Навстречу рассвету

«НЕИСТОВЫЙ КАПИТАН»

Я долго стоял в одиночестве на мокрой палубе, смотрел, как растворяются в серой дали контуры легендарного города. Еще немного — и будто и не было этого оазиса цивилизации, справа и слева потянулись нехоженые берега с низкими сопками в отдалении. Серо и печально стало вокруг. Лишь изредка в толкучке туч образовывался просвет, и тогда, как в луче прожектора, вспыхивали вдали уже начинавшие желтеть леса. И думалось мне о том, что наедине с дикой природой не очень-то уютно современному человеку.

Нам хорошо наедине с природой, когда в рюкзаках концентраты, приготовленные на заводах, когда добротна палатка, непромокаем плащ, а мази надежно предохраняют от насекомых. Нам хорошо лишь в том случае, когда мы в своих путешествиях опираемся на центры цивилизации.

Сейчас таким центром цивилизации был для меня теплоход. Чем хороши теплоходы, так это тем, что на них чувствуешь себя как дома. Железнодорожный вагон — это всего лишь вагон, в нем не развернешься, самолет — тем более вагон. А по теплоходу можно гулять. Он, как город с разными домами-квартирами, разными людьми. Теплоход — это, так сказать, центр цивилизации, который еще и передвигается.

Дождь холодный, совсем осенний, все моросил, мочил палубу, застилал сопки серым туманом.

Настоявшись на палубе, я пошел по коридорам. В третьем классе парни играли в домино и в пинг-понг. В сумрачном салоне первого класса кто-то тихо и грустно играл на пианино. В глубоком кресле у входа, опустив голову, сидел белобрысый парень и то ли спал, то ли, закрыв глаза, слушал музыку. По запотевшим широким стеклам салона сползали капли.

Каждый уголок теплохода жил по-домашнему. И я тоже пошел в свою каюту и увидел там соседа, которого пе было, когда я заходил сюда при посадке. Сосед сидел в одной майке, ел винегрет, запивая его шампанским.

Я вышел в коридор. Прошелся по нему и попал в небольшую нишу со столиком и двумя стульями. Во всю стену в этой нише висел стенд с портретами, картинками и листочками плотного машинописного текста. Наверху было крупно написано: «Геннадий Иванович Невельской». Это был обычный для всех больших теплоходов музейный уголок, где рассказывалось о человеке, чьим именем названо судно. Это был уголок, который в тот момент мне был больше всего нужен, и я понял, что пора, самая пора выделить в моем дорожном блокноте несколько страниц для рассказа об этом человеке, чье старание, чья самоотверженность сыграли такую важную роль в изучении и освоении Приамурья и Приморья.

Судьба Геннадия Ивановича Невельского настолько интересна и поучительна, что я считаю необходимым рассказать о нем подробнее.

Его служебная карьера начиналась нескладно. В 1832 году во время выпускных экзаменов высших офицерских классов Морского кадетского корпуса царь, обходивший выпускников, остановился против низкорослого Невельского и, нахмурившись, изрек, что запрещает ему носить офицерские погоны, до тех пор «пока не подрастет».

Только через четыре года после «царского напутствия», окончательно поразив экзаменаторов глубокими познаниями, он был произведен в лейтенанты.

И тут, как единогласно сочли сослуживцы, фортуна наконец-то улыбнулась ему: Невельской был назначен на фрегат «Беллону» вахтенным офицером к главнокомандующему морскими силами России генерал-адмиралу великому князю Константину, которому было в ту пору… девять годков.

Лучшей дороги к орденам и званиям трудно было придумать. Но Невельской мало придавал значения личному благу и потому прослужил в звании лейтенанта… десять лет. Как многие передовые люди России, он больше всего был озабочен благом Родины и искал более достойного применения своим силам.

Это было время Великих русских географических открытий на море, крупнейшим из которых явилось открытие шестого материка — Антарктиды.

После многочисленных кругосветных плаваний русских моряков казалось, что на Земле уже нечего было больше открывать. Но это только казалось современникам. Мы-то знаем, что в середине прошлого века почти ничего не было известно об обширнейшем крае, охватывающем теперешнее Приамурье, Приморье, остров Сахалин. Существовало общее заблуждение, подтвержденное такими авторитетами, как Броутон, Лаперуз, Крузенштерн, согласно которому Сахалин считался полуостровом, Амур — не имеющим устья, а огромный берег Приморья — сплошной скалой, без единой заслуживающей внимания бухты.

