Навстречу рассвету

В ГОРОДЕ УДАЧИ

Уголь, который мы везли, предназначался для Комсомольска-на-Амуре, и еще на подходе к Хабаровску капитан получил распоряжение из пароходства следовать в порт назначения без остановки.

— А как быть с корреспондентом? — спросил капитан, рассчитывая, как видно, смягчить таким «козырем» категорическое решение начальства.

— Корреспондента мы снимем, — ответили ему.

Четко работают речники. Когда потянулись каменные набережные центральной части Хабаровска, откуда ни возьмись, вылетел катерок и направился к нам.

На этот раз я решил соригинальничать и попросил высадить меня прямо на набережной. Катерок приткнулся к каменной лестнице, похожей на те, что на Неве в Ленинграде, и я взошел по ступеням с рюкзачком и портфельчиком, в котором были путеводители и мои дорожные блокноты. Постоял у бетонного парапета, теплого, прогретого солнцем, огляделся. С одной стороны набережная терялась вдали, с другой — упиралась в высокий зеленый утес. Вдоль нее тянулись заросли густого парка.

Я пошел по широкой аллее и вдруг увидел толпу людей с букетами цветов, спешивших мне навстречу. Пришлось остановиться от веселой мысли, что таких торжественных встреч в моей жизни еще не бывало. Но они, увы, прошли мимо. Я высмотрел самую очаровательную девушку и сказал ей, что я тоже приезжий. Она поняла, улыбнулась, оценив шутку.

— А мы не на вокзал, — сказала она. — Просто открывается городская выставка цветов.

— Где открывается?

— А вон павильон рядом.

Не отягощенный сувенирами, я пошел следом за людьми к большому стеклянному павильону, стоявшему тут же, в парке, и получил возможность воочию убедиться, что Хабаровск находится на широте Волгограда и Днепропетровска.

Выставка была настоящим, как говорят поэты, праздником цветов, отнюдь не охлажденным дыханием Севера. Здесь легко можно было забыться и подумать, что находишься где-нибудь у южных морей. От одних названий цветовых композиций кружится голова. «Звездочка», «Аппассионата», «Грезы», «Верность», «Осенний вальс…» Все было, как у А. Данте: «Я шел вперед, но всюду замедлялись мои шаги при взгляде на цветы».

Оказалось, что здесь состязались друг с другом в трудолюбии, чувстве меры и вкуса 17 промышленных предприятий, 30 школ и детских садов, 20 уличных домовых комитетов, сотни цветоводов-любителей. И если признать многочисленные утверждения знатоков, что увлечение цветами — признак поэтического настроении души, и если учесть, что подобные выставки устраиваются в Хабаровске ежегодно, то нетрудно было представить, насколько нежно хабаровчане любят свой город, свой край.

Я отправился в гостиницу «Дальний Восток» с уверенностью, что в такой день у меня все будет хорошо. И так оно и вышло. Я получил хороший номер, из окон которого за крышами домов открывался широкий простор Амура. Посидел, отдыхая в одиночестве. А затем, как это обычно бывало в новых для меня городах, пошел бродить по улицам.

Первое впечатление: Хабаровск уютный и чистый — так и хочется сказать — городок. Но он — городище, раскинувшийся по берегу Амура более чем на полсотни километров. Живет в нем свыше полумиллиона человек. Удивительно зеленые тенистые улицы переваливают с увала на увал. И с каждого открываются городские дали, то огороженные светлыми, окрашенными в солнечный желтый цвет кубиками домов, то упирающиеся в серые просторы Амура, то выстолбленные по горизонту частоколами заводских труб.

Самое примечательное и, пожалуй, самое людное место — Амурская набережная. Здесь расположена зона отдыха с парками, аттракционами, детскими площадками. Здесь же гордость хабаровчан — спорткомплекс, крупнейший на Дальнем Востоке. В любое время дня люди толпами стоят у каменных парапетов, у перил «Ласточкиного гнезда» на высоком утесе, смотрят на далекий горизонт, изогнувшийся горбами Хехцыра, на Амур, расцветающий всеми красками в лучах вечерней зари. Внизу коротко вскрикивают у дебаркадеров белые теплоходы. А вверху, над обрывом, над головами людей, сверкая металлическими гранями, вздымается в немой неподвижности нацеленная в небо гигантская миска телеантенны.

Эта телеантенна системы «Орбита» воспринимается здесь как оригинальное архитектурное дополнение, как украшение города. Может ли быть техническое устройство украшением? В Хабаровске я убедился — может. Впрочем, стала же неотъемлемой частью Москвы, ее украшением Останкинская телебашня.

Честное слово, если бы не пугающее сознание разницы в семь часовых поясов, легко можно было бы представить, что находишься где-то недалеко от Москвы — так все здесь легко и просто, ясно и понятно.

— А мы и есть недалеко, — серьезно разъяснил мне на набережной один «коренной пенсионер», как он назвал себя, не отрывая взгляда от поплавков.

