Навстречу рассвету

«ГНИЛОЙ УГОЛ»

Не вечерам я ходил на благовещенскую набережную глядеть на мотыльков. Издали это походило на снегопад. Мириады белых точек беспорядочно и быстро метались в лучах света. Живые огоньки сталкивались друг с другом, отскакивали, оставляя за собой белый след. И падали, падали в темную воду, устилали ее поверхность крыльями-лепестками.

Благовещенцы толпами стояли у парапета, смотрели на этот безмолвный исступленный хоровод жизни, перебрасывались репликами.

— Пятиминутки. Теперь их самая пора.

— Неужели всего пять минут летают?

— Пять минут, а успевают сделать самое главное в жизни!

— Зачем?

— Чтобы продолжить род.

— Зачем?

Разговоры эти вызывали грусть. Но думал я не о малости мотыльковой жизни, а о мимолетности моих дорожных впечатлений. Позади была тысяча километров интереснейшей дороги, на каждом повороте которой. хотелось остановиться и смотреть, смотреть. А мои наблюдения получались словно бы на бету, и многое из того, что хотелось увидеть, и узнать, оставалось в стороне. Я делал многочисленные записи и злился на себя: вся огромность этого края, именуемого Приамурьем, никак не укладывалась в мои блокноты. В одном только Благовещенске было столько интересного, что требовались не просто блокноты — тома, чтобы все написать. А для такой большой работы нужно было жить тут и жить и никуда не уезжать. Но долгая жизнь на одном месте таила бы в себе другую опасность — привыкнуть, остыть, не познать радости и необычности первых встреч.

Тогда я стал искать емкие слова, которыми можно было бы, как говорится, объять необъятное, в стихах. По прошлым своим путешествиям я знал, как помогают стихи выразить то, что не дается прозе. И на этот раз испытанный метод выручил, хотя и не так, как я рассчитывал. Он не помог мне, а лишь утешил. Однажды, раскрыв томик стихов дальневосточного поэта Петра Комарова, и прочел буквально следующее: «Только в песне да в сказке уместится Приамурье мое». И я подумал: поскольку мои дорожные записи не являлись ни сказками, ми песнями, то естественна их фрагментарность и неполность. Пусть на меня не посетует требовательный читатель, но я тоже, как сказал молдавский поэт Андрен Лунан, «…познать стремился ту страну, и шел вслед легенде незнакомой, но, не сумев постичь всю глубину, из саги я свежинку взял одну, чтобы сберечь и донести до дома».

Право же, снежинка — это не мало. Эта та часть, по которой можно познать целое…

Видно, не одного меня быстротечность мотыльковой жизни наводила на раздумья. Люди, собиравшиеся на набережной, были разговорчивы и общительны.

И я тоже заговаривал с людьми у края набережной. И однажды познакомился с Леонидом Владимировичем, жителем приамурского села Новопетровки, одним из руководителей расположенного там колхоза «Родина». Он-то и сократил мои благовещенские дни.

Уже на следующее утро мы на колхозном «газике» пересекли Вею на большом пароме и помчались по пологим увалам Зейско-Буреинской равнины. Небо, точно устав от долгой хмари, теперь синело до горизонта, кокетливо окаймленного прозрачными кружевами облаков. Теплый ветер бил в лицо. (Впрочем, он тут всегда теплый, даже в дождь.) Проплывали мимо светлые рощицы на вершинах пологих холмов, заставляли верить «отпискам» землепроходцев, сообщавшим о том, как три с лишним века назад умилялись казаки, увидев здесь вместо надоевших угрюмых елей да лиственниц прямо-таки среднерусские пейзажи со светлыми далями, с березовым дымом прозрачных перелесков.

Над зеленью кукурузы там и тут белыми прямоугольниками словно бы висели животноводческие фермы. Валки скошенного хлеба ярко желтели на солнце. Темными плотными зарослями за обочинами дороги стояла соя — главная здешняя культура.

— День-то, а? Успеть бы! — всю дорогу волновался мой спутник. И который уже раз говорил, что лето нынче сырое, что урожай удался хороший, а вот убирать дожди не дают.

Мы ехали через то место Приамурья, что в народе зовется «Гнилым углом».