Теперь это заблуждение кажется нам странным: как это — берег без бухт, а река без устья? Первым человеком, который усомнился в этой «истине», был Невельской.

Однажды он пришел к великому князю Константину с необычной просьбой: отпустить его на транспорт «Байкал», который должен был идти на Камчатку с грузом продовольствия и снаряжения. Великий князь очень удивился и даже обиделся: блестящей карьере предпочесть рядовой рейс на грузовом судне в забытые, гиблые порты Восточной Сибири?! Великий князь, которому к тому времени исполнилось двадцать годков, недоуменно пожал плечами и потребовал объяснений. Невельской, бывший тогда уже капитан-лейтенантом, со свойственным ему жаром и напористостью, заикаясь от волнения, заговорил о том, что он не верит в несудоходность Амура, поскольку не может такая большая река «теряться в песчаных наносах», как единодушно уверяли будто бы исследовавшие эти места Броутон, Лаперуз, Крузенштерн. А если это так, если Амур, подобно всем крупным рекам мира, имеет фарватер, доступный морским судам, то для восточносибирских владений России по будет иметь первостепенное значение, ибо Амур — единственная река, текущая в широтном направлении, и единственная надежная дорога для снабжения российских поселений и баз на Дальнем, или, как тогда говорили, Крайнем Востоке…

Великий князь ничего не понял и, предложив одуматься, все-таки холодно пообещал Невельскому поддержать его просьбу.

Первый шаг был сделан, шаг на тернистом пути славы «неистового капитана», как называли его и друзья, и недруги.

Теперь, оглядываясь на прошлое, невольно начинаешь задумываться о великой роли случайностей в истории. Что, если бы не было этого упрямца Невельского? Приамурье исследовал бы кто-то другой? Но хватило ли бы у него ума, терпения и, прямо скажем, жертвенности, чтобы преодолеть поистине бесчисленные препятствия?

Но к счастью для России, у нее был Невельской.

Только что назначенный генерал-губернатором Восточной Сибири Муравьев, к которому пришел Невельской, сразу сообразил, что в лице этого «неистового капитана» судьба посылает ему редкую возможность отличиться на новом поприще. И он послал его к начальнику Главного морского штаба Меньшикову.

— Нет! — отрезал Меньшиков, выслушав просьбу использовать судно для исследования устьев Амура. — Транспорт еще строится, и дай бог, если вы доберетесь до Камчатки к концу навигации будущего года. Сумма расходов определена из расчета плавания не более года, и для задуманного предприятия у вас не будет ни времени, ни средств. Кроме того, государь уверен, что устье Амура недоступно, так что, господин капитан-лейтенант, не занимайтесь глупостями, а думайте о том, как получше выполнить свое прямое дело — снабдить сибирские порты…

Так или примерно так сказал Меньшиков, теперь не имеет значения. Важно, что он отказал Невельскому. И важно также, что Невельской со свойственной ему настойчивостью сумел повернуть этот отказ в свою пользу. Он рассудил так: поскольку в его распоряжении год, то надо сократить время рейса и прийти в Петропавловск не к концу, а к началу навигации. Стало быть, надо всеми правдами и неправдами добиться, чтобы «Байкал» был спущен на воду раньше срока. И Невельской пошел на маленькую хитрость: намекнул финским владельцам верфи, где строился транспорт, что Меньшиков, бывший в то время генерал-губернатором Финляндии, останется доволен, если они, так сказать, перевыполнят свои планы.

После этого он начал настоящую войну с интендантами, не спешившими упаковывать грузы, поставлять их в нужной последовательности и должного качества. Интенданты принялись писать жалобы на Невельского. Но он бил их резолюцией Меньшикова, которому все же понравилось усердие финских судостроителей, и не шел ни на какие уступки. Кончилось тем, что чиновники сделали все, как он требовал, и поторопились выпроводить его из Кронштадта.

Так Невельской одержал свои первые победы. Биографы обычно не распространяются об этом этапе его деятельности. Но без этих вроде бы незначительных побед не было бы той цепи счастливых случайностей, от которых зависела судьба дальневосточных владений России.

