город, а увидевших таежную непролазь. Город как бы опережал сам себя: он уже существовал, но его еще надо было построить.

В том 1932 году всех захватил неописуемый энтузиазм. В горячке работ не заметили, как подкатила осень и в палатках стало невмоготу. Люди принялись строить землянки. Строили в свободное от работы время, зачастую не имея даже топора, чтобы обтесать бревна, поскольку инструмента не хватало: весь он был занят на основных объектах…

Я ходил по музею, рассматривал деревянные башмаки тех времен, обеденные миски, сделанные из консервных банок, фотографии, на которых были изображены черные шалаши, веревки с развешенным бельем и грязь по колено, смотрел на все это и в который раз задавал себе один и тот же вопрос: что поддерживало оптимизм людей, как умудрились они в этих тяжелейших условиях построить красавец город?

Теперь мы судим обобщенно: был высокий энтузиазм, значит, все были энтузиастами. Но люди попадали сюда разные.

Одни не выдерживали, уезжали, уходили, оставшиеся работали за двоих и за троих. И этих оставшихся было множество. (Не в этом ли массовом энтузиазме первостроительства — корни поразившего мир массового героизма в годы Великой Отечественной войны?) И вот что было удивительно: трудности словно бы и не пугали. Как признавался однажды в «Комсомольской правде» первостроитель И. Игрецов, «веселья и песен я никогда раньше столько не слыхал, как в те первые годы».

В основу Комсомольска была заложена радость, моральное удовлетворение людей от сознания своего высокого общественного предназначения. На таком падежном фундаменте город рос темпами невиданными.

Через год после первого выкорчеванного дерева был заложен судостроительный завод.

В 1934 году заложен машиностроительный завод и построена автотрасса Комсомольск — Хабаровск.

В 1935-м — началось строительство завода «Амурсталь».

В 1936-м — машиностроительный завод вступил в строй действующих. Проложена железная дорога на Хабаровск длиной триста шестьдесят километров…

Сейчас Комсомольск-на-Амуре — третий, после Хабаровска и Владивостока, город Дальневосточья, протянувшийся вдоль левого берега Амура на двадцать километров. Двести тридцать тысяч жителей. Крупнейшие на востоке страны заводы — «Амурсталь», «Амурлитмаш», «Металлист», нефтеперерабатывающий и прочие.

Николай Поваренкин писал когда-то: «Тяжелый день. Он падал нам на плечи холодным ветром, ледяным дождем, но мы любили землю, и навечно был прочен первый выстроенный дом…» Сейчас Комсомольск кажется настолько обжитым, что не верится в ледяные дожди, мучившие людей совсем недавно, на памяти некоторых из этих вот людей, гуляющих теперь по чистым и широким улицам. Считается, что человек прожил жизнь не напрасно, если он успел посадить дерево и построить дом. Что же сказать о тех, кто построил город?!

Особенно плохо верится в былые трудности на красивейшей площади, где, казалось бы, все сделано для того, чтобы люди не забывали прошлое. Здесь лежит тысячепудовый валун, по форме напоминающий сердце, на котором выбито, что он установлен на месте высадки первого десанта строителей. Здесь же, на площади, памятник первостроителям: застывшие в бронзе парень и девушка с самыми распространенными тогда орудиями труда — киркой и лопатой, и другой памятник — мемориал, возведенный в честь комсомольчан, павших в годы Великой Отечественной войны, с вечным огнем, с гигантскими, высеченными из камня ликами богатырей. Здесь стоит, может быть, самое знаменитое в городе здание — Дом молодежи с его огромной мозаичной стеной, изображающей подвиги комсомольцев. Здесь, наконец, каменный парапет набережной, за которой в синей дали, как привет из еще более фантастического будущего, вырисовывается повисший над Амуром мост. Представьте себе широченный простор реки, усыпанный солнечными блестками, затянутый вдали низкой пеленой тумана, черные сопки, изгорбившие горизонт, и уткнувшуюся в сопки длинную, безукоризненно прямую горизонталь моста, представьте, и вы поймете, почему комсомольчане так любят смотреть в эту даль.

Первым после музея официальным моим визитом в Комсомольске был визит в Дом молодежи. Он меня поразил просторными холлами и залами, обилием картин, стеклянных дверей и стен, красивыми, словно в старинных княжеских дворцах, паркетными полами. Я остановил встретившегося в коридоре человека, спросил, как пройти к директору.

— Я директор, — сказал он и кивнул на какую-то дверь. — Идите в кабинет, сейчас приду.

