Навстречу рассвету

К ИСТОКАМ

«Даже самое длинное путешествие начинается с маленького первого шага». Так гласит восточная пословица. Я бы сказал, что оно начинается еще раньше — с побудительной причины, с мечты. Мечта побывать на Амуре жила во мне едва ли не с детства. Когда одной из самых популярных песен была та, где пелось о высоких берегах Амура, на которых часовые Родины стоят. Но только теперь представилась возможность осуществить мечту. И не просто побывать на этой многократно воспетой реке, а проплыть по ней от истока до устья.

Прежде чем добраться до того места, откуда надо было плыть, мне пришлось лететь и лететь, ехать и ехать. Сначала самолетом от Москвы до Читы, потом машиной через забайкальские просторы.

Там, где обширные монгольские равнины, раздвигая нагромождения горных хребтов, клином входят в Забайкалье, лежит удивительный край — Даурия. На сотни километров тянутся чуть всхолмленные степи, покрытые ровной, словно бы постриженной травой. Шофер, который вез меня через Даурию, время от времени «проверял степь», — сворачивал с дороги и, не сбавляя скорости, мчался по целине. И ни разу не было, чтобы машину тряхнуло на неровностях: степь в любую сторону как дорога — без выбоин, без кустика, без деревца.

Ветрам здесь просторно, как в море. Просторно и отарам овец, похожим на тени облаков, ползающих по степи.

В одном месте я залюбовался стройной буряткой, объезжавшей отару на быстром скакуне.

— Кто вы?

— Чабанка, кто же еще? — засмеялась она. — Клавдия Цимниловна.

— А овцы чьи?

— Колхоза имени Кирова.

Она привстала на стременах и указала вдаль сложенным вдвое кнутом. Там на пологом склоне холма темнели прямоугольники кошар, загородка загона для ночевки овец и большой, похожий на вагон дом на колесах, и еще домик — на полозьях, и еще что-то покрытое брезентом.

Это «что-то» оказалось новеньким «Запорожцем» вишневого цвета.

— Подумали с мужем и решили купить машину, — объяснила всадница. — Все на коне да на коне. Хочется ведь и за рулем посидеть.

Она осадила коня возле своего дома-вагона, взбежала на крыльцо. И вскоре, переодевшаяся, вышла уже не «дочерью диких степей», а радушной, домовитой хозяйкой.

В вагончике было все, как в обычном доме: шкаф с большим зеркалом, комод, кровать, ковер над кроватью, полки с книгами, столик, уставленный пудреницами и флакончиками духов. На стенах — репродукции с картин, семейные фотографии.

— Это наши дети — Света, Саша, Валя, Коля, Витя, Лена.

Новые люди в степи — событие. Как ни далеко был хозяин дома, все же углядел с увала чужую машину, прискакал домой. С ним пошел другой разговор — об овцах и ягнятах, которых на тот день в отаре было тысяча двести пятьдесят восемь, о весенних окотах, когда каждый раз приходится принимать по шестьсот ягнят, о колхозе, у которого до полусотни таких отар ценнейших тонкорунных овец. И еще о том, что скоро пора перебираться в зимние котоны, делать там для овец загородки из щитов и соломы…

И снова покатились под колеса нашей машины степные просторы, ровные, как зеленая скатерть. Потом на горизонте блеснула серебристая лента Аргуни, одной из прародительниц Амура, и показалась россыпь домов на берегу — село Брусиловка. За обочинами дороги на километр разбрелось огромное стадо.

— Чьи это коровы?

— Колхоза имени Кирова.

Доярка устало поднялась со своей скамеечки, сдвинула со лба платок, и я увидел молодую симпатичную женщину.

— Надежда Ивановна.

Я дождался, когда она обошла всех своих Белян, Маек, Венер, Роз, Белок, и проводил Надежду Ивановну домой. По дороге узнал, что она родилась и выросла здесь, в Даурских степях, окончила десятилетку, хотела пойти в педагогическое училище да не успела — вышла замуж и родила дочку Леночку. Пришлось остаться в колхозе дояркой. Но она нисколько не жалеет об этом — работа нравится, заработки высокие: вместе с мужем получают пятьсот рублей в месяц, держат несколько коров.