Кругосветное путешествие не казалось Невельскому таким препятствием, как тугодумие и открытое противодействие вельмож. Маленькая, водоизмещением всего в 250 тонн, шхуна «Байкал» прошла с севера на юг всю Атлантику, обогнула мы Горн, затем пересекла Тихий океан и 12 мая 1849 года бросила якорь в Авачинской бухте. С тревогой шел Невельской к начальнику порта за корреспонденцией. Предчувствие не обмануло: обещанной Муравьевым инструкции на исследование устья Амура не было.

Он подождал две недели и, собрав своих офицеров, сообщил им о намерении взять на себя ответственность за предприятие. Офицеры его поняли, прокричали «ура» своему капитану и кинулись готовить судно к отплытию.

30 мая 1849 года началась эта экспедиция. 17 июня, обогнув Сахалин с севера, «Байкал» вошел в заветные воды. Преодолевая путаные течения, шхуна обходила мели и все-таки продвигалась вперед, пока не налетела на крутую банку. Волны били корабль, шуршала раздираемая обшивка, скрипели и трещали все связи. Матросы завели на баркасе многопудовый якорь, чтобы, подтянувшись к нему, сняться с мели. И не смогли этого сделать. Цепкий грунт все больше засасывал шхуну. Казалось, крушение неминуемо. Крушение не только судна, но и личной карьеры Невельского и, самое главное, всех надежд на укрепление дальневосточных рубежей России…

Теперь это кажется нам странным и непонятным: простой русский моряк был озабочен интересами и могуществом государства больше, чем царские министры и даже сам царь. Ведь именно в это самое время министр иностранных дел Нессельроде доложил Николаю I, что «Амур не имеет для России никакого значения», а царь подтвердил это мнение своей весомой резолюцией: «Вопрос об Амуре, как о реке бесполезной, оставить…»

В то время это было явлением почти обычным. Без правительственных указаний были открыты и впервые заселены русскими многие обширнейшие районы Сибири, Дальнего Востока, Северной Америки. А последние Романовы не без влияния заполонивших правительство иностранцев только транжирили открытые и исследованные русскими земли. Правительство не поддержало усилия русских путешественников и промышленников закрепиться на Гавайских островах. (В то время Гавайские острова были важной базой на морском пути из Петербурга к Дальневосточным портам России.) Правительство продало частному лицу, подданному США, факторию и форт Росс в Калифорнии. Японии были отданы открытые русскими Курильские острова в обмен на никогда ей не принадлежавший Южный Сахалин. Наконец, в 1867 году коронованные русские иностранцы продали Америке за семь миллионов долларов Аляску и Алеутские острова вместе со всеми поселениями, верфями, промышленными предприятиями и флотом, насчитывавшим четырнадцать только крупных пароходов.

Невельской понимал, что на патриотизм царских вельмож рассчитывать нечего. Похаживая по мостику бившейся об отмель шхуны, он думал о тех последствиях, какие имела бы для России потеря корабля и его возвращение ни с чем.

Раз за разом матросы заводили на глубину многопудовый якорь, затем, выбиваясь из сил, «выхаживали» его, вращая шпиль. И все напрасно. Наступила ночь, но команда не прекращала своих попыток сняться с мели. Наконец после шестнадцати часов непрерывной тяжелой работы это удалось.

Отойдя от банки на безопасную глубину, корабль бросил якорь. Команда спала мертвым сном, а Невельской ходил по палубе, слушал сердитый шум волн и все думал о пережитом. Теперь он особенно хорошо понимал, почему все мореплаватели не доводили до конца исследование этих вод. Встретив частые мели, они уходили, не желая рисковать кораблями.

И он не мог рисковать. Но не мог и уйти. Оставалось одно: продолжать поиски устья Амура на шлюпках. Это затягивало и без того затянувшуюся экспедицию, но другого выхода не было.

Первой вернулась шлюпка, которой командовал мичман Гроте. Он доложил, что нашел отмель, соединяющую Сахалин с материком. Расспросив мичмана, Невельской убедился, что он повторил все ту же ошибку: больше руководствовался предположениями, чем досконально проверенными фактами.

Затем пришла шлюпка лейтенанта Казакевича.

— Есть устье Амура! — радостно доложил он.