Так я и бродил в тот день то по людной набережной, то по аллеям парка, переполняясь нежностью к этому городу, к его людям, вспоминая стихи дальневосточного поэта Петра Комарова: «Есть слово русское — хабар. У русских воинов сначала оно удачу означало…»

Вечером заполыхало небо над Амуром, раскидало по тучам яркие и сочные мазки заката, зажгло неподвижную воду. Люди завороженно смотрели на эту цветовую феерию. Даже рыболовы забыли о своих поплавках, засмотрелись на расцвеченную амурскую воду, на черный утес с силуэтом «Ласточкиного гнезда», на низкую кромку дальнего берега.

Вот кто-то не выдержал, полез купаться в перламутровый расплав реки. И словно раскидал краски. Потемнела вода, подернулись пеплом пурпурные полосы облаков, быстро перетекли в кирпичный цвет, потом в фиолетовый, наконец, в нежно-серый. И только тяжелая туча, спрятавшая солнце, долго еще полыхала неровными огненными кромками.

С горы, из темных высот парка, грянул оркестр. Затрещала моторка за дебаркадером. Зажглись фонари на набережной, и первая звезда нерешительно мигнула в небе. Начиналась ночь — время, когда я должен был идти в гостиницу, отчитываться за день перед своим дорожным блокнотом. Мне это было не трудно — сидеть допоздна. Ведь местная полночь — по московскому времени лишь пять часов дня. Я мог бы не спать всю ночь. Но каково было вставать утром?!

Весь следующий день я провел в обществе двух милых женщин, бывших работниц горисполкома, пенсионерок Татьяны Васильевы и Веры Ивановны, согласившихся показать мне город, знавших его, как говорится, не по книжкам.

Мы вызвали такси. Шофер, добродушный парень с темным скуластым лицом, узнав, что ехать нам, что называется, на все четыре стороны, оживился и тут же представился, протянув широченную крепкую ладонь:

— Будем знакомы. Иван.

— Кто вы по национальности? — спросил я, думая, что случаи послал мне аборигена, одного из тех, кто любит петь: «Такси хорошо, а олени лучше».

— Гуран, — ответил он.

— Разве есть такая национальность?

Оказалось, что такой национальности нет, но так на Дальнем Востоке называют забайкальцев и так, привыкнув, они сами себя называют.

Ездить по городу с экскурсоводами не то что в одиночку: узнаешь много такого, о чем не прочтешь ни в одном путеводителе. Мы начали с памятника Ерофею Павловичу Хабарову, высившегося возле железнодорожного вокзала.

— Веселый был мужик, — сказал Иван.

— Почему веселый?

— Говорят, бабы его любили. А злых да угрюмых бабы не любят.

Про это и мне приходилось слышать, точнее, читать в старинных книжках, будто мужья жаловались на него за «отбитие жен».

А в самом деле, каков он был как человек? Мы стояли перед памятником и вспоминали достоинства Хабарова: деятелен, грамотен, предприимчив, щедр на кулак и палку. Да, последнее тоже следует отнести к достоинствам. В то суровое время интеллигентская утонченность не имела цены. Своего добивались лишь то, кто умел постоять за себя. Многого, правда, можно было достичь поклонами. Но льстецы не становились подвижниками.

Хабаров ни перед кем никогда не ломал шапки, не унижался. Из-за своего непримиримого характера он поссорился с якутским воеводой и потерял все, что нажил на Лене. Сидя в тюрьме, куда упрятал его воевода, Хабаров задумал свой знаменитый поход на Амур. И снаряжал его потом за свой счет, набрав денег в долг.

Мытарства первопроходца — тяжелы ли они? Наверное, так же, как мытарства первостроителя, — тяжелы, но радостны. Здесь, на Амуре, мне много приходилось слышать рассказов о тех, кто пришел сюда не на готовенькое. Особенно в Комсомольске-на-Амуре, где эпопея первостроительства — вчерашний день. Так вот, ни один, я подчеркиваю, ни один не жаловался на невзгоды первых лет, хотя известно, что их было немало. Все в один голос самые трудные годы своей молодости называют самыми счастливыми годами жизни. Парадокс? Ничуть не бывало. Трудности не трудны, если с ними ведется борьба, если есть общая высокая цель. Победа всегда радостна. И чем труднее она дается, тем выше ей цена.

Вот и для Хабарова амурские годы были самыми счастливыми. Их было немного, меньше пяти лет. В 1653 году на Амур прибыл московский дворянин Зиновьев. Когда они встретились — прямой и честный Хабаров и спесивый и властолюбивый дворянин, — вышел конфликт. Всегда ведь мелочное честолюбие не терпит прямоты. Хабаров спросил у пего государеву грамоту, так сказать, официальные полномочия. Зиновьев взбесился, схватил Хабарова за бороду. История умалчивает, что за этим последовало. Известно только, что, уезжая в Москву, Зиновьев забрал Хабарова с собой как арестанта.

Царь оказался дальновиднее своего дворянина. Он возвратил Хабарову все отобранное Зиновьевым имущество и наградил его званием сына боярского. Но по возвращении на Лену Хабаров был арестован за долги, которые сделал, снаряжая экспедицию. Ему удалось выкрутиться благодаря поручителям. Но на Амур, как ни просился, так его больше и не пустили.