При первом взгляде на карту Амурской области бросается в глаза зеленый клин Зейско-Буреинской равнины, огороженной с юга и запада вставшим за Амуром хребтом Малого Хингана, с востока — хребтом Турана, с севера — обширным Амурско-Зейским плато. Клин этот с его пойменными и черноземовидными почвами — уникальное место всего Дальневосточья. И если Амурскую область называют житницей Дальнего Востока (здесь сосредоточено почти восемьдесят процентов всех дальневосточных посевов пшеницы и три четверти посевов сои в нашей стране), так прежде всего благодаря этому зажатому среди гор уголку. Недаром здесь так охотно останавливались переселенцы, называя новые свои поселения именами родных мест, покинутых в России и на Украине. И поныне на просторах Зейско-Буреинской равнины стоят села с необычайными названиями — Ромны, Каховка, Екатеринославка, Тамбовка…

— Везде сухота, а у нас дождь, — говорил Леонид Владимирович. — Оттого и зовется гнилым. А углом — потому, что Амур тут поворачивает.

Но я заметил, что в название это никто не вкладывает плохого смысла. Недаром здешние земли распаханы до гектара.

За большим районным селом Тамбовкой дорога свернула вправо и стрелой ушла к ровному горизонту, где во влажном мареве далей маячил другой райцентр — Константиновка. А нам надо было еще дальше, в село, основанное одновременно с Благовещенском, — Новопетровку.

Вскоре вдоль дороги потянулись живописные длинные озера. Одно из них Леонид Владимирович оглядел заинтересованно.

— Тут где-то лотос…

Лотос! Кто не наслышан о лотосе с его полуметровыми листьями и бело-розовыми цветами, похожими на чаши, наполненные медом?! У цветов пряный аромат. Но их не только нюхают, а кое-где и едят. Семена лотоса издревле у народов Востока считаются самым дорогим деликатесом. Лотос — лекарственное растение, но, как это часто бывает в растительном мире, в некоторых его частях содержится и яд.

Но пожалуй, самое удивительное то, что это «украшение тропиков», это типичное растение Индии, Японии, Шри Ланки, Филиппин как-то умудряется жить здесь, у границы вечной мерзлоты.

Впрочем, это, наверное, больше относится к особенностям не лотоса, а Приамурья. Грецкий орех, например, растет на Кавказе, о Крыму, Средиземноморье, а его родной брат — маньчжурский орех отлично чувствует себя в Приамурье. И хоть известно, почему но (потому что их общий предок — серый орех когда-то занимал всю Сибирь), все же трудно удержаться от удивления по поводу такого необычного родства. У амурского бархата родня — на острове Тайвань и полуострове Малакка, близ Сингапура. Родина шведского кизильника — Скандинавия, а канадского — Северная Америка. Здесь же они растут рядом. Брат местного тиса остроконечного проживает на склонах Кавказа и Карпат… Эти уникальные комплексы растительности, не известные в других местах планеты, — одно из удивительнейших явлений Приамурья и одна из его загадок.

Лотос! Мог ли я удержаться и не взглянуть на этот «символ солнца», как называют его в Египте, на этого «князя цветов», как величают его в Индии? Мог ли не пожелать погладить холодные восковые листья и, может быть, заложить в записную книжку хоть один розовый лепесток его чудесных цветов?

— Где же он, лотос?

— Тут был, — растерянно проговорил Леонид Владимирович.

И добавил, словно оправдываясь:

— Возле дороги же, люди едут — рвут. На Бородинском озере должен остаться.

— Может, покажете?

Но светило редкое в то лето солнце, и колхозному руководителю было не до лотоса. В селе Войково я сошел и отправился сам разыскивать озеро Бородинское. Возле сельмага остановил встречного мальчишку:

— Покажи, как пройти к озеру.

Мой новый знакомый — пятиклассник Ваня, уверенный и спокойный, деловито зашагал по полевой дороге, напутствуя меня с важностью заправского проводника:

— Не сюда. Во-он по той дороге надо, что на горку.

— Чем ты занят, Ваня? — поинтересовался я.

— Ничем, — серьезно ответил он.

— Что вообще любишь делать?

— В футбол играть.

— В школе учишься?

— Так это зимой.

— А кроме футбола что любишь?

— Не знаю.

— Может, рыбалку? — подсказал я.

— Ну!

— А книжки читать?

_ Ну. Про спорт. И еще про этих… про шпионов.

— А про лотос ты знаешь?

— Ну! Листья у него широкие и цветы во-от такие розовые. Дома в воде долго стоят.

— А знаешь, откуда взялся лотос?