Невельской пожал ему руку и тут же велел приготовить три шлюпки, взять запас продовольствия на три недели. У него уже был готов план дальнейших исследований: на шлюпках, непрерывно промеряя глубины, пройти вверх по реке столько, чтобы не оставалось никаких сомнений, что это именно Амур, осмотреть берега. Затем, не теряя «нити глубин», выйти в лиман, окончательно убедиться, что Сахалин — остров. А затем, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, доплыть с севера до широты 51°40′, до которой с юга доходили корабли Лаперуза и Броутона.

Это историческое плавание началось 10 июля 1849 года и закончилось в первых числах августа. Все, что предполагал Геннадий Иванович, подтвердилось. Триумф? Но триумф, понятный немногим. Даже проницательный Невельской не предполагал, с каким недоброжелательством загудит растревоженный таким открытием чиновничий улей.

Генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьев, честолюбивый, как все царские вельможи, был к тому же человеком умным и дальновидным. Прибыв в Иркутск, он принялся сурово расправляться с взяточниками и обнаглевшими от безнаказанности казнокрадами. Он лояльно, если не сказать — дружелюбно, отнесся к ссыльным декабристам и всячески сходился с местным обществом образованных богатых людей. В этом обществе его внимание привлек некий путешествующий англичанин, мистер Гиль, любивший особенно дотошно расспрашивать об исследовании русскими азиатских берегов Тихого океана…

В то время к тихоокеанским владениям России существовало два одинаково долгих и трудных пути: на кораблях вокруг света и по суше, через бездорожные просторы Сибири. Особенно интересовался господин Гиль тем, каковы дороги от Якутска к Охотску и только что построенному порту Аян. И Амур тоже интересовал Гиля. Но дело было летом 1849 года, когда Невельской только еще ходил на шлюпках в устье Амура, и о нем никто ничего не знал. Поэтому Гиль был убежден, что Амур — река неинтересная, поскольку она без устья.

Для Муравьева не была неожиданной просьба мистера Гиля разрешить ему своими глазами поглядеть на новый тракт к Аяну. Муравьев не мог попросту отправить не в меру любопытного англичанина в Петербург — это вызвало бы нежелательную реакцию влиятельных особ, и он, источая любезности, разрешил ему ехать, по только по старому тракту — на Охотск. Дальше путь Гиля лежал на Петропавловск, где, как потом выяснилось, его уже поджидало «китобойное» судно.

Едва уехал один английский «путешественник», как в Иркутске объявился другой — мистер Остен. С ним была очаровавшая местное общество красавица жена, говорившая на нескольких языках. Интересы мистера Остена были целенаправленнее. Он хотел «изучать» реки, и не все, а преимущественно Амур. В своих поездках англичанин дотошно расспрашивал о разноплеменном местном населении, стремясь отыскать антирусские настроения. Не найдя таковых, пошел на авантюру: без разрешения отправился в Нерчинск и принялся строить плот, чтобы плыть на нем вниз по Шилке, а затем по Амуру. Тут уж Муравьеву стало не до деликатности. Он хорошо понимал, что стоит англичанам, которые уже почти хозяйничали в Китае, добраться до Амура, и им можно будет не считаться с Россией как с соперницей на Тихом океане. И генерал приказал одному из своих офицеров хоть силой, да привезти Остена с женой в Иркутск. Офицер в точности выполнил приказание. Сжолько англичанин ни возмущался нарушением прав личности в России, ничто не помогло.

Летом 1849 года Муравьев отправился на Камчатку. В Охотском море, которое генерал-губернатор считал пустынным, было необычно много иностранных китобойных судов. Большая и красивая Авачинская гавань так поразила воображение Муравьева, что он, не раздумывая, решил: тут быть главному тихоокеанскому порту России. И он уже поостыл к изысканиям в устье Амура. Но на обратном пути в Аян все-таки велел командиру транспорта «Иртыш», на котором плыл, поискать корабль Невельского возле Сахалина. Часто они видели в море мачты. Но каждый раз это оказывались иностранные суда. Невельской исчез, и многие уже начали поговаривать, что упрямый капитан погубил корабль на мелководьях Амурского лимана. Так генерал-губернатор и отправился в Аян с этим убеждением.