Теперь, как сказали бы в старину, здесь навсегда поселилась его душа. Не только в названии самого крупного города и края на Дальнем Востоке, но и в различных Хабарах, Хабаровах, Хабарихах, Ерофей Павловичах, в многочисленных памятниках, в доброй памяти людской.

От железнодорожного вокзала не так уж далеко до железнодорожного моста — этого «чуда Дальневосточья», до недавнего времени единственного моста на всем Амуре. Чудом его в свое время величали газеты. Потому что был он последней и весьма выразительной точкой в «железнодорожной эпопее», удивившей мир. Подумать только: первая приличная железная дорога Москва — Петербург появилась в России в 1851 году. А через сорок лет Россия замахнулась на крупнейшую в мире железнодорожную магистраль — от Урала до Тихого океана. И построила ее, как сказали бы теперь, «в сжатые сроки» — за 13 лет. Французская газета «Ла Франс» писала тогда, что «после открытия Америки и сооружения Суэцкого капала история не отмечала события более выдающегося и более богатого прямыми и косвенными последствиями, чем строительство Сибирской дороги».

А еще через 12 лет появился этот мост, сыгравший такую большую роль в развитии Приамурья и особенно Приморья. Советского Приамурья и Приморья, поскольку мост был открыт за год до Октябрьской революции.

Мы посмотрели и другой мост — энергетический. Три огромные опоры — одна на скалистом берегу, другая на острове, третья в левобережной долине — держали над Амуром толстые канаты проводов. Между крайними опорами было четыре километра.

Затем мы проехали по улице Карла Маркса и остановились возле памятника героям гражданской войны на Комсомольской площади. Рядом на стене красивого старинного здания увидели мемориальную доску, сообщавшую, что здесь, в этом доме, была провозглашена в Хабаровске советская власть. Пройдя чуть по парковой аллее, мы вышли на уже известный мне утес на берегу Амура, где была другая мемориальная доска: «На этом месте 5 сентября 1918 года белогвардейцами были зверски замучены 15 австро-венгерских музыкантов, сочувствовавших советской власти».

Эта история о трубачах звучит как легенда. Их под угрозой расстрела заставляли играть «Боже, царя храни». А они заиграли «Интернационал». И были убиты здесь, на утесе, озверевшими белогвардейцами, захватившими город с помощью японцев.

Австро-венгерские музыканты были беспартийными. Но немало и коммунистов-интернационалистов дралось вместе с русскими за Советскую власть на Дальнем Востоке: немец Ганс Манхарт, японец Асадо Сато, венгр А. Гольдфингер, кореец Ли-Ен… Были целые интернациональные партизанские отряды. Легендой стала жизнь и смерть красавицы кореянки Ким-Станкевич. Она родилась в Харбине, с малых лет приобщилась к революционной борьбе. Популярность и активность Ким-Станкевич были столь высоки, что хабаровские коммунисты избрали ее секретарем и казначеем городской организации. Она была комиссаром по иностранным делам Дальневосточного Совета народных комиссаров. Писала листовки на японском, корейском, китайском, английском, французском языках, умело вела пропаганду среди военнопленных, формировала интернациональные бригады.

Ее все любили. Даже в застенке она оставалась красивой и гордой, отчитав председателя белогвардейского трибунала. Не ручаюсь за стенографическую точность того последнего разговора, но смысл его следующий:

— Чего вы, кореянка, вмешиваетесь в русские дела? — спросил офицер.

— Я коммунистка, а не националистка, — отвечала она. — Я не вмешиваюсь, как вы говорите, в государственные дела чужой страны. У нас каждый неграмотный рабочий знает, что корейский народ может добиться свободы и независимости только в том случае, если он добьется победы социалистической революции вместе с русскими большевиками.

— Но вы женщина, черт возьми! — взорвался офицер. — У вас дети. Если вы признаетесь во всем и раскаетесь, мы даруем вам свободу.

— Как это раскаяться? — удивилась она. — Раскаяться в своей жизни, в борьбе за национальное освобождение Кореи? Раскаяться в праведности революции? Предать все это?

— Вы можете просить снисхождения, как женщина.

— Ваше предложение оскорбляет всех женщин, составляющих половину населения Земли…

Удивительно ли, что после столь высоких воспоминаний на «утесе интернационалистов» наш дальнейший маршрут по городу проходил по Интернациональной улице?

Затем мы выехали к ярким плакатам у входа в Хабаровский государственный институт культуры, одного из самых интернациональных учебных заведений города. Навстречу нам выпорхнула из дверей группа веселых девушек-якуток. Они-то и сообщили, что институт культуры — один из самых молодых в Хабаровске, что готовит он культпросветработников высшей квалификации для всего Дальнего Востока.

И снова мы ездили по улицам, и Вера Ивановна особенно хорошо знавшая историю города, все рассказывала и рассказывала:

— Прежде Хабаровск называли «Три горы, две дыры». Горы остались, по ним теперь проходят лучшие наши улицы, а «две дыры» — глубокие овраги, прорытые речушками Плюснинкой и Чердыновкой, — превращены в цветущие бульвары… Вон там был аэродром, тут — старые казармы, а на этом месте церковь стояла…

Мои милые гидши оказались страстными патриотками своего города.