Дом у Надежды Ивановны, что называется, полная чаша. Это я сам видел, заглянув в него. Ковры, радиола, два холодильника, набитые так, что можно в два счета накрыть столы для пира. Похоже было, что хозяйка именно это и собиралась делать. Пришлось срочно откланяться: в этот день мне надо было еще успеть побывать в главной усадьбе колхоза имени Кирова, находящейся в селе Кайластуй.

Кайластуй в переводе с бурятского — «одинокое дерево». Может, когда-то здесь, на берегу Аргуни, и росло одно-единственное дерево, знаменитое на всю степь, но теперь тополя обступают каждый дом. Хотя это не просто — вырастить дерево в Даурской степи: надо привозить саженцы за сотни километров, надо как следует готовить почву, вносить удобрения, обильно поливать и оберегать молодые деревца от свирепых зимних ветров. Каждое дерево обходится не дешево. Но колхоз не жалеет средств на озеленение, потому что, как выразился председатель колхоза, «с деревьями жизнь краше».

Он водил меня по селу и рассказывал о своем хозяйстве:

— В колхозе сорок две тысячи овец и свыше двух тысяч коров, посевная площадь — десять тысяч гектаров, сеем пшеницу, гречку, кукурузу, выращиваем овощи. Почти весь труд колхозников механизирован. У нас около двухсот автомобилей, тракторов, комбайнов…

Он подходил к домам, гладил бревенчатые стены.

— Вот этот построен за счет колхоза, и этот тоже, и тот. Каждый год колхозники получают по двадцать — двадцать пять новых домов…

Мы осмотрели двухэтажную школу-десятилетку, построенную за счет колхозных средств, большой Дом культуры с двумя залами, библиотекой, множеством комнат для кружковой работы. Запрограммированный на дальнюю дорогу, я торопился, видя в этих степных встречах лишь случайные задержки в пути. Но почти городская жизнь, неожиданная в этой дали, заставляла удивляться, восхищаться, то и дело вытаскивать блокнот для записей. А когда попали в колхозную больницу, мне и вовсе расхотелось торопиться, потому что заведующей стоматологическим кабинетом оказалась там Тамара Ивановна, очень симпатичная моя землячка, родом из подмосковного города Клина.

Первым делом я начал вспоминать, все ли у меня в порядке с зубами.

— Садитесь, садитесь, — засмеялась Тамара Ивановна и подтолкнула меня в кресло. — Нет такого человека, у которого не нужно было бы смотреть зубы.

Через минуту я понял, что совершил ошибку: сидеть перед симпатичной молодой женщиной с разинутым ртом, право же, не лучшее для мужчины. Ее глаза были близко, я сидел как завороженный. Лицо у Тамары Ивановны было подвижным и улыбчивым, она быстро обстукивала мои зубы и рассказывала, что с юности лелеяла две мечты: стать врачом и уехать работать на Дальний Восток. Почему именно на Восток, сама толком не знала, должно быть, начиталась в детстве об этих местах…

Почему-то мне было грустно уезжать из Кайластуя. И подобно известному сказочному персонажу, я спрашивал всех встречных: «Чьи это отары? Чьи машины? Чьи поля?» Спрашивал, наверное, потому, что лишний раз хотел услышать один и тот же ответ:

— Колхоза имени Кирова, самого богатого хозяйства в Даурских степях…

А потом я попал в радушные объятия пограничников. Я не иронизирую. Из представителей всех известных мне родов войск пограничники, наверное, самые гостеприимные и доброжелательные.

Для меня традиционное гостеприимство пограничников было очень кстати. По Амуру, как известно, без их помощи не поплаваешь, а тем более не доберешься до места, где начинается эта великая наша река.

Был вечер. Па обширном плацу военного городка происходил развод караула и оркестр, сверкая трубами, играл походный марш. Сколько таких разводов было в моей жизни! И теперь я смотрел на торжественный церемониал как на нечто известное наизусть. И вдруг насторожился: в звуки оркестра ясно вплеталась фальшивая йота. Будто чья-то труба сорвалась и закричала долго и надрывно.

— Волк проклятый, опять разводу мешает, — сказал сопровождавший меня офицер. — Целый день молчит, а как оркестр — так выть начинает.

— Волк? — удивился я. — Откуда?

— Есть один. Барс — кличка. Живет вместе со служебно-розыскными собаками.

— И волк служебно-розыскной?

— Не то чтобы… Пойдемте в питомник, если интересуетесь.