Однажды, это было 3 сентября 1849 года, проснувшись утром, Муравьев увидел в море знакомые очертания транспорта «Байкал». У него не хватило терпения дождаться доклада, он сел в двадцативесельную шлюпку и поспешил навстречу кораблю.

— Откуда вы? — крикнул еще издали.

— Сахалин — остров! — ответил в рупор Невельской. — Вход в лиман реки Амур возможен для мореходных судов с севера и с юга. Вековое заблуждение положительно рассеяно!..

До поздней ночи в Аяне был пир. А на другой день Муравьев со специальным курьером отправил в Петербург рапорт Невельского и свое донесение. «Множество предшествовавших экспедиций (к берегу Сахалинскому), — писал он, — достигали европейской славы, но ни одна не достигла отечественной пользы по тому истинному русскому смыслу, с которым действовал Невельской».

С радостным сердцем ехал Геннадий Иванович в Петербург. Он верил, что теперь-то всем станет ясно значение Амура для России: вместо тяжелейших дорог от Иркутска к Якутску и тысячекилометровых бездорожий от Якутска к Охотскому морю наконец-то найден удобный водный путь к океану.

2 февраля 1850 года Невельской уверенно доложил о своих изысканиях Особому правительственному комитету. Члены комитета — увешанные орденами сановники — сидели, насупившись. Наконец военный министр граф Чернышев строгим тоном принялся объяснять Невельскому, какой проступок он совершил, предприняв описание лимана и устья реки без высочайшего разрешения, и какое суровое наказание за это должно последовать. И добавил, что лично он склонен больше верить предшествующим исследователям этих мест, нежели Невельскому. Министр иностранных дел Нессельроде, согласившись с Чернышевым, заявил, что, по его мнению, на Амуре полным полно китайских кораблей и гарнизонов и самовольство Невельского может поссорить Россию с ее дальневосточным соседом.

Горячась и заикаясь от волнения, Невельской вновь принялся объяснять, что все его сообщения можно легко проверить, что обитающие на Амуре гиляки и слыхом не слыхали о китайских кораблях, а тем более о гарнизонах…

Невельскому посочувствовали только начальник главного морского штаба Меньшиков и министр внутренних дел Перовский. Особый комитет постановил строжайше запретить касаться устья Амура и позволил Невельскому, направлявшемуся в распоряжение Муравьева, только одно: основать на юго-восточном берегу Охотского моря зимовье для торговли с гиляками.

Снова был долгий путь через всю Россию. К концу марта Невельской добрался до Иркутска, а к лету в Аяне уже принимал небольшую команду на транспорт «Охотск».

29 июня Невельской основал в заливе Счастья селение Петровское. И узнал, что весной в Амурский лиман приходили два неизвестных, вероятнее всего английских, военных корабля, «мерили воду и землю». И установил, что из Петровского никак не уследить за тем, что делается на Амуре. К тому же залив Счастья, хоть и расположен в самой южной части Охотского побережья, вскрывается ото льда только в конце июня и, стало быть, не может иметь большого значения как база для кораблей.

Положение для Невельского сложилось весьма трудное. Он, больше чем кто-либо, понимал: промедлить — значит потерять Амур для России. Но и касаться Амура ему было строжайше запрещено. И Невельской махнул рукой на запрет, рассудив, что суд истории выше суда царских вельмож, что совесть патриота, судьба Родины дороже личной карьеры и даже самой жизни.

1 июля, взяв с собой шесть матросов и двух местных переводчиков, Невельской на шлюпке отправился «завоевывать», как иногда пишут недоброжелатели, реку Амур.

Завоевывать было не у кого. Гиляки встречали его ласково и приветливо, с доброжелательством выслушивали слова о том, что отныне они — подданные великой России, которая защитит их от всех врагов и притеснителей. Слова о защите нравились гилякам, поскольку маньчжурские купцы, которые иногда вопреки запретам своих властей добирались до этих мест, вели себя недобросовестно, обманывали, грабили, уводили с собой женщин и продавали их в Маньчжурии. Купцы угрожали, что если гиляки будут сопротивляться, то они сбросят в Амур священные каменные столбы, от чего река станет бурливой, исчезнет рыба и все местные жители умрут с голоду.