— Правда, что наш парк самый красивый? — донимали они меня.

— Верно, что такой большой городской площади нет даже в Москве?

— На нашем фармзаводе — крупнейший в стране ампульный цех.

— А вообще в Хабаровске больше ста фабрик и заводов.

— А наша мебельная фабрика делает самые красивые гарнитуры — «Амуры»…

Я пошутил насчет того, что неплохо бы назвать их поласковее — «гарнитурчики-«Амурчики»», но не остудил восторгов моих добрых гидш.

— Это наш новый широкоэкранный кинотеатр.

— Теперь они везде широкоэкранные.

— Ну и что? Наш лучше.

— А где вы видели такой Дом культуры?

Дом и впрямь был замечательным. Особенно внутри. Залы, комнаты, фойе оставляли впечатление чистоты, уюта, комфорта с небольшой, как раз в меру, примесью модерна. Но вот ведь беда — не умею я врать, глядя в ясные женские очи. Сказал, что видел Дома культуры покрасивее. И кажется, обидел обеих женщин. Они начали намекать на страшный мой грех — иронию. Пришлось срочно реабилитироваться. Я сказал, что зато в Хабаровске много красивых женщин и что я обязательно напишу об этом. Чтобы не знающие куда податься, особенно после армии, парни ехали сюда жить и работать.

И вот я в который уж раз отмечаю в своих записках этот феномен. Не знаю, в чем тут дело. Климат такой, что ли? Известен же так называемый дальневосточный гигантизм. Это когда все растет и цветет тут быстрее и краше, чем где-либо. Может, девушки тоже, как цветы?..

В Хабаровске мне везло на женские компании. Но что было делать, если даже в таком вроде бы сугубо мужском учреждении, как Амурское пароходство, куда я попал на другой день, оказалось больше шестидесяти процентов женщин? Они занимают ведущее место во всех службах управления. Планирование перевозок, учет работы флота, организация связи и радионавигации, техническое снабжение, финансирование — все это в руках женщин. Есть даже женщины кадровики и диспетчеры. И получается, что мужчины работают, плавая от порта к порту, а женщины, сидя на берегу, ими управляют.

Однако женщины Амурского пароходства сумели доказать, что они при необходимости могут заменить мужчин и на воде. В годы войны ходил по Амуру буксир «Астрахань», на котором из тридцати шести членов команды было только трое мужчин — механик, боцман и старший рулевой. И, несмотря на трудности военного времени, женский экипаж не допустил ни одной аварии.

Но начальником пароходства оказался все же мужчина. Он рассказал, что пароходство — одно из крупнейших в стране, что длина обслуживаемых речных путей — девять тысяч километров, а если считать вместе с морскими дорогами, которыми тоже ходят амурские суда, то получится не меньше десяти с половиной тысяч. Теплоходы и пароходы возят лес, строительные материалы, но больше всего уголь — несколько миллионов тонн ежегодно. И миллионы пассажиров, местных и приезжих. Есть экскурсионные пассажирские теплоходы, есть и такие, которые пароходство не включает в число транспортных единиц, хотя и обслуживает их. Это — плавучие дома отдыха, принадлежащие некоторым крупным предприятиям. Они ходят как им заблагорассудится, причаливают где хотят и стоят сколько пожелают, пока отдыхающие не нарыбачатся и не накупаются вдоволь.

Потом начальник пароходства показал мне свое портовое хозяйство. Мы долго носились по Амуру на небольшом служебном катере на подводных крыльях. Убегали назад белые дома над зеленью прибрежных бульваров, частые трубы заводов и суда, суда, идущие навстречу, разгружающиеся у пристаней, стоящие на якорях посреди реки. Смотрел я на все это и вспоминал пророческие слова, вычитанные в книге, изданной еще в середине прошлого века: «Хабаровку должны мы отнести к числу лучших, красивейших мест по всему долгому течению Амура и готовы, пожалуй, признать за нею все выгоды и преимущества для того, чтобы селению этому со временем превратиться в город. Действительно, лучшего места для города выбрать трудно, и, вероятно, город и будет тут, если изменятся настоящие условия амурских заселений и если будущее Амура будет счастливее настоящего».

«Третьими воротами», после воздушных и железнодорожных, называют современные путеводители речной порт. Но река все-таки была первыми воротами. Если следовать хронологии, то вторыми воротами надо бы называть железнодорожный вокзал. И лишь третьими — аэропорт, несмотря на огромное, поистине первостепенное значение, которое приобрела авиация, поставившая эти отдаленные места чуть ли не рядышком со среднерусским Нечерноземьем.

Над темными водами Амура, над железнодорожным мостом низко, на взлете, прошел тяжелый Ту-114, заглушив шум наших двигателей и грохот поезда в железных решетках моста. Самолет сделал большой круг и скрылся за домами Хабаровска.

— На Москву пошел!

— На Москву! — вздохнул я, живо представив себя там, в мягком кресле, жующим холодную курицу обязательного воздушного «горячего завтрака». И затосковал. Подумать только, очутиться в Москве почти в этот самый час, что указывают часы на приборной доске катера!