Я открыл указанную дверь, огляделся. Отделке и обстановке этого кабинета и тому, что я назвал бы деловой уютностью, могли бы позавидовать директора многих столичных культурных учреждений. На столах лежали свежие газеты и журналы, пачка каких-то приглашений, бумаги непонятного для непосвященного назначения. На стенах висели обычные для таких кабинетов афиши. За окном во всю стену зеленела исполосованная пестрыми пятнами клумб обширная площадь.

— Здравствуйте, чем могу служить?

Он быстро вошел, протянул мне руку:

— Так что вас интересует?

— Вы, — сказал я и обвел рукой стены, увешанные афишами, площадь за окном. — Вы и все это. Давно вы здесь работаете?

— Чуть ли не с самого начала.

— Ого!

— Вот и мы, когда приехали сюда, сказали «ого!». Я ведь пляжный мальчик был, в Алуште вырос. Мы с женой имели специальности, а сюда приехали разнорабочими. Плыли на пароходе «Дзержинский». Помню, кто-то крикнул: «Комсомольск!» Выскочили на палубу — ни огонька и дождь хлещет. А мы рассчитывали город увидеть, одеты были по-городскому — я в белых туфлях, жена в тапочках. Высадились — кусты кругом, болотина под ногами хлюпает. Ну, думаем, приехали. Было девятнадцатое июля тысяча девятьсот тридцать четвертого года…

Он рассказывал спокойно и размеренно, как читал, видно, давно уже привык отчитываться перед корреспондентами.

— Потом трактор пришел с волокушей, потащил нас куда-то. Видим: стоят два барака, у одного крыша недостроена. Семейных поместили в него, а холостяков — по палаткам. Чуть позднее крикнули с улицы: «Выходи ужинать!» Жена не пошла, побоялась в темени по грязи топать. Потом, конечно, привыкла… Вот так и начинали. А теперь что скажете о городе?

Я сказал, что сказать нечего: сколько ни говори — все мало.

— Так! — удовлетворенно произнес он. — А мои родичи в Киеве не понимают, говорят: «Как можно так долго жить в такой глуши?»

— Неужели ни разу не пожалели о Крыме?

— Представьте, нет. Правда, пришлось хлебнуть лиха. Но как и все, ни больше, ни меньше. Зато какие у меня сыновья выросли — прелесть! Там, на западе, в уюте да в холе, ни у кого нет таких сыновей.

— А где они теперь?

— Один во Владивостоке, на корабле плавает, другой здесь работает.

— Значит, теперь вы всем довольны?

— Нет, — резко сказал он. — Этим Домом недоволен.

Я усмехнулся, приняв его слова за шутку.

— Надо, чтобы молодежь у нас как можно полнее удовлетворяла свои эстетические, подчеркиваю, именно эстетические потребности. Задача Дома молодежи — воспитательная, а кое-кто считает, что главное у нас — буфет…

В этот момент в кабинет вошла высокая пожилая женщина, и директор сразу преобразился.

— Вот кстати! — обрадованно воскликнул он. И добавил, обращаясь ко мне: — Познакомьтесь, Нина Тимофеевна Боровицкая. На два года раньше меня приехала в Комсомольск.

— А я здесь не одна, — сказала Боровицкая, — Сейчас придет Анна Ивановна Зюзина.

— Ну вот, целый совет ветеранов, — засмеялся директор. — Можно проводить вечер воспоминаний. Только без меня, а? Дел много.

Скоро в кабинет заглянула Зюзина, невысокая улыбчивая женщина, и директор вышел, оставив нас одних.

— А вы давно здесь? — спросил я Зюзину.

— С тридцать четвертого.

— Трудно было вначале?

— Всякое было.

— Плакать не пришлось?

— Сколько раз! — засмеялась она. Пожилым людям слезы своей молодости не всегда вспоминаются горькими. — Я же девчонкой приехала, девятнадцатилетней, работать толком не умела. А тут даже молотков не хватало. Бывало, и камнями гвозди забивали.

— Одним словом, скучать не приходилось…

Сказал я это, чтобы выразить сочувствие, но Анна Ивановна поняла буквально.

— Над трудностями можно плакать, а можно и смеяться. Наверное, потому и жили весело. Смех ведь как витамины от трудностей… Да и замуж скоро вышла.

— Погулять не дали?

— Тут девчонок-то было раз-два — и обчелся, — сказала Нина Тимофеевна. — Помню, послали меня в отстающую бригаду беседу провести, а ребята кричат: «Чего ты нас агитируешь! Лучше пройдись, дай на тебя поглядеть?..»