Гиляки не побоялись показать Невельскому свои священные камни. Это были четыре столба, установленных русскими на прибрежных утесах два века назад. На них были высечены даты — «1649», «1663» и славянская буква «Б». Невельской выбил на камнях еще одну дату — «1850», отправился в гиляцкое селение Куег-да, собрал всех жителей, построил свою немногочисленную команду и под барабанный бой и дружный салют из пяти ружей и одного фальконета поднял русский флаг на Амуре. «Тихо и мирно 1-го августа при свисте воинских дудок взлетел флаг русский на берегах Амура, — писал потом Невельской. — Да будет он развеваться на вечные времена во славу матушки-Руси»…

Так начиналась история города Николаевска-на-Амуре.

То-то было переполоху в Петербурге. Нессельроде, забыв о сановной чопорности, стучал по столу и кричал, как извозчик. Особый правительственный комитет постановил разжаловать Невельского в матросы с лишением всех прав состояния, а поставленные им на Амуре посты снять и упразднить.

Выручил Муравьев. Испросив аудиенции у царя, он изложил ему суть дела.

— Поступок Невельского молодецкий, благородный и патриотический, — сказал царь, — и где раз поднят русский флаг, он уже опускаться не должен.

Однако Нессельроде не отступил. И Особый комитет, собравшись на очередное заседание, постановил оставить Николаевский пост на Амуре лишь в качестве лавки Российско-Американской торговой компании и никаких дальнейших шагов в этом крае не предпринимать.

Но Невельской, оставленный начальником Амурской экспедиции, имел свое мнение. Снова предприняв трудное путешествие в Петербург, выслушав все недобрые и добрые для себя вести, он отправился обратно на любезный ему Амур. На этот раз с молодой женой Екатериной Ельчаниновой, пожелавшей разделить трудную судьбу мужа.

Женщина есть женщина. Помимо всяких прочих вещей она повезла с собой гарнитур для гостиной. Невельской не стал разочаровывать молодую жену, говорить, что дорогая мебель будет не слишком уместна в пустынном диком краю, в тесной избушке из сырого леса. А может быть, Геннадию Ивановичу и самому нравилось это женское желание не считаться с трудностями и всерьез обосновываться на новом месте.

Как бы там ни было, красивые гнутые стулья были погружены на палубу корабля. Но не суждено им было украсить суровый быт первых исследователей Приамурья: корабль погиб при переходе в Петровское и мебель досталась волнам.

Прибыв в Николаевск, Невельской вопреки запретам начал осуществлять свою программу исследований. Мичмана Чихачева с одним казаком, тунгусом Афанасием и гиляком Позвейиом Невельской отправил искать сухопутные пути с Нижнего Амура к побережью Татарского пролива. Штурман Орлов поехал исследовать бассейн Амгуни. Лейтенант Бошняк направился на Сахалин.

Полученные сведения полностью подтвердили предположение Невельского, что на побережье Татарского пролива имеются бухты гораздо удобнее, чем Охотск или Аян, для использования их в качестве главных баз тихоокеанского русского флота и что власть маньчжурского правительства на эти места никогда не распространялась.

Участники Амурской экспедиции голодали, хоронили умерших от цинги товарищей. Впоследствии Невельской писал о том времени: «В 1852 году мы были как бы всеми забыты и отданы в жертву случайностям и голодной смерти». Но великое дело исследования Дальнего Востока продолжалось. Время от времени из Петербурга приходили строгие предупреждения. Но пока они шли через многотысячеверстные просторы Сибири, Невельской успевал провести очередные исследования. «Долгом своим считаю предварить Вас, — писал он Муравьеву, — что, сознавая тяжкую лежащую на мне нравственную ответственность за всякое с моей стороны упущение к отстранению могущей произойти потери для России этого края, я во всяком случае решился действовать сообразно обстоятельствам..»

В феврале 1853 года с зимней почтой Невельской ждал очередного строгого разноса за самоуправство. Но вместо этого пришло известие о неожиданном интересе, проявленном царем к его изысканиям. Невельской не знал, что дело было вовсе не в его упорстве. Просто царь усомнился в правоте своего министра иностранных дел. Три года «шальной капитан» хозяйничал на Амуре, а южных соседей это словно и не касалось. Так могло быть только в том случае, если эти территории не входят в сферу китайского влияния. К тому же до Петербурга дошли известия о необычном внимании американцев к берегам Татарского пролива. Две эскадры в четырнадцать вымпелов собирались войти в дальневосточные воды и занять бухты под торговые фактории и станции для своих китобойных судов, число которых в Охотском море достигло уже двухсот.