Трехкилометровая ширь Амура простиралась перед нами огромным стального цвета полем. После мыслей о самолете она представилась мне полосой липкой бумаги, от которой не оторваться…

Каждый день, когда выпадала свободная минута, шел я на набережную, заговаривал с рыболовами, с людьми, просто так стоявшими у каменного парапета. И узнавал от них уйму интересного.

Говорят, что охотники — мастера рассказывать про разные чудеса. На Амурской набережной я убедился: рыболовы им не уступят. Мне рассказывали о соме, который ловил воробьев, и о щуке, охотившейся на уток. Как это происходило? Щуке схватить плавающую утку не трудно. А вот сому приходится, видимо, долго и терпеливо ждать, пока неосторожный воробей сядет на ветку поближе к воде.

Рассказывали о гигантской местной рыбе — калуге, весящей не меньше автомобиля «Жигули», о всяких востробрюшках, головешках, верхоглядах, змееголовах, о черных лещах, белых амурах, серебристых карасях и прочих диковинных рыбах…

Я принимал эти рассказы за рыбацкие байки. Но, как потом выяснил из книг, все было чистой правдой. Такой уж это край — полон чудес.

Есть, например, под Хабаровском леса, где грибов больше, чем деревьев. Много больше. Так что заядлому грибнику лучше туда не ходить: запестрит в глазах, закружится голова и, того гляди, пропадет страсть к любимой «третьей охоте».

Водится в местных реках ракушка с романтическим названием — крыловидная маргаритана, живущая двести лет. В ней находят жемчуг.

Растет в лесах мавзолейная сосна, розово-сиреневая кора которой словно бы исписана таинственными письменами. И будто тот, кто прочтет эти письмена, узнает все о людских судьбах. Растет и бархатное дерево, которое народная медицина использует при лечении туберкулеза.

Найдены древние плодоносящие сады, заложенные в этих северных краях тунгусами много сотен лет назад. Есть в Приамурье и много новых садов, где вызревают яблоки, груши, сливы, даже абрикосы и виноград.

На набережной мне рассказывали об уникальных обитателях Приамурья — свирепых диких котах и их робких родственниках — тиграх, о красных волках, гималайских медведях, уссурийских кабанах. И будто видели над Амуром большую черную птицу с красивым изломом крыльев, гостя тропических морей — фрегата, про которого натуралисты говорят, что он очень похож на первоптицу — птеродактиля. И будто именно здесь была поймана редчайшая на земле гигантская бабочка — оливковая пенелопа.

И о людях тоже рассказывали. Конечно же, о крупнейшем певце дальневосточной природы Владимире Клавдиевиче Арсеньеве и о местном поэте Петре Степановиче Комарове. Со вздохом вспоминали, как Арсеньев описывал былое обилие птиц: «Вереницы их то подымались кверху, то опускались вниз, и все разом, ближние и дальние, проектировались на фоне неба, в особенности внизу, около горизонта, который вследствие этого казался как бы затянутым паутиной». И другие его слова вспоминали, относящиеся уже к людям: «Раньше я думал, что эгоизм особенно свойствен дикому человеку, а чувство гуманности, человеколюбия и внимания к чужому интересу присуще только европейцам. Не ошибался ли я?..» Читали стихи Комарова: «Край далекий — с лесами и сопками, с поздней жалобой птиц, — это ты разбудил голосами высокими сыновей золотые мечты»…

А однажды я встретил на набережной человека, рассказы которого готов был слушать час за часом.

Он и внешне был очень колоритен: белая рубашка, белая борода, черные очки на волевом лице этакого таежного волка.

— Писать будете? — сощурился он на меня. И вдруг спросил неожиданное: — А Лонгфелло вы любите?

— Лонгфелло? Как вам сказать?.. Люблю, конечно.

— А что знаете?

Пришлось напрячь память, вспомнить школьное:

— «Дай коры мне, о Береза!..»

— Ну ясно, — сказал он. И, к моей радости, больше допрашивать не стал. Принялся рассказывать, как он беседовал с приезжими американцами. — Я их, как вас, спрашиваю, а они — тык-мык — ничего не знают. Тогда я им наизусть: «Вы, которые, блуждая по околицам зеленым… забываетесь порою на запущенном погосте и читаете в раздумье на могильном камне надпись… прочитайте эти руны, эту песнь о Гайавате!»

Я всегда верил в великую способность поэзии объединять людей. И хоть не я ему, а он сам прочел мне изрядный кусок из удивительной поэмы, но после этого мы уже смогли поговорить как коллега с коллегой.

Детство его прошло в Крыму. Мать работала поварихой в крупнейших южнобережных санаториях. Там имелись богатые библиотеки. С них-то все и началось. Он зачитывался книгами знаменитых путешественников и натуралистов. В 1932 году по путевке комсомола поехал в Москву учиться и поступил во Всесоюзный институт пушного хозяйства.