Тема разговора была не новой для моих собеседниц, но, как видно, и небезынтересной. Они разговорились, вспоминая одна Дзёмги, другая Пермское. Строительство города начиналось сразу в нескольких местах, что впоследствии посеяло дискуссию о том, где было начало Комсомольска. И Боровицкая с Зюзиной попрепирались минуту на эту тему. Потом их воспоминания перекинулись на галоши, которые приходилось привязывать к ногам проволокой, чтобы не потерять в грязи, на восьмикилометровый пустырь между Пермским и Дзёмги, на бревнышко, брошенное через ручей посередине этого пустыря. Было это бревнышко как мост дружбы. И любви. Потому что возле него встречались влюбленные из разных частей того первогорода.

В этот день мы ездили по Комсомольску. Смотрели старые, бревенчатые дома, специально сохраненные от трудной и романтической поры первостроительства, широченные проспекты, выстланные по осевой коврами цветов, модерновые здания театров и кинотеатров, панорамы, утыканные заводскими трубами, башенными и портальными кранами. Посмотрели, издали к сожалению, огромное, готовое к спуску океанское судно на фоне еще более огромных заводских корпусов. Ярко-белые многоэтажные палубные надстройки, желтые мачты, высокий корпус, черный сверху, ярко-красный ниже ватерлинии.

Мне захотелось поближе посмотреть то, ради чего и возведен Комсомольск, — его индустрию. Походить по цехам, вдохнуть ароматы раскаленного металла, окалины, кипящего на резцах масла. Странное желание для москвича, уставшего от машин? Может быть. Но первые шаги моей трудовой жизни были как раз через такие цехи и такие запахи. А что входит в нас на первых шагах, не забывается.

Как бы там ни было, а в тот миг мне подумалось, что если не побываю на заводе, то не увижу, не узнаю чего-то самого главного. Но завод не кинотеатр, туда каждого желающего не пускают. Мы отправились в горком партии. Признаюсь, была у меня при этом мысль, используя авторитет своих спутниц, выпросить на денек автомашину, чтобы объехать окрестности Комсомольска, поглядеть на то, как зерна, брошенные первостроителями, прорастают в таежной глухомани новыми индустриальными центрами.

Секретаря горкома партии уговаривать не пришлось.

— Правильно, что решили поездить, — сказал он. — Чтобы лучше понять Комсомольск, надо побывать в городах-спутниках — Амурске и Солнечном… Только послезавтра, а? Завтра трудно будет с машиной… А что касается завода, то вам надо на «Амурсталь». Такое покажут — ахнете.

Ахать в этой дороге я уже привык. Но с другой стороны, затем и ехал сюда, чтобы увидеть необычное, удивительное. Удивиться и ахнуть, ахнуть и написать так, чтобы люди, никогда здесь не бывавшие, не только узнали новое для себя, но и прониклись восторженной любовью к этому краю…

Когда все наперед спланировано, и работается лучше, увереннее. Я приехал на «Амурсталь» уравновешенный и спокойный, как ветеран. И попал прежде всего к ветерану — Ивану Павловичу Рублеву. В 1932 году он приехал сюда вместе с родителями. Родители работали на стройке, он учился в пятом классе. Мне было интересно узнать, что запомнилось ему, тогдашнему мальчишке. Теперь-то мы только и говорим, что надо заботиться о досуге молодежи, создавать условия, чуть ли не развлекать. А как тогда? Ведь не то что города, а и ничего не было.

— Разве одни развлечения интересны? — сказал Рублев. — Конечно, все было — игры, рыбалка и это… в лес по ягоды. Только много ли его оставалось, свободного-то времени. Взрослые были заняты важными делами, и мы тоже. Политехнизация была не то что теперь — с шестого класса по три часа работали в мастерских. И поди-ка нас выгони из мастерской! А с седьмого и особенно с восьмого класса все уже по-настоящему обучались слесарному и столярному делу.

— Все умели делать?

— Все умели.

— А как же знания? — подкинул я хитрый вопрос, запомнившийся мне с дискуссии в одной московской школе. — Может, в ком-то из вас таился второй Лобачевский или Эйнштейн?

— В ком что таилось, то и проявилось. Без умения трудиться любые знания — балласт, порождающий высокомерных бездельников. Мы смеялись над теми, кто с апломбом рассказывал об устройстве зубила и молотка, но не мог вырубить обычной фаски…

Мне хотелось бы продолжить этот разговор об основах подростковой педагогики — было в словах Рублева что-то очень и очень важное, — но тут пришла инженер Светлана, которой было поручено показать мне завод, и я ушел вслед за ней в глубину шумных цехов, утешая, а точнее, обманывая себя надеждой на то, что эта встреча с Рублевым не последняя.