Как не заинтересоваться таким дивом? Мы пошли навстречу собачьему гвалту. Собаки кидались на упругие сетки, заливались на разные голоса. Лишь один здоровенный пес с короткой рыже-бурой шерстью спокойно и важно бегал по клетке. Время от времени он вскидывался на задние лапы и прижимал ухо к сетке, словно хотел послушать, как она звенит.

— Вот он, Барс, — сказал офицер и почесал волка за ухом. — Мясом не корми — до чего любит, чтобы за ухом чесали.

Вскоре пришел высокий спокойный прапорщик — инструктор службы собак Владимир Олегович — выпустил запрыгавшего от радости волка и повел его на поводке, как обыкновенную смирную дворнягу.

В поле, где обычно дрессируют собак, волк показал, на что способен. Он выполнял все команды.

— Сидеть! — приказывал прапорщик, и волк садился рядом с его пропыленными сапогами, преданно взглядывая на хозяина.

— Апорт! — И он мчался за брошенной палкой.

— Вперед! — волк срывался с места, пробегал по бревну, перепрыгивал через высокий забор и возвращался.

Лишь однажды, когда вдали показался жеребенок, волк рванулся в сторону. Ио остановился, услышав окрик: «Назад!»

Сидеть рядом с волком неуютно. Я отодвинулся от косо поглядывавшего на меня зверя и так и сидел немного в сторонке, слушая рассказ прапорщика.

Он с детства любил собак. Всегда в его доме были то сеттеры, то овчарки. И когда увидел пойманного охотниками маленького испуганного волчонка, то сразу решил забрать его к себе и попробовать на нем метод дрессировки, обычно применяемый с собаками. Барс — так назвали волчонка — рос вместе с собаками в питомнике. Он научился даже лаять. Лишь время от времени, особенно когда на танцплощадке играет оркестр, Барс начинает тяжело и страшно выть, доводя собак в поселке до полного исступления.

С собаками у Барса отношения сложные. Волчонком он любил играть с ними, но после того, как ему здорово попало от одного озверевшего кобеля, волк начал ненавидеть собак и уже не подпускал к себе ни одну из них.

Однажды Владимир Олегович решил проверить преданность прирученного волка. Осенью вывез его далеко в степь, приказал сидеть и уехал. Вечером он добрался до знакомого чабана, жившего в степи с отарой овец и остался у него ночевать. Допоздна они сидели в уютном передвижном домике чабана и говорили о собаках и овцах. Чабан пожаловался, что у него пропали две овцы.

— Плохие собаки, не уберегли овец, и их, наверное, задрали волки…

Под утро Владимир Олегович вышел из домика. Валил густой снег. Матово-бледная в рассвете, простиралась степь, такое же белесое было над нею небо. Монотонная, без контрастов равнина лежала вокруг на десятки километров — ни дорог, ни каких-либо ориентиров. В этой белесой мути двигалась одинокая точка. Он присмотрелся и узнал своего Барса. Опустив морду к снежной целине, волк шел прямо к домику чабана.

Вот тогда-то и родилась мысль пустить волка по следу пропавших овец.

Барс взял след сразу, хотя на земле лежал сплошной снежный покров. Четыре часа он бежал впереди машины и наконец за очередной грядой пологих увалов нашел овец.

И снова был долгий разговор в домике чабана.

— Вот если бы собаки были такие умные… А волка нельзя пускать к отаре — овцы разбегутся.

— Надо скрестить его с собакой и вывести новую породу с собачьим запахом и волчьим чутьем на след…

Сейчас Владимир Олегович снова приручает Барса к собакам, рассчитывая, что в пору любви волк забудет о своей ненависти…

Так в разговорах о волке и прошли мои недолгие часы пребывания у пограничников. А потом прибежал рассыльный из штаба, сказал, что вертолет, который должен был переправить меня к верховьям Амура, уже ждет.

Долго ли, коротко ли летели мы — об этом на границе не говорят, — только вдруг увидели, как вынырнула откуда-то и закрутилась меж утесов мутная река Шилка, с одиноким теплоходиком на пестрой, в солнечных пятнах, стремнине. Мы обогнали теплоход и вскоре разглядели далеко впереди, за сопками, другую реку. Это была Аргунь. Две реки некоторое время скользили между низкими островами, поросшими тальником, и наконец сошлись, образовав длинную мель Усть-Стрелки, и впрямь похожую на стрелу, указывающую на восток. Но еще долго обе реки бежали, не смешиваясь, бок о бок, словно лани в церемонном поединке. Сверху хорошо были видны две широкие полосы воды: темная — Аргуни, серая — Шилки. Реки не хотели сливаться. Но уже не было ни Шилки, ни Аргуни. Две реки умерли, чтобы дать жизнь третьей. Здесь, на Усть-Стрелке, начинался Амур.