— Ну, хорошо, — говорил он мне, — все хотят жить в благоустроенных квартирах, в обжитых районах. Но ведь кто-то должен был в этот ныне обжитый район прийти первым…

Его привлекала именно судьба первопроходца. И когда, еще до выпускных экзаменов, ему предложили участвовать в экспедиции по Дальнему Востоку, он согласился, даже не задумываясь о том, что сначала надо получить документы об окончании института.

В той экспедиции они шли по совершенно необжитым районам, давали названия ручьям и сопкам, выбирали места для будущих поселков. Чтобы имелись земли, пригодные для пашни, и река, и пастбища, и чтобы вообще было красиво.

— Много таких красивых мест, — говорил он. — Как-то вышли к урочищу Аланан и ахнули, увидев пологие увалы, поросшие веселым березняком. Вокруг лиственничники, угрюмые места, и вдруг — хорошие почвы, березняки. Да какие! Возьмите картину Левитана «Золотая осень» и списывайте, в точности будет… Или взять озеро Огорон в бассейне Зеи. Высокий берег, мачтовая лиственница, кустарники, ягодники, тучные земли. А какие дали!.. Потом я был кое-где: поселки стоят, дома хорошие, животноводческие фермы. Люди своими красивыми местами не нахвалятся. Спрашиваю: знают ли, кто для них нашел это место? Мало кто знает…

Потом он работал начальником Управления охотничьего хозяйства Хабаровского края. Тяготился административными обязанностями. Потому что главным его увлечением было воспроизводство промысловой фауны. В тридцатых годах, когда он только начинал заниматься этим делом, соболь, к примеру, был редкостью. Охраняли его, разводили, расселяли. Создали первый в стране естественный племенной соболиный рассадник в истоках Бурей. За семь лет его существования было расселено четыре тысячи двести соболей. Он был закрыт потому, что выполнил свою задачу: соболь стал в дальневосточных лесах обычным промысловым зверем.

Потом он завозил в Приамурье ондатру и американскую норку, занимался так называемой «бобровой проблемой». Когда-то бобры заселяли всю Палеоарктику. А на Дальнем Востоке — непонятный разрыв. Почему? Шесть лет он занимался этой проблемой. Раздумьям, предположениям, расчетам, выводам, казалось, не будет конца. К нему недоверчиво относились некоторые кабинетные ученые: как это, даже не кандидат наук, а занимается столь серьезными научными изысканиями. Дело дошло до того, что Дальневосточный филиал Сибирского отделения Академии наук СССР создал специальную комиссию. Комиссия дотошно изучила все его «бобровые рекомендации» и высоко отозвалась о них. И вот в 1964 году в реку Немпту была выпущена первая партия бобров, привезенных из Белоруссии. Сейчас на Немпте бобровый заказник.

Одной этой работы по обогащению фауны достаточно для большой и целеустремленной человеческой жизни. Но ему приходилось выполнять еще и свои, так сказать, прямые обязанности. Он был деканом географического факультета педагогического института, затем начиная с 1959 года — директором Хабаровского краеведческого музея, сидел за тем самым письменным столом, за которым работал когда-то, в бытность свою директором этого музея, знаменитый Владимир Клавдиевич Арсеньев…

Потом, когда мы ходили с ним по музею, я увидел этот стол — старинный, тяжелый, покрытый малиновым сукном. Над столом висел портрет Арсеньева.

— Когда я пришел сюда, об Арсеньеве здесь ничто не напоминало. Стал собирать его вещи. Нашел очки, компас, с которым он путешествовал, подлинный отчет об экспедиции двадцать седьмого года в Совгавань. В Найхине жил нанаец Бамбука, ему уже тогда было больше восьмидесяти лет. Так вот он сохранил винтовку, подаренную Арсеньевым. Берёг, никому не доверял. А в музей отдал…

В музее оказалось множество экспонатов, доставленных сюда им, героем моего рассказа. Редчайшая реликтовая птица — чешуйчатый крохаль, какую найдешь не во всяком даже очень крупном музее мира, добыта им лично. Кстати сказать, впервые эту птицу орнитологи увидели здесь, недалеко от Хабаровска, на реке Кур, в 1910 году. Он подарил музею и речную ракушку-жемчужницу с обнаруженной в ней крупной жемчужиной. По его инициативе из глухой тайги доставлен в музей ствол почти полуторатысячелетнего тиса в метр толщиной. Доставлен в такой сохранности, что лесоводы по сей день удивляются: как удалось выволочь из леса такую громадину, не повредив, не поцарапав ее?

Он ходил по музею, как по своей квартире.