Прежде всего милая Светлана удивила меня панической боязнью фотоаппарата. Она шарахалась от нацеленного на нее объектива решительнее, чем от раскаленных болванок. Потеряв всякую надежду ее сфотографировать, я спросил:

— А что у вас есть такое удивительное, от чего, говорят, можно ахнуть?

Она пожала плечами.

— Мартены? Так они везде одинаковые. Прокатные станы?.. Может, тонколистовой стан тысяча семьсот? Первый не только на Дальнем Востоке, но и во всей Сибири. Один из крупнейших в стране. Миллион тонн проката в год… Или нет, конечно же, непрерывная разливка стали!

Мы прошли какими-то переходами и очутились возле очередной печи. Раскаленный жгут металла, брызгаясь искрами, падал в темный провал, взблескивал где-то внизу и снова исчезал. Мы сели в лифт и поехали. Не вверх, как можно было ожидать, а вниз, в землю, в глубину. Мелькали этажи — второй, пятый, седьмой.

— Представьте себе десятиэтажный дом, зарытый по самую крышу, — такова по размерам наша установка непрерывной разливки стали, — рассказывала Светлана.

Внизу мы вышли и увидели раскаленную стальную пластину. Автоматическая газорезка отхватывала от нее короткие желтые языки, и они проваливались куда-то, чтобы через минуту возникнуть на экране телевизора, что был установлен возле пульта управления. На это чудо рождения стали можно было смотреть и смотреть. Размеренность и кажущаяся легкость работы огромных механизмов завораживала. Не мешал ни шум, ни жар, и люди, спокойно делающие свое дело, казались какими-то таинственными существами, ведающими всеми тайнами огня.

— Погонный метр отливки весит свыше полутора тонн… Все автоматизировано… Металл идет прямо на прокатные станы…

Этой ночью мне снилось сухое потрескивание искр. Они то взлетали фейерверками праздничных салютов, то рассеивались в темноте, затухали. Проснувшись на рассвете, я услышал перестук дождя по жестяному подоконнику. Снова забрался под одеяло, с удовлетворением подумал, что хорошо, что не на этот день назначена поездка по окрестностям. Но когда проснулся в другой раз, увидел над крышами домов чуть зеленоватое, начисто отмытое небо. Быстро оделся и вышел. Розовый город улыбался всеми окнами. Трамваи позвенькивали на широкой улице. На площади большой красивый кинотеатр настежь распахнутыми стеклянными дверями уже зазывал ранних любителей фильмов. Возле него,_; словно школьники на уроках, шушукались тополя.

Я шел мимо всего этого, я торопился к Амуру. Он был смирным после дождя, доверчиво катил гребешки волн под ноги рыболовов-любителей, стоявших на отмели под крутым бетонным откосом набережной. У речного вокзала стояла «Ракета» и толпились пассажиры, ожидавшие посадки. Я пошел узнать, куда это плывут люди в такую рань. Оказалось — в Амурск. И было до него всего-то один час пути. Что такое час по привычным московским расстояниям?

— А когда можно обратно? — спросил я у одного из пассажиров.

— Когда хотите. «Ракеты» ходят одна за другой.

Потрясенный такими возможностями, я не стал даже и раздумывать о завтрашней поездке. Зачем откладывать на завтра, если можно сегодня? Кто знает, что будет завтра. Вдруг дождь пойдет, вдруг у шофера заболит нога или еще что случится…

Вскоре я уже летел в крылатой «Ракете», разглядывал вырастающий, вздымающийся над Амуром железнодорожный мост и вспоминал все, что знал об Амурске.

У Николая Поваренкина есть такие стихи о Комсомольске: «Пусть город будет памятью живою о дерзких тех, кто, не жалея сил, горя одной великою мечтою, всю глухомань под корень подкосил». Вот именно для этого и строился Комсомольск, чтобы оживить, «подкосить под корень» эту глухомань. Все знали: Комсомольск — только начало.

Первым в серии продолжений был Амурск. Изыскания на месте нового города, который рассматривался как центр по переработке несметных запасов приамурских лесов, начались еще до Великой Отечественной войны. Но продолжить их удалось только в пятидесятых годах. В марте 1958 года к располагавшемуся здесь нанайскому стойбищу Падали пришел первый отряд строителей, приехавших из Комсомольска. Гуляли последние зимние вьюги, но строители не ждали лета, торопились использовать пока что скованные морозом болотистые грунтовки, чтобы завезти на стройку самое необходимое.

Амурск, как и Комсомольск, начинался с палаток. В этом не было анахронизма: где-то ведь должны были жить самые первые люди. Палатка — символ первожительства, в этом здесь уверены даже дети. Мне рассказывали полуанекдот-полубыль об од-ком первокласснике, который на вопрос учительницы «Как жили первобытные люди?» ответил: «В палатках».