И я начал рассказывать слышанную где-то сказку о том, как звезда по ночам купалась в лесном озере. Нравилось это ивам серебристым, камышам шумливым, мотылькам ночным. Но утром пропадала звезда. Как удержать ее в озере? И придумала старая береза: попросила мороз, когда звезда окунется, сковать льдом воду. Так и остался в плену небесный цветок. И расцвел прекрасным лотосом…

— А дальше? — заинтересованно спросил Ваня.

— А дальше — все. Лотос, брат, мало что красив, он еще и погоду предсказывает — перед дождем складывает лепестки…

Шли, болтали и не заметили, как оказались возле низкого берега. Ивняки висели над водой, камыши стояли частыми островами.

— Где же лотос?

— А вон там.

Под камышовой стеной противоположного берега темнела тоненькая полоска лежавших на воде листьев. Я шагнул в высокую траву и вспомнил почему-то странную молитву женьшеньщика: «Панцуй! Не уходи! Я пришел к тебе с чистым сердцем и душой, освободившейся от греха…»

Под ногами забулькала болотина, и воздух зазудел от комариных орд.

Нас хватило метров на двадцать из двухсот, отделявших камыши от тропы. Через минуту мы очутились на исходных позициях, кое-как отмахались от комаров, отдышались.

— Так не пройдете, — сказал Ваня, оглядывая мои мокрые ботинки.

— Разуваться, что ли?

— Раздеваться надо. Там воды по пояс.

Я ушел, не в силах вынести даже мысли о путешествии нагишом через это комариное болото. Единственным утешением было сознание, что и другим, тем, кто попытается добраться до лотоса, будет не легче, и, стало быть, есть надежда, что хоть тут, в стороне от дороги, под защитой несчетных полчищ комаров и малопроходимых болот сохранится приамурский экзотический цветок…

Вечером я добрался до Новопетровки, разыскал Леонида Владимировича. Тот, видно, уже ждал меня, потому что сразу позвонил, вызвал «газик», и мы поехали осматривать обширные владения «Родины». Попылили на взгорьях, поднимая со стерни стаи сердитых галок, побуксовали в мягком Черноземе низин. И выехали к Амуру.

Амур полыхал закатным заревом, словно это и не река была новее, а чаша, налитая до краев раскаленной магмой. К воде спадал двухметровый глинистый обрыв, и почти к самой его кромке подступали ровненькие рядки сои.

Соя! На ней, говорят, держится сельскохозяйственное могущество Соединенных Штатов Америки, получающих чуть ли не две трети мирового валового сбора этого замечательного продукта. Соя и в самом деле заслуживает такого внимания. Недаром смелые на слово литераторы из тех, кто знает сельское хозяйство, называют ее зеленой коровой. Белка в зернах сои — до сорока пяти о рецептов, очень ценного, близкого по аминокислотному составу к животному белку. Потому-то из сои и получается отличное молоко, творог, масло. Соевая мука улучшает качество хлеба, идет на приготовление макаронных и кондитерских изделий, колбас, паштетов, незаменима при изготовлении пищевых концентратов. Ценное сырье она и в промышленности. Искусственное волокно, пластмассы, лаки, краски, клей, мыло и многое, многое другое — для всего годится соя. При ее переработке не бывает даже отходов, потому что отходы сои — ценный корм для скота.

Увы, Советский Союз находится в иных, более суровых климатических условиях, нежели Америка, и мест, где можно выращивать сою, у нас совсем немного. И одно из самых подходящих — черноземный клин Зейско-Буреинской равнины. Потому-то в здешних хозяйствах сое — главное внимание. В колхозе «Родина» под этой культурой без малого три тысячи гектаров — почти половина всех пахотных земель.

— Соя у нас главная, — говорил Леонид Владимирович, ласково поглаживая плотные ворсистые листочки. — Выгодная она, в два раза выгоднее пшеницы.

— Чего же вы всю землю не отдадите под сою?

— Сою по сое не посеешь. — Он вздохнул, задумался о каких-то своих заботах. — Трудная она культура, намаешься с нею.

— Машин, что ли, не хватает?

— Машин. — Словно обрадовавшись, он начал говорить торжественно, как на собрании — Только тракторов, автомашин да комбайнов у нас больше ста единиц…

Мне всегда была непонятна так называемая «поэзия цифр». И сейчас я никак не отреагировал, не зная, восторгаться обилием техники или, наоборот, сокрушаться о ее недостатке.

— …На каждых троих работников приходится по машине. Бели не считать всяких мелких механизмов…

Это уже было яснее. Хотя опять-таки неизвестно, что выгоднее: чтобы было по машине на пятерых или на каждого одного?