— Вот эту добыл на реке Хэма, — сказал он, словно живую потрепав за ухом полосатую тигрицу. — О ней писал в своей книге «Рассказы дальневосточного следопыта». Эту лосиху нашел с самолета. Там еще бык был. За быком вылетели на другой день, подлетаем, видим — медведь-шатун хозяйничает. Мы пикируем, чтобы отогнать медведя, а он — на задние лапы и норовит нас за лыжу сцапать. Что было делать? Пришлось и его сюда, в музей, пригласить… Вообще-то медвежья охота — моя любимая. И в группах ходил на них, а чаще в одиночку. Добыл больше сотни… Только вы это… не очень расписывайте радости охоты. Убить зверя — не геройство. Куда труднее и важнее развести. Если я и убивал зверей, то не ради удовольствия, нет, только в силу необходимости…

Я ходил за ним следом по музейным залам и думал о великой силе природы смягчать людские сердца, наполнять их поэтическим трепетом, доброжелательностью. Не случайно путешественники и натуралисты так часто берутся за перо, чтобы передать людям хоть что-нибудь от переполняющей их радости. Вот и этот человек, о котором я рассказываю, стал известным дальневосточным писателем. Его имя — Всеволод Петрович Сысоев…

Приезжая в чужой город или в новый для меня район, я часто задаю себе вопрос: а какая душа у этого города, этого места? Попробуйте-ка представить, например, Ленинград без пушкинских стихов? Или Севастополь без песен о его героической обороне? Или Байкал без известного плача «Эй, баргузин, пошевеливай вал»? Иногда эта душа в красивой сказке, как у некоторых прибалтийских городов, иногда в мифе, легенде, как, скажем, у города Мурома, очень часто — в историческом факте или исторической личности. Попав однажды в польский город Торунь, я был целиком поглощен культом Коперника. О великом поляке, родившемся здесь, напоминали не только памятники да музеи, во и росписи домов, и украшения магазинных витрин, и названия местных предприятий, отелей, учреждений.

Но часто эта душа — в песне. Конечно, как правило, песня отражает какой-либо героический факт истории. Однако героику можно найти едва ли не в каждом музее, а подлинной душой места он, этот факт, становится, лишь когда воспет. Проплывая, например, по Нижнему Днепру, непременно вспомнишь и повторишь про себя: «Каховка, Каховка, родная винтовка…» И хочешь не хочешь, почувствуешь аромат той героики, которая давно уже для всех одинаково стала героической романтикой.

Вот так же и в Хабаровске. Что бы я ни делал, все время во мне «колыхалися знамена кумачом последних ран», и все шли и шли «эскадроны приамурских партизан», вновь и вновь переживая свои Волочаевские дни. И наступил момент, когда я уже не мог не поехать туда, к знаменитой сопке Июнь-Корань.

Чтобы попасть на поезд, идущий в Волочаевку, пришлось вставать пораньше. Была суббота, и я не без труда нашел место у окна вагона. Поезд проскочил черную ночь тоннеля и вырвался на простор. Замелькали частые решетки моста через Амур. Утреннее солнце, висевшее над дальними сопками, заливало огнем широченную водную гладь. Было полное ощущение полета, и маячившие в отдалении пестро раскрашенные мачты высоковольтного перехода через Амур только подчеркивали безмерность океана воздуха. Промелькнул внизу нехоженый свей песков на низких островах, белесые змеи пены на мутной поверхности реки, запестрели луга, голубые глаза озер. Пусть не посетуют на меня любители известной песни о голубых озерах Карелии, но образ этот раньше родился здесь, еще в 1944 году, в стихах Петра Комарова о Приамурье, которое «вереницу следит журавлиную голубыми глазами озер».

Вагон ожил лишь после того, как промелькнуло назад и исчезло все это сказочное. Звякнула гитара, и поплыла под вагонный перестук тихая песня: «На лицо мне капельки падают, падают…» Затем другая, такая же печальная. И уже не читали пассажиры, не разговаривали — слушали. И я слушал, переполняясь осветляющей и возвышающей душу грустью. И почему только русский человек так любит грустную песню?! Не от доброты ли? А может, наоборот — печаль песен смягчает? Одно ясно: тот, кто любит грустные песни, не может быть злым…

Песня о партизанских отрядах, занимавших города, не просто снова вспомнилась, а прямо-таки бросилась в глаза, как только я ступил на волочаевскую землю. Слова этой песни были выбиты на пьедесталах памятников — крестьянину-партизану, стоявшему в привокзальном скверике, и рабочему-командиру, стоявшему по другую сторону вокзала.

— Волочаевка. Откуда такое название?

Этот вопрос я задал случайному попутчику — армейскому капитану, приехавшему сюда на субботнюю экскурсию вместе с семьей и с большой группой своих солдат-автомобилистов. Мы шли к знаменитой сопке по обочине широкого шоссе, сторонясь частых машин. Одни мчались на Хабаровск, другие, встречные, — на Биробиджан. Шум машин мешал разговаривать, но мы все равно разговаривали, нетерпеливо посматривая на белый блик большой скульптуры, сверкавшей на зеленом куполе сопки, возвышавшейся впереди и слева.

— Почему все же Волочаевка? — снова спросил я.

Ответила жена капитана — Валентина. Рассказала обычную для этих мест историю о первопоселенцах. Первым пришел сюда Семен Макарович Волочаев, а потом привез и всю семью — шестерых сыновей и четырех дочерей. Места были глухие, но богатые — много зверя и птицы, много рыбы в близкой реке Тунгуске. За Волочаевым потянулись и другие любители вольного житья-бытья. Так и образовалась деревня, которую переселенцы на сходе решили назвать в честь уважаемого Семена Макаровича. Уважаемого не за то, что был он тут первым и выглядел прямо-таки богатырем, а за более редкое достоинство — грамотность.