По реке от Комсомольска до Амурска — сорок пять километров. От ближайшей железнодорожной станции «Мылки» — не больше пятнадцати. Но это были таежные километры. Скоро весенние дожди сделали их непроходимыми. По Амуру шла шуга, и остались строители, как робинзоны на острове. Но не унывали, строили дома, электростанцию, школу. Среди самых первых, «ударных» объектов была танцплощадка. Потому что, как и на строительстве Комсомольска, здесь в основном работала молодежь.

Комсомольск и Амурск — как отец и сын. Они во многом похожи. Но судьба у них разная. Комсомольск начинался с палаток, потом стал «копай-городом», то есть городом землянок, потом городом временных бараков. В Амурске люди из палаток сразу переселялись в каменные дома со всеми удобствами. К концу лета здесь пролегла первая улица — Пионерская, затем другая — Школьная. И пошел «сын Комсомольска» широкими шагами: что ми год — новые улицы, новые промышленные объекты, кинотеатры, Дворцы культуры.

Амурск возникает для приезжего, как сказка, как оазис среди монотонной угрюмости берегов. И берега сразу преображаются, теряют отчужденность, становятся красивыми. Зеленая кипень леса устилает склоны, над нею — белые прямоугольники домов. Хаос линий и очертаний дикой природы удивительно хорошо сочетается здесь со строгой геометрией новостроек.

Я входил в этот город, как в храм, по бесчисленным ступеням лестниц. Наверху отдышался, огляделся. Не знаю, чем руководствовались изыскатели, — всего скорее близостью железной дороги и обилием воды, так необходимой для целлюлозной промышленности, по если бы мне пришлось выбирать место, я не задумываясь, сказал бы: здесь будет город, только здесь, и нигде больше! С утеса открывались синие дали с бесчисленными амурскими протоками. И с другой стороны — тоже дали, туманные озерные разливы. С третьей — бело-розовые дома, подступающие к самым обрывам, лестницы к этим домам и радостные плакаты: «Главное, ребята, — сердцем не стареть!» И другие плакаты, сообщающие, что средний возраст амурчанина — меньше двадцати пяти лет.

Вокруг и впрямь была одна молодежь. Мальчишки носились по уличным лестницам и косогорам с такой хозяйской самоуверенностью, словно они, эти лестницы и косогоры, специально делались для их забав. Модно одетые парнишки и томные старшеклассницы прохаживались в мелком дубнячке над обрывом; ребята в рабочих робах сидели на уложенных вдоль улицы бетонных плитах, служащих основаниями для длинной шеренги флагов; другие бодро шагали по своим делам, не вразвалку шли, как в селах, и не суетясь, как в больших городах, а, я бы сказал, деловито, словно там, куда они спешили, их ждали как раз к тому самому моменту, когда они придут. И во всем здесь чувствовался какой-то новый для меня ритм, спокойный, размеренный. Они, эти молодые, построили город, они в нем живут и работают, совершенно точно зная, что нет ничего такого на свете, что бы они, захотев, не сделали…

Впрочем, стоп, а вон тот гражданин, что стоит на утесе и смотрит в озерные дали, — его вроде бы не назовешь молодым. Я подошел к нему, поздоровался.

— Вы тоже приезжий?

— А тут все приезжие. Коренные жители только вон те пацаны.

— А вы когда приехали?

— В шестидесятом году.

— В самом начале?

— Если бы. Когда я приехал, Амурск уже вовсю строился. — Он кивнул на ближайший пятиэтажный кирпичный дом, на торце которого под самой крышей была выложена цифра «1961». — Друзья позвали, когда я еще в армии служил: приезжай строить город. Вот и приехал. И остался тут. Получил специальность плотника-бетонщика, женился. Живу, жилые дома строю…

Амурск — это город проспектов. Я прошел по проспекту Мира и очутился на широком, как аэродром, Комсомольском проспекте. В конце его на возвышенности стояло громадное оригинальное здание Дворца культуры. К его подъезду вела широченная лестница, как мне не без гордости сообщил встречный мальчишка, — лестница в сто двадцать ступеней. Похоже было, что жители Амурска гордятся своими лестницами не меньше одесситов.

С высоты был виден почти весь Амурск. Справа, поодаль от города, внешне хаотическим скопищем корпусов, косых эстакад, высоченных труб простирался знаменитый целлюлозно-картонный комбинат. Он выглядел настолько внушительно, что было непонятно, то ли комбинат существует при городе, то ли город при комбинате. Этот комбинат — один из крупнейших в Советском Союзе и построен для того, чтобы ввести в хозяйственный оборот четверть всех союзных запасов ели и пихты, сосредоточенных в дальневосточных лесах. Его бездонные варочные котлы поглощают каждый час свыше двадцати тысяч кубометров амурской воды, но эта переработанная вода надежно обезвреживается на уникальных очистных сооружениях. Здесь ежегодно вырабатывается свыше ста пятидесяти тысяч тонн высококачественной целлюлозы..