Что я прежде знал об Амуре? Пожалуй, только по песне, что здесь тучи ходят хмуро и что край этот суровой тишиной объят. Но песенная тишина была, увы, не своеобразием природы. Да и что можно было узнать об Амуре, когда школьные библиотечные полки, где без труда находились книги даже об экзотической Амазонке, не могли предложить ничего об Амуре? Не было там и книг о людях, открывших, заселивших, освоивших эту великую реку. Лишь потом, уже в больших библиотеках, я разыскал кое-что редкое. Читал и удивлялся упорству, с каким русские люди устремлялись в неведомое.

Не раз я задавал себе этот вопрос: что срывает человека с места, что влечет его в дальнюю дорогу? Искал ответа в собственном опыте, в откровениях поэтов и философов. «Как упоительно пространство!» — неопределенно восклицал в своих стихах известный ученый Александр Чижевский. «Начинается все с любви», — категорически заверяла белорусская поэтесса Евгения Янишиц…

Так говорят теперь. А что влекло людей в былые времена? Тут мнения расходятся. Некоторые авторы исторических исследований причины импульсивности путешественников далекого прошлого — первопроходцев — видят только в негативных явлениях тогдашней русской действительности — нищете народа, своеволии бояр, крепостном гнете. Мужики, дескать, разбегались из России в поисках воли и сытой жизни и ненароком открывали неведомые земли. Такая однобокость суждений сродни клевете. Не поэтому ли так редко вспоминаются русские землепроходцы, когда говорится об эпохе Великих географических открытий? Про изучение и освоение русскими огромных зауральских просторов чаще всего говорится как о «завоевании Сибири». Хотя это «завоевание» не идет пи в какое сравнение, скажем, с «проникновением» европейцев на Американский континент. Русские стремились торговать с немногочисленными местными племенами, а в Новом Свете все местное подвергалось разграблению, безжалостно истреблялось.

Удивительно охотно некоторые наши писатели соглашаются с «теорией» мученичества в русской истории. Это сидит в нас, наверное, еще со времен татаро-монгольского ига как своеобразная защитная реакция души, отчаявшейся восторжествовать. Мы привыкли настолько упоенно оплакивать прошлое, что порой вовсе не замечаем светлых страниц истории. Показателен в этом смысле нашумевший фильм «Андрей Рублев». На протяжении двух серий авторы ищут ответ на сакраментальный, по их мнению, вопрос: откуда он, феномен Рублева? Как из средневековой жестокости, из предательства, нищеты и грязи вырастает редкостный цветок искусства? В поисках ответа авторы усердно копаются в заумных толкованиях библии. Они готовы искать истину где угодно, только не в истории русского народа. А история говорит: за двадцать лет до 1400 года (именно эта дата указывается в начале фильма) случилось то, что вселило в людей веру в избавление от татарского ига, породило надежду на светлое и великое будущее нации. Это пришло не по божьему изъявлению, а было завоевано в трудной и кровавой битве. — Куликовской битве. Именно с нее начинает отсчет история могущества Москвы, история подъема Российского государства. Именно отсюда внезапные, как взрыв, в традиционно мученическом иконописном искусстве золото и голубизна рублевских росписей, появление на иконах странных святых, похожих на жизнерадостных русских мужиков.

Но увы, о Куликовской битве — этом поворотном пункте русской истории, а значит, и русского искусства авторы фильма «Андрей Рублев» даже пе вспоминают.

Как Куликовская битва ознаменовала начало бурного объединения русских земель вокруг Москвы, так и взятие Казани в 1552 году явилось поворотом к активному проникновению русских «за Камень», как тогда называли Урал, и началу Великих географических открытий на севере и востоке Азиатского континента.

1555 год — «князь всей земли Сибирской» хан Едигер добровольно подчинился Москве.

1581–1585 годы — походы Ермака.

1639 год — отряд Московитина вышел к Охотскому морю.