Американцы не успели. В середине марта 1853 года Бошняк поднял русский военный флаг в бухте Де-Кастри. В середине мая он открыл один из превосходнейших и обширнейших заливов мира — Императорскую гавань (ныне — Советская гавань, конечный пункт Байкало-Амурской магистрали). Капитану встретившегося ему иностранного судна Бошняк передал объявление, написанное на нескольких языках, что все эти берега вплоть до корейской границы, а также остров Сахалин (исследованный Бошняком за год до этого) принадлежат России. Такие же объявления он передал местным жителям, для того чтобы они предъявляли бумагу в случае, если иностранные суда войдут в эти воды.

«Заявочные столбы» были поставлены как раз вовремя: близилась война Англии, Франции и Турции против России, которая, хоть и называлась Крымской, но самым непосредственным образом коснулась и этих мест. Во время войны русские корабли смогли уйти от преследовавших их англичан на север Татарского пролива. Это был единственный случай, когда официальное недоверие к открытиям Невельского принесло пользу: оповещенные своими петербургскими агентами, англичане по-прежнему считали, что из Татарского пролива на север выхода нет.

Летом 1853 года Невельской был награжден орденом Анны 2-й степени, а через год произведен в контр-адмиралы. Казалось бы, полный триумф и теперь только работать и работать. Но неожиданно для Невельского он был отстранен от дел. «Неистовый», слишком самостоятельный человек в новых условиях уже не устраивал Муравьева. Участие в амурских делах стало модным, к ним было приковано внимание Петербурга. А сладкий пирог славы Муравьев ни с кем не хотел делить…

Как часто заблуждаются власть имущие, волей случая приставленные к славному делу, рассчитывая на забывчивость истории. Муравьеву, а не Невельскому достались официальные лавры, он даже был возведен в графское достоинство с титулом Амурский. Но история, воздав ему должное за настойчивость, все-таки отдала славу Невельскому. «Это был энергичный, горячего темперамента человек, образованный, самоотверженный, гуманный, до мозга костей проникнутый идеей, преданный ей фанатически, чистый нравственно», — с любовью писал о Невельском А. И Чехов.

И еще хочется привести одну цитату того же чуткого на нравственную чистоту Антона Павловича. Это Чехов писал о другом русском подвижнике, чья мечта о путешествиях зародилась здесь же, на Амуре, в основанном Невельским городе Николаевске. Имя этого человека — Николай Михайлович Пржевальский.

Всякое время нуждается в подвижниках. Потому, наверное, такими нестареющими показались мне слова Чехова: «…подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтичный и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих спор об оптимизме и песси-мизмо, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба… есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно осознанной цели».

Когда я вышел на палубу «Г. Невельского», ночь все так же сыпала мелкими слезами дождя. Но уже светлело небо, и на восточной стороне его вырисовывались не то тучи, не то горы.

— К Софийску подходим, — крикнул пробегавший мимо матрос.

И я понял, что это и впрямь горы. Знаменитый горный массив Шаман. Вспомнил, как поэтично описывал эти места хабаровский ученый А. П. Нечаев: «…ранним летним утром на фоне загорающейся зари… его нижняя часть еще кутается в покрывало из серого тумана. В воздухе парит двуглавая вершина; из глубоких трещин, будто из жерла вулканов, поднимаются клубы словно бы белой ваты. Сквозь них видно, как возникают и исчезают пятна темного леса, разноцветных скал или пестрых осыпей каменных развалов…

Перед дождливой погодой Шаман нахлобучивает мохнатую папаху из рваных туч, долго хмурится, притягивая плывущие — мимо облачка. Вскоре плотное покрывало целиком скрывает каменную громаду. Еще немного — и от массива во все стороны отплывают армады низких черных туч. От них до земли, словно гигантские сети, протянулись косые драпировки ливней».

Места эти интересны не только красотами природы. Шаман — словно пограничный столб между севером и югом. Здесь, к примеру, находится самая южная колония тундровой куропатки, на местных ягельниках кормятся северные олени. И здесь же самая северная граница распространения благородного оленя, кабана, гималайского медведя. В зарослях гигантских трав, местами с головой скрывающих человека, здесь встречаются северные виды растений с южными.