Сюда, на высоту, откуда я рассматривал город и комбинат, ветер вдруг донес песню: «…мы построим новый дом и табличку прибьем на сосне». Спокойная, жизнеутверждающая мелодия была такой подходящей к случаю, что я невольно и сам стал напевать ее. И словно споткнулся. Зачем же таблички прибивать к соснам? Здесь, похоже, деревья не портили и таблички устанавливали, как и полагается, прямо на углах новых домов. Но песня уже жила во мне. «Снятся людям иногда… кому Москва, кому Париж…» Я сопротивлялся: Москва еще куда ни шло, но при чем тут Париж? Кому он может сниться на берегу Амура? Здесь скорее приснятся, скажем, Воронеж, Ленинград, Киев и прочие города, откуда, оторвавшись от маминых оладий, приехали сюда эти молодые строители. Не увлекся ли автор, приписывая другим свои собственные сны?

Но песня все равно звучала, не отставала. Потому, наверное, что это точно: снятся людям голубые города, города-новостройки. И первые, палаточные, и сегодняшние, такие, как Амурск, и будущие, утонувшие в золоте и голубизне, похожие на рисунки художников-фантастов. Но не сказочные, выросшие по мановению волшебной палочки, а построенные своими руками и потому особенно красивые, трижды дорогие.

С холма крутая лесистая дорожка повела к Амуру. На этой дорожке то и дело обгоняли меня крепкие парни с рюкзаками и ружьями, с удочками и спиннингами, одетые так, что можно было не гадать о их намерениях. Некоторые тащили на себе лодочные моторы.

— С мотором быстрее идти? — спросил я одного из таких тяжеловесов.

Он не принял шутки, ответил серьезно:

— А чего внизу оставлять, если дом — вот он, вверху, а лодка — вон она, внизу.

— У вас есть лодка?

Он окинул меня недоуменным взглядом и не ответил. Шел по тропе под своим мотором и смешно выворачивал голову, чтобы еще раз взглянуть на чудака, задающего странные вопросы.

Я понял этого парня, когда спустился к воде. Воды не увидел — всюду были одни только лодки. И весь берег занимали лежбища лодок. Удивляясь такому обилию, я пошел вдоль красных, синих, зеленых, салатовых, серых и всяких других форштевней. Там и тут копошились в лодках решительные лодочники. Кое-где пассажирками сидели на скамьях тепло одетые молодые женщины, ждали. Кое-где над форштевнями, словно живые украшения, возвышались собаки. Они сердито ворчали на меня, должно быть учуяв безлодочника, неизвестно зачем забредшего в чужие владения.

Затем я увидел длиннющий склад, в котором хранились лодочные моторы, мастерскую для их ремонта, будочку и пожилую женщину, сидевшую в ней. Решив, что она тут главная, я поднялся по ступенькам к будочке, спросил, сколько на этом берегу лодок. Женщина прикинула на счетах и ответила, что только на этой платной стоянке она принимает плату с полутора тысяч лодочников.

— А сколько лодок во всем Амурске?

Она развела руками и сама спросила:

— Может, каждая семья имеет?

Я выразил сомнение. Посмотрев на этот маленький город и на эту массу лодок, я готов был утверждать, что в Амурске на каждую семью приходится по меньшей мере две лодки. Кто их знает, амурчан, может, они взяли тайное обязательство в ближайшую пятилетку обойти по числу лодок саму Венецию? Женщина посмеялась, но спорить не стала.

Я еще долго шел по узкой тропе между лодками, стоявшими на воде и вытащенными на берег. Вышел к тому самому дебаркадеру, где впервые ступил на землю Амурска, завершив, таким образом, небольшой круг по городу. Снова поднялся на крутой утес и зажмурился от обилия света. Бесчисленные амурские протоки сияли солнечными бликами. По реке во всех направлениях сновали лодки. Они напоминали муравьев своими, казалось бы, бессмысленными передвижениями. Но, как и муравьи, они знали, чего хотели: одна за другой ныряли в светлые протоки и исчезали там.

В эту минуту я понял местную лодочную страсть. Каждый, кто приходил на этот утес, уже не мог не мечтать об увиденных далях. Даже мне, которому скоро надо было уезжать, вдруг остро захотелось заиметь свою лодку. Хоть на денек, но свою…

Точно в указанный в расписании срок, минута в минуту, к дебаркадеру подлетела «Ракета». Та самая, на которой я приплыл сюда. Я перехватил на лестнице, то есть, простите, на трапе, человека в форменной фуражке и с нашивками, представился, попросил сказать несколько слов о работе речников.