1644–1645 годы — экспедиция Василия Пояркова, спустившись по Зее, вышла на Амур и проплыла по нему до устья.

1648 год — Семен Дежнев обогнул Азиатский материк, открыв проход из Северного Ледовитого в Тихий океан.

1650 год — Хабаров вышел к Усть-Стрелке, где Шилка и Аргунь, сливаясь, образуют Амур. Началось заселение русскими Приамурья.

Темпы, как видим, почти беспрецедентные в мировой истории географических открытий.

Так что же их вело, русских первопроходцев? Жажда наживы? Не без этого. В те времена путешественникам зарплаты не выдавали и командировочных не платили. Экспедиции снаряжались чаще всего за свой счет. Хабаров, например, для этой цели получил у якутского воеводы Францбекова, говоря по-теперешнему, «ссуду» под кабальные проценты. Едва ли не знал Хабаров, что в неведомой дороге он может потерять не только деньги, по и голову. Так чаще всего и бывало. Во всяком случае не известно ни одного первопроходца, который бы разбогател после предпринятого путешествия.

Значит, было что-то и другое, что не укладывалось в понятие наживы? Хабаров в своих отписках с Амура русскому правительству доносил: «Заведутся тут пашни… и против всей Сибири будет место в том украшено и изобильно». Герцен отмечал: «Англия, ломящаяся от тучности и избытка сил, выступает за берега, переплывает за океаны и создает новые миры. Ей удивляются… По так ли смотрят на подвиги колонизации Сибири, на ее почти бескровное завоевание? Горсть казаков и несколько сот бездомных мужиков перешли на свой страх океаны, льды и снега, и везде, где оседали усталые кучки в мерзлых степях, забытых природой, закипала жизнь, поля покрывались нивами и стадами, и это от Перми до Тихого океана». Г. И. Невельской писал: «Беспристрастное потомство должно помнить и с удивлением взирать на геройские подвиги самоотвержения первых пионеров Приамурского края… Потомство с признательностью сохранит имена их, потому что они первые проложили путь по неизведанной реке, открыли существование неизвестных до того времени народов…»

Значит, было еще и радение о Родине, о будущем народа русского. И не только потому, что Хабаров и другие были такими уж исключительными личностями — таково было веление времени, историческая потребность развивающейся великой нации.

Некоторые исследователи этногенеза и этносферы называют эту историческую потребность «пассионарностью». «Формирование нового этноса всегда зачинается одной особенностью: непреоборимым внутренним стремлением небольшого числа людей к крайней активной целенаправленной деятельности, всегда связанной с изменением окружения (этнического или природного), причем достижение этой цели, часто иллюзорной или губительной для самого субъекта, представляется ему ценнее даже собственной жизни». Так писал в журнале «Природа» доктор исторических наук Л. Н. Гумилев. «Этот же признак, — добавлял он, — лежит в основе этики, где интересы коллектива… превалируют над жаждой жизни и заботой о собственном потомстве».

Одним словом, Ерофей Хабаров и многие другие первопроходцы вполне могли бы воскликнуть вслед за Александром Македонским: «Людям, которые переносят труды и опасности ради великой цели, сладостно жить в доблести и умирать, оставляя по себе бессмертную славу…»

«Нарочно душу не зажжешь, хоть будь ты шахом веры», — писал Алишер Навои. Душу не зажжешь пи корыстью, ни страхом, ни пряником, ни кнутом. А то, что у русских людей, пришедших на Амур в середине семнадцатого века, как говорится, «горела душа», — в этом нет никакого сомнения…

Все эти мысли проносились в голове моей, пока я смотрел с высоты на Усть-Стрелку, где рождается Амур. Обычно реки рождаются из ручейка или родничка, а эта сразу начинается исполином на полкилометра вширь. И высокие сопки сторожат колыбель Амура, и сосны на крутых склонах стоят здесь, как часовые, и не жуки-плавунцы, а теплоходы да самоходные баржи — его игрушки…

На первых же километрах природа наставила перед Амуром препятствий. Прорываясь через отроги Большого Хингана, река образовала три гигантские подковы — знаменитые Черпельские кривуны…

— Погода портится, — сказал пилот, кивнув на серую хмарь, затянувшую горы. — Где вас высадить?

Я огляделся, сверился по карте и показал вниз на белые квадраты новых крыш таежного поселка.

— Давайте сюда, к лесозаготовителям…