Я слушал этот рассказ, и представлялось мне то время каким-то давним, былинным. А оказалось, что было все совсем недавно. Впервые Семен Волочаев взобрался на эту сопку и оглядел окрестные дикие леса… в 1907 году.

Через пять лет в Волочаевку пришла железная дорога, а еще через десять случилось то самое, что выделило Волочаевку из малоизвестных окрестных Камышовок, Осиновок, Даниловок…

После контрреволюционного переворота во Владивостоке белогвардейская опухоль все больше расползалась по Приморью. В декабре 1921 года казачьи части прорвали фронт и заняли Хабаровск. Но, отступая, народноармейцы не потеряли уверенности в победе и то и дело совершали дерзкие налеты на врага. Уже в январе 1922 года большой отряд, совершив 75-километровый переход, ворвался в Хабаровск, насмерть перепугав белогвардейского генерала Молчанова. Тогда белые начали строить оборонительные укрепления, чтобы отсидеться за ними до весны, дождаться более активной поддержки интервентов. Главная оборонительная позиция белых, перекрывавшая единственную ниточку жизни в этом лесном краю — Транссибирскую железную дорогу, была оборудована здесь, под Волочаевкой, на сопке Июнь-Корань. Сопку опутали ряды колючей проволоки, окопы с ледяными валами, частыми огневыми позициями, блокгаузами. Белогвардейское командование было совершенно уверено в неприступности своего главного укрепленного района и хвастливо заявляло: «На подступах к Амуру создан дальневосточный Верден».

Но не прошло и месяца, как к этому «Вердену» подступила проломившаяся через непроходимые снега Народно-революционная армия…

Теперь эта дорога к сопке обозначена стрелками-указателями. Одна из них установлена прямо на шоссе: «Памятник музей Волочаевского боя». По указанной дороге шли и шли люди, петляли по косым тропам крутого склона, устремляясь туда, к вершине, где в просветах меж сосен виднелось белое здание музея.

Поднявшись вслед за всеми, я увидел, что это и не дом вроде, хотя и с окнами, а своеобразный пьедестал для огромной фигуры народноармейца, изображенного в порыве атаки с поднятой над головой винтовкой, прорывающегося через частокол столбов проволочных заграждений. Стены у этого здания-пьедестала необычные — пестрящие частыми выпуклостями, как будто сложенные из валунов, и, по замыслу архитекторов, как я понял, изображающие скалу, гору.

В пасмурной тишине музея стоял бюст главнокомандующего Народно-революционной армией В. К. Блюхера, лежало оружие, осколки снарядов. Люди не задерживались внутри здания — похоже было, что все всё знали о Волочаевских днях, — зато подолгу ходили по широкой площадке на вершине сопки, читали надписи на братской могиле: «Здесь покоятся… Вечная слава героям!..» И подолгу стояли над обрывами, смотрели в туманные дали, удивляясь, как это народноармейцам удалось подойти к сопке по белоснежной равнине под массированным огнем с высоты?!

…А шли они по пояс в снегу, при сорокаградусном морозе. Торопились, чтобы не дать врагу опомниться и подтянуть резервы из Приморья. Их на открытой равнине было меньше, чем белогвардейцев, сидевших в заранее приготовленных окопах, в утепленных. блиндажах. Но они шли, словно бы намереваясь опровергнуть азбуку войны, требующую от наступающих численного превосходства.

И не просто шли в лоб, а и предпринимали сложные маневры. Еще накануне группа войск ушла по бездорожью на юг, намереваясь выйти в тыл к белым, отрезать им путь к отступлению. Группа пробиралась без костров, питаясь мерзлым хлебом, ночуя в сугробах, и 10 февраля вышла к Амуру. В тот же день здесь, у Волочаевки, начался штурм главных укреплений белых. Целый день народноармейцы под огнем прорывались через глубокие снега к проволочным заграждениям и местами дошли и преодолели их, но к ночи вынуждены были отступить. Как вспоминал В. К. Блюхер, «в снегу, на морозе, полуголодные, после шести дней, проведенных под открытым небом, залегли наши цепи перед искусно устроенными заграждениями противника».

Прошел еще день в перестрелках и вылазках разведчиков. А в семь утра 12 февраля три выстрела и ракета с бронепоезда снова подняли бойцов в атаку. Свидетели этого последнего боя не могли потом найти примера ему в своих богатых биографиях. Командир 6-го стрелкового полка Захаров рассказывал, как люди лезли на колючую проволоку, ломая колья тяжестью своих тел. падая под ливнем пуль и осколков. К полудню все было кончено.

Через два дня народноармейцы входили в Хабаровск. «Приказываю, — писал Блюхер, — немедленно собрать тела всех тех, кто с беззаветной доблестью погиб в жестоком бою под Волочаевкой, и схоронить их в общей братской могиле на вершине горы Игонь-Корань и над этой могилой воздвигнуть достойный памятник».

Через шесть лет выполнение этого приказа было завершено.

С тех пор застывшие в камне и бронзе Волочаевские дни не меркнут для потомков, светят поистине как яркие маячные огни.