— Что сказать о нас? — сразу же ответил он. — Популярность «Ракет» огромна. Но не надо обольщаться. Есть конкуренты — железная дорога, автобусы. Если работать нестабильно — сегодня идти по расписанию, а завтра опоздать, — это отпугнет пассажиров…

Он говорил спокойно, деловито и, как мне вначале показалось, суховато. Но потом, уже в рейсе, перекинувшись с ним еще несколькими фразами, я понял, что он просто исключительно деловой человек. О работе говорил без восторгов и без равнодушного брюзжания, говорил, как о деле, — с уважением. Он и внешне был очень аккуратный и весь какой-то подчеркнуто правильный. Педант? Пусть так. Но мне, насмотревшемуся на людей в своих частых поездках по стране, такой «педант» был милее «рубахи-парня». Ибо, я знал, за напускным легкомыслием к себе, как правило, кроется легкомысленное отношение к делу, небрежение к другим людям.

Бежали назад зеленые берега, разворачиваясь, открывая и пряча сопки, леса, протоки. Я смотрел в окно и снова, как было уже много раз, думал об этой моей дороге, об этом крае, о людях, искал обобщений. И снова мне казалось, будто я слушаю увертюру или читаю предисловие к чему-то большому, интересному. У этого края богатое прошлое, светлое настоящее, но он как бы весь в будущем. Он слишком юн, он еще, как дитя, только произносит свое первое «мама». Но произносит так ясно и внушительно, что материнское сердце заходится от радости: «Талант!..»

А на другой день, как и было условлено, отправился я в новую дорогу, на северо-запад от Комсомольска, в таежную глухомань. Впрочем, трудно было назвать глухоманью места, куда вело отличное шоссе.

Вдоль дороги бежала горная речка Силинка. Та самая, название которой все эти годы повторялось рядом с названием Комсомольска. Потому что город рос в месте ее впадения в Амур. Та самая речка, которая и указала геологам дорогу к «Сокровищам». Я беру слово в кавычки потому, что это имя собственное. Так издавна назывались по-нанайски места, куда мы теперь ехали: Холдоми — «сумка сокровищ». В этой речке геолог Олег Кабаков нашел обломки драгоценного для промышленности камня касситерита. Он отправился вверх по руслу, стараясь не потерять эту исчезающую нить Ариадны. И добрался до глухого ущелья в горах Мяочана. Ударил молотком — и обомлел: сплошной оловянный камень!

Говорят, первый отряд геологоразведчиков добирался к месторождению на мощном гусеничном тракторе… 17 суток. Теперь всю эту дорогу можно проехать за час. Навстречу с воем проносились самосвалы и автобусы. К дороге подступали сопки, скалясь обломанными зубами серых глыб. А то сопки вдруг отбегали к горизонту, открывая болотистые мари, утыканные редкой щетиной хилых, замшелых лиственниц.

И вдруг!.. Я столько раз, описывая Приамурье, пользовался ним восклицанием, что теперь трижды подумал, прежде чем снова написать его. Но другое слово не подбиралось. Именно вдруг, неожиданно, как луч солнца в хмурый день, преображающий землю и небо, возникло передо мной видение белостенного города. На крайней девятиэтажной башне, прямо на крыше, было написано название: «Солнечный». Первую минуту я больше ничего не видел, кроме этого, так странно расположенного названия. Потом рассмотрел компактный, очень уютный городок, мачты высоковольток, в стороне — промышленные корпуса и люльки канатных дорог.

Я не ездил по этому городку — ходил пешком. Потому что ездить тут было просто некуда. Оставив машину возле Дворца культуры, я пошел по чистому тротуару вдоль светлых магазинных витрин, в которых отражался лес. Обогнув крайний пятиэтажный дом, вдруг очутился… в тайге. Вернулся, обошел дом с другой стороны и увидел большой и ухоженный двор, очень похожий на московские дворы в районах новостроек. Во дворе не было угрюмой таежной растительности. Шептались на ветру тополя, дубки, березки, ясени. Тихо и задумчиво стояли возле подъездов серебристые ели, окруженные разноцветными детскими колясками. Мальчишки и девчонки носились по двору, обалдевшие от свободы. В песочницах копошились те, кто жаждал созидательной деятельности.

Солнечный числился еще в поселках. Но он был как самый настоящий город. Город без окраин. Мираж. Оазис цивилизации среди тайги.