— Богато живете, — на всякий случай неопределенно сказал я, решив, что от лишних восторгов еще никто не захворал.

— А что вы думаете? По-городскому живем. Вот я вам покажу…

Мы снова помчались по прибитой дождем дороге, въехали в село и остановились в центре, возле четырехэтажного кирпичного дома.

— Вот так живут наши колхозники.

— А как же личное хозяйство?

— Коровы вон в тех сараях. Кто хочет — держит. И огороды у всех есть, только что не под окнами.

— А надо ли строить в деревне городские дома?

Ковтунов усмехнулся понимающе, г я понял, что вопрос этот не нов для него. Но ответил уверенно:

— Сначала не больно хотели, а теперь желающих больше, чем квартир. Удобно же — газ, канализация, водяное отопление, всегда горячая и холодная вода. Я же говорю: все, как в городе.

Темнело. Над улицей зажигались тоже почти как городские фонари. Неподалеку, через площадь, осветился Дом культуры. Из окон второго этажа полилась музыка. У входа толпились ребята, одетые, как женихи, — по последней моде. Одни ребята. Девчонок почти не было.

Я смотрел на эту толпу «женихов» и вспоминал написанное одним путешественником, ездившим по Амуру больше ста лет назад: «Середи улицы стоит березка. К верхушке ее привязана ленточка, словно флаг. Сама березка обвязана платками; кругом нее ходят маленькие девочки одна за другой и поют песни согласно и верно. Старушка возле стоит, учит их, налаживает дело, показывает, как надо… Вечером березку эту снимут с места, понесут на реку, а потом с песнями бросят в воду и что-нибудь загадают на свое девичье, а может быть, и станичное счастье… А маленькие девочки отправляют обряд потому, что больших девиц нет».

Новые обряды в новое время, новые песни и танцы. И дома, и жизнь, и труд — все новое. А вот в девках здесь, на Амуре, как видно, по-прежнему не засиживаются. Это уж я не знаю почему. Может, по традиции?..

Переночевав в Новопетровке, утром я добрался до Пояркова. А в Поярковском порту — полным-полно теплоходов, отплывающих вниз. Выбирай, какой нравится, и иди кланяйся капитану, чтоб взял. Мне выбирать не пришлось. Диспетчер порта, когда я рассказал ему о том, что мне нужно, кивнул в окно, за которым, загораживая половину протоки, стояла длинная сигара самоходной баржи.

— Хотите? «Столетов» сейчас отходит.

Через четверть часа я топал по железной рифленой палубе самоходки. С мостика разглядел поселок Поярково: россыпь серых домов, коричневые завалы бревен на берегу, предназначенные для того лесоперерабатывающего комбината. У зеленого дебаркадера стояла белая «Ракета». Неподалеку высились в порту горы угля и черные транспортеры непрерывно «переливали» эти горы в черные трюмы самоходок-углевозов.

А трюмы «Столетова» уже полны: из каждого до высоты рубки поднимались конусы угля. Перед теплоходом впритык стояла «невеста» — баржа-приставка — тоже с угольными конусами. Так что получался миниатюрный горный хребет.

— Райчихинский уголек, — сказал круглолиций и широкоплечий капитан, «человек-гора», как называли его на судне за габариты.

Райчихинск — это неподалеку. В городе шестьдесят тысяч населения, и дает Райчихинск шестьдесят процентов угля, добываемого на всем Дальнем Востоке. Освоение южноякутских углей может изменить положение. Но пока что этот район Амурской области — главный поставщик топлива.

Вот каков «гнилой угол»: он и дальневосточная житница, и дальневосточная кочегарка. Знаменит этот район и другими уникальностями. Той же соей, о которой уже была речь, или хотя бы крупнейшими запасами высококачественных кварцевых песков, на базе которых работает единственный на Дальнем Востоке стекольный завод.

Первый угольный разрез был заложен в Райчихинске лишь в тридцатых годах. Теперь и понять трудно, как прежде обходились без этого угля. А впрочем, мало ли без чего обходились. По одежка протягивали ножки. Выросла «одежка», и ножки соответственно выросли и потребовали в свою очередь соответствующей одежки. И так далее, и так без конца…

— Комсомольск снабжаем угольком и Хабаровск тоже. Так и челночим все лето. Сорок дён жену не видел…

Я понял, почему капитан вспомнил о жене только на другой день. Но об этом и рассказ — в другой раз.