К северу от горного массива протянулась Удыль-Кизинская низменность — страна тысячи озер, как называют ее местные жители. А у подножия Шамана разлеглось озеро Большое Кизи, и по сей день не перестающее удивлять исследователей Приамурья. Дело в том, что Амур соединяется с озером судоходными протоками. А по озеру можно доплыть почти до самого Татарского пролива. Озеро совсем, немного не доходит до моря. Казалось бы, природой именно здесь определен для Амура выход к морю. Но могучая река поворачивает от Софийска на север и еще добрых четыреста километров течет параллельно морскому берегу, раздвигая сопки, прогрызая по пути хребет Чаятын, который раз в пятнадцать выше перемычки, отделяющей озеро Кизи от Татарского пролива. Такой необычный пример сближения реки с морем, как отмечал еще в середине прошлого столетия П. П. Семенов-Тян-Шанский, не встречается ни в каком другом пункте земного шара.

Чаятын я увидел только утром у села Богородское, того самого, где надеялся вновь встретить мою попутчицу Элю. Село оказалось неожиданно большим, раскинувшим тихие улицы по пологому склону. Дебаркадер, песчаная отмель, бетонные блоки, приготовленные, должно быть, для укрепления берега, серые рубленые избы на высоких свайных фундаментах, серые дороги, сбегающие по склону… Когда отплыли, я увидел среди рощиц на возвышенности еще много больших кирпичных домов и окончательно понял наивность своей надежды за двадцать минут стоянки разыскать здесь Элю.

Долина за Богородским быстро сужалась. Еще немного — и могучая река неслась уже по ущелью, не превышающему по ширине километра. Новый поворот русла — и снова Амур вырвался на простор. Но еще долго было видно позади эту щель, пропиленную рекой.

Затем была остановка в селе с необычным для этих мест названием — Сусанино, затем в Воскресенском, затем в Тыре. За Тыром — небольшой остров, за островом — устье Амгуни. В начале пути была Аргунь, теперь — Амгунь. Затем на склоне показалось еще село. Ряды серых домов стояли красиво и ровно, словно на театральной декорации. Заборы на косогоре, косые лестницы, змейками вползавшие на кручу. И рядом утес: темные скалы обрывались в Амур.

Пассажиры, толпившиеся на просохшей после ночного дождя палубе, с жаром обсуждали достопримечательности, говорили, что в этих местах Амур самый глубокий, что тут будто бы есть даже восьмидесятиметровые глубины.

Потом теплоход причалил у села с совсем уж необычным названием — Тахта. Россыпь домов в узком распадке, склады на берегу под скалой, шумная толпа пестро одетых людей на железной барже-пристани. Минутная стоянка, громкие возгласы радости встречающих и еще более громкие, неестественно бодрые крики расстающихся. Теплоход отвалил, пошел вниз, набирая скорость. И вдруг истошный тройной гудок рванул нервы. Какой-то шумок на мостике, топот по трапу, испуганный крик:

— Человек за бортом!

Вслед за всеми я кинулся к другому борту, увидел в волнах человека в оранжево-грязной рыбацкой куртке. Непромокаемая куртка надулась пузырем и держала его на поверхности. Сверху упал спасательный круг, едва не угодив рыбаку по голове. И уже неслись к нему неизвестно откуда взявшиеся катер и две моторные лодки.

— Упал, что ли? — горячо обсуждали пассажиры.

— Видать сам на теплоход наехал. Вон его лодка плавает перевернутая…

В общем жизнь на судне шла своим чередом, с радостями, с приключениями, с печалью воспоминаний, восторгами любви, с умиротворенностью пассажиров, отсыпавшихся в дороге, и с неусыпным нервным трудом речников. Все было, как повсюду в нашей стране, — в городах, в поселках, на пароходах-теплоходах. И совсем не чувствовалось, что находишься ты на самом краю Азиатского материка, на самом-самом дальнем нашем Востоке.

А потом показались на берегу огромные штабеля бревен и добрый десяток стоявших на серой глади Амура крупных океанских лесовозов под японским флагом. Это был порт Маго, находившийся уже в Николаевском районе, последнем на моем пути.