— Поедем дальше? — спросил шофер, когда я, обойдя каждый дом, через час вернулся к машине.

— Куда дальше?

— Дорога еще не кончилась.

И мы помчались в тесный распадок, куда убегала лента шоссе. Еще через восемнадцать километров — поселок Горный. Может быть, в нем и не было бы ничего удивительного, находись он где-нибудь в Причерноморье. Но здесь, посреди тайги, где привычнее видеть избушки-зимовья, этот уютный поселочек с ровным асфальтом улиц, с рядами двухэтажных каменных домов, спрятавшихся в зелени насаждений, производил ошеломляющее впечатление. Но тайга не давала забыть о себе; видная отовсюду, она висела над поселком на крутых горных склонах, подступивших к самым окраинам.

— Все, — сказал шофер. — Дальше и на вездеходе не проедешь. Дороги кончились. Разве что до карьера.

— Хоть до карьера.

Мы поехали по извилистой дороге, сторонясь тяжелых самосвалов, выскочили на площадку на вершине горы. Позади был провал с белым поселком в глубине ущелья. Впереди тоже был провал. Там урчали экскаваторы, ссыпали в кузова самосвалов рыжевато-беловатый камень.

— Самое дешевое олово в стране, — сказал шофер с уверенностью экскурсовода. Видно, нередко приходилось ему катать приезжих. — Месторождение уникальное, содержание металла в руде очень высокое. Много в ней и сопутствующих металлов — меди, цинка, свинца… Так что не зря нанайцы назвали это место «сумкой сокровищ»…

И тут только дошел до меня смысл этого названия — Холдоми.

— Выходит, нанайцы знали цену рудам?

Шофер пожал плечами.

Впоследствии я узнал, что этот вопрос и этот жест до нас повторялся множество раз. Кое-кто предполагал, что в бронзовом веке здесь добывали медь и олово. Но возможно и совпадение. В эти отдаленные ущелья нанайцы ходили на охоту и всякий раз возвращались не с пустыми руками…

Неподалеку от нас, спадая ступенями по склону и этим словно бы дополняя впечатление крутизны и высоты, белели корпуса горного комбината. Самосвалы, рыча от натуги, взбирались на гору и там, у верхней ступеньки, опрокидывали кузова, высыпали руду в ненасытный зев бункера. Тотчас из глубины доносилось жадное хрумканье, и мне казалось, что гора зябко вздрагивала от этого звука, словно знала, что эти челюсти не насытятся, пока не сжуют всю гору без остатка.

Ветер шумел на высоте, шевелил угрюмые лиственницы, доносил от поселка совсем не таежный запах, напоминавший мне аромат свежеиспеченного хлеба.

— Гроза собирается, пора ехать, — сказал шофер, показав на черную тучу, обложившую дальние горы.

И снова стлалось под колеса гладкое шоссе. Молнии поминутно рвали тучу. Мы торопились, стараясь обогнать грозу, но она была проворнее и, похоже, нагоняла нас. И все же среди окраинных домов Комсомольска я попросил остановиться. В том месте машина пересекла железнодорожный переезд, подкинув нас на выступающих рельсах.

— Рельсы ведут к мосту? — спросил я шофера.

— К мосту.

— Так ведь это же БАМ?

— Ну, БАМ, — спокойно ответил он.

Я выскочил из машины, побежал к рельсам, погладил холодную блестящую сталь. Вот он, БАМ, не книжный, не телевизионный, а такой, который можно потрогать. Вот где удалось, наконец, свидеться! Всю мою дальнюю дорогу по Амуру он незримо шел рядом, напоминал о себе радиоголосами, шорохом свежих газет.

Здравствуй, БАМ! Теперь, после всего увиденного в этих местах, я куда больше верю газетным заголовкам, называющим тебя Магистралью в будущее…

Я стоял на рельсах и не замечал приближавшейся грозы. Рельсы убегали на запад, в трехтысячекилометровую таежную даль. Рельсы убегали на восток, к одной из лучших в мире гаваней, как называли ее первооткрыватели, — к Советской гавани, к самому великому Тихому океану…

Весь этот день над Комсомольском, над притихшим Амуром взахлеб рыдала гроза и камень-монумент на набережной казался в свете молний окаменевшим сфинксом. Я долго стоял под большим козырьком над входом в кафе Дома молодежи и смотрел на Амур, вновь и вновь перебирая в памяти разноцветные камушки впечатлений. Мне пора было уезжать из этого города, и мне не хотелось уезжать.

Вечером из потемневшей дали возник белый теплоход. Когда он приблизился, я прочел на его борту надпись: «Г. Невельской». И решил больше не откладывать отъезд. Дорога была еще не пройдена. Дорога звала.